Тела падают, т. е. части земли проталкиваются «вниз». Мы знаем это из обыденного опыта – вот и все. Ибо «причина» этого движения – будь то внешняя или внутренняя – нам совершенно неизвестна. Говоря «вес», «тяжесть», стремление «вниз» или «стремление к центру», мы просто именуем факт, а не объясняем его. Потому в ответ на негодующее возражение Симпличио, заявляющего, что всем известна причина этого явления (речь идет о движении вниз) и что этой причиной является тяжесть, Сальвиати отвечает608:
Вы ошибаетесь, синьор Симпличио, вы должны были бы сказать – всякий знает, что это называется тяжестью, но я вас спрашиваю не о названии, а о сущности вещи; об этой сущности вы знаете ничуть не больше, чем о сущности того, что движет звезды по кругу609, за исключением названия, которое было к нему приложено и стало привычным и ходячим благодаря частому опыту, повторяющемуся на наших глазах тысячу раз в день. Но это не значит, что мы в большей степени понимаем и знаем принцип или силу, которая движет камень книзу, сравнительно с теми, которые, как мы знаем, придают камню при отбрасывании движение вверх или движут Луну по кругу. Мы не знаем ничего, за исключением, как я сказал, имени, которое в первом случае известно как «тяжесть», тогда как для иного имеется более общий термин – «приложенная сила» (virtù impressa)610, в последнем же случае мы говорим об интеллигенциях611, или сопутствующей форме, или информанте, а для бесконечного множества других движений выставляется причиной «природа».
Мы видим, какой путь был проделан со времен пизанского периода. Тогда пустым понятием, всего лишь «именем», применяемым для обозначения некоторого явления (движения вверх), была объявлена легкость, которую ошибочно субстантивировали как некую под-лежащую причину. Теперь ту же участь разделяет и тяжесть, которая также оказывается всего лишь «именем»; не более чем «именем» объявляется и знаменитая vis impresa – импетус Парижской школы, выдаваемый за внутреннюю причину движения брошенного предмета. И мы догадываемся, какой вывод в итоге наметил Галилей: все эти «внутренние причины» – не что иное, как пустые понятия, «имена»612.
Тяжесть, несомненно, есть нечто, причем нечто чрезвычайно важное. Это абсолютно фундаментальное свойство, однако, не составляет «природу» тел, оно не является их сущностным свойством. Действительно, в хорошо известных фрагментах «Пробирных дел мастера» (которые, кроме того, дословно воспроизводятся в «Письме к Великой Герцогине Тосканской613»), где Галилей подытоживает основные положения своей философии природы, вопрос о тяжести не поднимается. В этом тексте, который поразительно напоминает аналогичные тексты Декарта, Галилей разъясняет нам, что,
мысля себе какую-нибудь материю или телесную субстанцию, я тотчас же ощущаю настоятельную необходимость мыслить ее ограниченной и имеющей определенную форму. Материя должна находиться в данном месте в то или иное время. Она может двигаться или пребывать в состоянии покоя, соприкасаться или не соприкасаться с другими телами, которых может быть одно, несколько или много. Отделить материю от этих условий мне не удается, как я ни напрягаю свое воображение. Должна ли она быть белой или красной, горькой или сладкой, шумной или тихой, издавать приятный или отвратительный запах? Мой разум без отвращения приемлет любую из этих возможностей. Не будь у нас органов чувств, наш разум или воображение сами по себе вряд ли пришли бы к таким качествам. По этой причине я думаю, что вкусы, запахи, цвета и другие качества не бoлee чем имена, принадлежащие тому объекту614, который является их носителем, и обитают они только в нашем чувствилище [соrро sensitivo]. Если бы вдруг не стало живых существ, то все эти качества исчезли бы и обратились в ничто.
Совершенно ясно следующее: то, что составляет сущность тела или материи, то, без чего их невозможно помыслить и, следовательно, без чего они не могут быть, для Галилея, так же как и для Декарта (причем из тех же самых соображений), – это их математические свойства. Число, форма, движение: арифметика, геометрия, кинематика. Тяжесть сюда не вписывается.
Мы также не находим ее среди чувственно воспринимаемых качеств, таких, как цвет, запах, тепло или звук, которые Галилей объявляет исключительно субъективными и зависящими в самом своем существовании от существования живого организма.
Где же тогда тяжесть? Нигде. Вернее, она где-то между сущим и не-сущим; между не-сущим чувственных видимостей и сущим математической реальности тяжесть занимает срединное положение. Или, если угодно, она занимает место посредника, потому она существует лишь по факту.
Однако можно ли отрицать существование тяжести? Тела падают… Физические тела, конечно же: геометрические тела вовсе не «падают». Тот факт, что тела «падают», означает следующее: они самопроизвольно приходят в движение. Тем самым физика оказывается особой дисциплиной, обособленной от геометрии615: тела обладают тяжестью… Возможно, «тяжесть» и не является ясным математическим понятием и не обозначает никакого сущностного качества предметов, тем не менее физика как наука о движении и покое не может обойтись без этого понятия. Как же иначе? Тела математической физики, галилеевские тела (или, называя их более подходящими словами, – архимедовы тела) являются не чем иным, как геометрическими, евклидовыми «телами», наделенными тяжестью. Другими словами, тяжесть – единственное «физическое» свойство, которым обладают эти тела.
Архимедовы «физические» тела, таким образом, по определению тяжелы616. Вот почему они «подвижны» – чего отнюдь нельзя сказать о телах геометрических617. Потому они падают и обладают естественной склонностью двигаться вниз – чего ни в коем случае не совершают геометрические тела.
Таким образом, кажется, что тяжесть связана с движением или, если угодно, движение – без которого не существует физики – кажется связанным с феноменом тяжести. И в этом состоит глубокая приверженность идеям Архимеда, характерная для мысли Галилея, на которой мы уже заостряли внимание и которая своим реализмом618объясняет (гораздо лучше, чем это делает неосознанное влияние опыта), почему Галилей не смог сформулировать принцип инерции.
В физике Галилея тяжесть, таким образом, остается источником движения. Более того, как было сказано, это единственный известный ей источник движения. Столкновение, в сущности, лишь передает уже существующее движение (скорость) от одного предмета другому; падение же, напротив, производит движение. Поэтому в физике Галилея для того, чтобы произвести движение или чтобы сообщить телу скорость, нужно, чтобы тело начало падать «сверху» «вниз»619.
Пусть тяжесть будет источником движения – это допущение очень легко принять. Оно согласуется с разумом и даже со здравым смыслом, а кроме того, оно является одним из положений аристотелевской физики. Однако аристотелевская физика, очевидно, не может допустить, чтобы тяжесть была единственным источником движения: тем самым бы допускалось, что материя однородна, и пришлось бы отказаться от идеи разделения Космоса на две области, надлунную и подлунную, и признать, что одни и те же законы и одна и та же физика одинаково значимы как на Земле, так и на небе.
Однако как раз это и хочет доказать Галилей. И странный космологический миф, который мы находим на первых страницах «Диалога» (и который он, чтобы в очередной раз подчеркнуть свои философские предпочтения, приписывает Платону, хотя Платон никогда ничему подобному не учил), миф, в котором мы видим, как Бог роняет планеты перед тем, как придать им круговое движение вдоль соответствующих им орбит620, конечно же, представлен нам лишь затем, чтобы мы воочию ощутили это противопоставление аристотелевского и галилеевского взгляда, античной науки и классической науки и чтобы мы смогли в полной мере понять философское значение основополагающих принципов последней, в особенности принципа единообразия физических законов.
Можно было бы сказать, что мысль Галилея движется в противоположном направлении по отношению к первоначальному ходу мысли Коперника: последний переносил на Землю законы, сформулированные для неба [небесных тел], Галилей же, напротив, применяет к небу принципы, установленные для Земли.
Движение свободно падающих тел считалось единственным естественным движением на земле. Галилей заявил, что то же самое верно и для неба, что круговое движение планет вовсе не «естественное», т. е. не самопроизвольное, и что для того, чтобы произвести движение, никто, даже сам Бог не смог бы воспользоваться никаким иным средством, кроме тех, вернее, кроме того, которое используется на Земле.
Галилей, разумеется, был осмотрителен. Он не ставит под вопрос божественное всемогущество. Бог вполне мог бы непосредственно сотворить движение. Но это было бы своего рода чудом621. Однако чудо простого творения тел уже довольно нелегкое дело. Наука не должна возлагать на Господа помимо этого еще одно, совершенно бесполезное чудо. К тому же движение, которое Бог творит непосредственно, не было бы естественным.
Так, положение дел становится совершенно противоположным тому, что мы видели у Аристотеля. Круговое движение планет, которое мыслится как самопроизвольное, с точки зрения Аристотеля, свидетельствовало о различной природе Земли и неба. И наоборот, полагая, что это движение производное, Галилей видит в этом доказательство их общей природы. Действительно, привилегированный характер кругового движения (движения вокруг центра) объясняется просто наличием тяжести