714. И, поступая таким образом, он остается верным последователем своего учителя Галилея, который в своем ответе на «Философские упражнения» Антонио Рокко обращается к последнему с просьбой оценить два метода – а именно чисто физический метод и метод математический – и прибавляет715:
и в то же время посмотрите, чье рассуждение было вернее: Платона, который говорил, что без математики невозможно изучать философию, или Аристотеля, который упрекал самого Платона за чрезмерный интерес к геометрии…
О том, что Галилей – платоник, «Диалог» торопится нам сообщить с самых первых страниц; действительно, Симпличио указывает нам на то, что Галилей, будучи математиком, вероятно, склонен изображать с одобрением нумерические и пифагорейские измышления; это позволяет Галилею-Сальвиати объявить, что он совершенно ни во что их не ставит716, и говорить нам в то же время,
что пифагорейцы выше всего ставили науку о числах и что сам Платон удивлялся уму человеческому, считая его причастным божеству потому только, что он разумеет природу чисел <…> Природу чисел я прекрасно знаю и готов присоединиться к этому мнению717.
Как же в таком случае он не разделяет этого мнения – он, полагающий, что человеческий ум достигает в математическом познании того же совершенства, что и божественное разумение? Он отвечает нам устами Сальвиати718:
[Э]кстенсивно, т. е. по отношению ко множеству познаваемых объектов, которое бесконечно, познание человека – как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью – как бы нуль; но если взять познание интенсивно, то, поскольку термин «интенсивное» означает совершенное познание какой-либо истины, я утверждаю, что человеческий разум познает некоторые истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет сама природа; таковы чистые математические науки – геометрия и арифметика; хотя божественный разум знает [в этих областях] бесконечно больше истин, ибо он объемлет их все, но в тех немногих, которые постиг человеческий разум, я думаю, его познание по объективной достоверности равно божественному, ибо оно приходит к пониманию их необходимости, а более высокой степени достоверности не существует719.
Симпличио: По-моему, это сказано очень решительно и смело.
Сальвиати: Это общие положения, далекие от всякой тени дерзости или смелости; они не наносят никакого ущерба величию божественной мудрости, как совершенно не умаляет его всемогущества утверждение, что Бог не может сделать созданное несозданным. Но я подозреваю, синьор Симпличио, что вы боитесь моих слов потому, что поняли их не совсем правильно. Поэтому для лучшего разъяснения моей мысли я скажу следующее. Истина, познание которой нам дают математические доказательства, та же самая, какую знает и божественная мудрость; но я охотно соглашаюсь с вами, что способ божественного познания бесконечно многих истин, лишь малое число которых мы знаем, в высшей степени превосходит наш; наш способ заключается в рассуждениях и переходах от заключения к заключению, тогда как его способ – простая интуиция; если мы, например, для приобретения знания некоторых из бесконечно многих свойств круга начинаем с одного из самых простых и, взяв его за определение, переходим путем рассуждения к другому свойству, от него – к третьему, а потом – к четвертому и так далее, то божественный разум простым восприятием сущности круга охватывает без длящегося во времени рассуждения всю бесконечность его свойств; в действительности они уже заключаются потенциально в определениях всех вещей, и в конце концов, так как их бесконечно много, может быть, они составляют одно-единственное свойство в своей сущности и в божественном познании.
Но это и для человеческого разума не совсем неведомо, хотя окутано глубоким и густым мраком: он отчасти рассеивается и проясняется, если мы становимся хозяевами каких-нибудь твердо доказанных заключений и настолько овладеваем ими, что можем быстро продвигаться среди них720; словом, разве в конце концов то обстоятельство, что в треугольнике квадрат, противоположный прямому углу, равен двум другим квадратам, построенным на сторонах, не то же самое, что равенство параллелограммов на общем основании между двумя параллельными? И не то же ли самое в конце концов, что и равенство тех двух поверхностей, которые при совмещении не выступают, а заключаются в пределах одной и той же границы?
Итак, те переходы, которые наш разум осуществляет во времени, двигаясь шаг за шагом, божественный разум пробегает, подобно свету, в одно мгновение; а это то же самое, что сказать: все эти переходы всегда имеются у него в наличии. Поэтому я делаю вывод: познание наше и по способу, и по количеству познаваемых вещей бесконечно превзойдено божественным познанием; но на этом основании я не принижаю человеческий разум настолько, чтобы считать его абсолютным нулем; наоборот, когда я принимаю во внимание, как много и каких удивительных вещей было познано, исследовано и создано людьми, я совершенно ясно сознаю и понимаю, что разум человека есть творение Бога и притом одно из самых превосходных.
Галилей мог бы прибавить, что человеческое разумение – это настолько совершенное творение Бога, что оно ab initio располагает этими понятиями с «ясностью и отчетливостью», ясность которых гарантирует истинность, и что требуется лишь обратиться к самому себе, чтобы найти в своей «памяти» те основания для познания действительности – «алфавит», элементы математического языка, на котором говорит природа, сотворенная Богом. Ведь важно понимать, что речь здесь не идет об истине, имманентной разуму, истине, свойственной математическим рассуждениям и теориям, истине, которой безразлично, что изучаемые ею объекты не существуют в действительном природном мире; никогда ни Галилей, ни Декарт не удовлетворились бы подобным эрзацем истины и знания. Речь идет об истине природы и познания действительности. Именно об этом познании, об истинно «философской» науке, т. е. о знании, охватывающем саму сущность действительного мира, нам говорит Галилей – добрый и сознательный платоник – устами Сагредо:
Я же говорю вам, что, если кто-либо не знает истины сам от себя, невозможно, чтобы другие заставили его это узнать; я могу прекрасно учить вас вещам, которые ни истинны, ни ложны, но то, что истинно, т. е. необходимо, чему невозможно быть иным, – это каждый заурядный ум знает сам по себе или же невозможно, чтобы он это вообще узнал. Я знаю, что и синьор Сальвиати думает так же721.
Безусловно. В самом деле, отсылки к Платону, сходство с сократическим методом – майевтикой, «принятием родов» ума, сходство с учением о припоминающем разуме здесь отнюдь не случайны; словесные прикрасы происходят от искусственного увлечения платоническими трудами, которое само по себе было бы не более чем отражением «платонизма» флорентийского Ренессанса. Они более не указывают на стремление сразу снискать себе репутацию добропорядочного человека, давно уставшего от выхолощенного схоластического аристотелизма; стремление, защищаясь от авторитета Аристотеля, прикрыться авторитетом его учителя и главного противника – божественного Платона. Совсем наоборот: эти отсылки и сходства должны восприниматься на полном серьезе. И чтобы в уме читателя не оставалось на этот счет никаких сомнений, Галилей позволяет ему это увидеть722:
Сальвиати: Решение [этой проблемы] зависит от некоторых вещей, известных вам не менее, чем мне, и разделяемых нами обоими, но так как вы их забыли, то не находите и решения. Я не буду учить вас им (так как вы их уже знаете) и путем простого напоминания добьюсь того, что вы сами разрешите вопрос.
Симпличио: Я много раз присматривался к вашему способу рассуждать, который внушил мне мысль, что вы склоняетесь к мнению Платона, будто nostrum scieri sit quoddam reminisci; прошу вас поэтому, разрешите это мое сомнение, изложив вашу точку зрения.
Сальвиати: То, что я думаю о мнении Платона, я могу подтвердить и словами, и фактами. При рассуждениях, имевших место до сих пор, я не раз прибегал к объяснению при помощи фактов; буду придерживаться того же способа и в данном частном случае, который затем может служить вам примером для лучшего уяснения моего понимания приобретения знания…
Труд, который мы держим в руках, посвящен приведенному ранее выводу законов механики. Как видно, Галилей полагает, что сделал куда больше, чем просто провозгласил себя сторонником платоновской эпистемологии. Применяя свой метод и раскрывая истинные законы физики, обнаруживая их с помощью Сагредо и Сальвиати, т. е. с помощью читателя, он полагает, что на деле доказал правоту Платона. «Диалог» и «Беседы и математические доказательства» представляют историю некоего духовного опыта, весьма убедительного, поскольку он завершается признанием Симпличио своей неправоты: он признает необходимость изучения математики и сожалеет, что ранее ею пренебрегал723. «Диалог» и «Беседы и математические рассуждения» предлагают нам историю открытия или, точнее, переоткрытия языка, на котором говорит природа, и показывают нам, каким образом ей следует задавать вопросы: предлагать теории, в которых формулировка «постулатов» и вывод их следствий предшествуют наблюдениям724