Наташа (так читали, как мы помним, зачеркнутое имя), чтобы затем стать Татьяной.
«Героиня. Тип женщины сильных и неподдельных страстей, человека думающего. Лишь в конце романа мы узнаем, что она обладает сильной волей и умеет обуздывать страсти по велению долга, но мы вправе считать, что эта черта должна была быть предназначена героине с самого начала, иначе трудно представить себе, как мог бы получиться именно данный, а не какой-то другой роман», – повторяет исследователь.
Правда, Дьяконов, внимательный текстолог, отметил в черновиках, что на начальном этапе намечалась ранняя гибель Героини – тогда еще милой наивной Ольги, которая:
Цвела как ландыш потаенный —
Не знаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой —
И может быть, уж обреченный
Питомец утренней росы
Слепому [острию] косы (VI, 287).
Причину возможной гибели Героини он видел в аморальности Героя, жалкое ничтожество которого было объектом иронии уже в начале работы, когда Пушкин придумал известную нам фабулу:
«Высказывалось мнение, что Онегин должен был соблазнить героиню, но, по моему мнению, это противоречит всей идее романа. Вероятнее, в [раннем] плане сообщалось, что герой влюбляется в Ольгу, она его отвергает и умирает. Все это, разумеется, чисто гадательно. ‹…› Как видим, есть достаточные основания предполагать, что образ героя был задуман и выполнялся как сатирический, сниженный. Лишь любовь героини несколько приподымает его к концу романа, но так ли это было и в замысле?»
Онегин, как вслед за традицией полагает Дьяконов, есть «портрет типичного молодого человека времени Александра I», внимание которого привлекали только «мрачный, губительный для окружающих Мельмот Метьюрина, мечтательный Рене Шатобриана, презирающий светскую чернь, эгоцентричный, со скованной волей Адольф Констана и, конечно, разочарованный жизнью, погруженный в себя наблюдатель общественных страстей Чайльд-Гарольд и другие байроновские герои, – или же, вернее, сам Байрон, как он себя в них изобразил… Главной маской Онегина была маска байрониста. но в романе объектом сатиры является не сама лишь маска, а более глубокая эгоистичная, безвольная, зависимая от модных страстей сущность пушкинского современника. Конечно, здесь не „ювеналов бич“, а лишь легкая ирония, но все же образ героя сатиричен».
Логика Дьяконова, считающего Онегина никчемным и безвольным, приводит его к выводу, будто основные сюжетные мотивы романа не столь существенны, как его финальная ситуация, к которой Пушкин все время вел повествование:
«Известно, что Пушкин придавал исключительное значение симметричности композиции, и в его больших произведениях всегда легко можно найти поворотный пункт. В первоначальном „Онегине“ центром задуманного повествования представляется не дуэль, дающая лишь толчок развитию главного конфликта героя и героини, и, конечно, не бал у Лариных, а скрещение его и ее линий. В литературе вопроса встречается указание на вероятную связь конечной сцены романа, где героиня отвергает Онегина, с „Принцессой Клевской“ мадам де Лафайет, где героиня решает остаться верной памяти умершего мужа. Если это так, то аналогия относится скорее к „Ольге I“, как бы „вдове“ Ленского, чем к позднейшей Татьяне. Но разрыв невесты убитого с убийцей, даже если она его любила, требовал от героини меньшей трагической решимости, чем поступок Татьяны, осудившей Онегина не за дуэль – дуэль соответствовала нравам эпохи, – а за недостойную слабость».
«Недостойной слабостью» Дьяконов называет то, за что Татьяна упрекнула Евгения в их последней встрече:
А нынче! – что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
Со школьной скамьи нам внушают преклонение перед супружеской верностью Татьяны Лариной и не дают задуматься над тем, насколько она права, называя мелким чувство любви, пробудившееся в, казалось бы, навсегда охлажденном Онегине. Справедливо ли считать Евгения рабом чувства, признавая в нем и сердце, и ум? Не противоречит ли Татьяна сама себе в финальном монологе? Ведь до упрека в рабстве у чувства из ее уст вырывается другой упрек – из прошлого – в бесчувствии:
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Но тут же звучит вдруг признание:
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь…
Как и в первой главе романа, в финале «противоречий очень много», и их Пушкин не только не торопится исправить, но, кажется, намеренно создает.
Прав ли был поэтому Дьяконов, утверждая, что в финале «любовь героини несколько приподымает» ничтожного героя?
Ученый считал, что «форму плана» определяют отношения Онегина и Татьяны. Но даже в этих пределах кажется странным его вывод, будто важнейшие смысловые мотивы фабулы – пророческий сон Татьяны и трагическая дуэль Ленского с Онегиным – не входили в «изначальный план» и появились в романе только после бунта декабристов.
Исходя из представлений своего времени, Дьяконов был абсолютно уверен, что гипотетическая вторая часть романа в шести главах рождалась в результате новой обстановки в России: Николай I после воцарения освободил Пушкина из ссылки, и главы с седьмой до гипотетической двенадцатой определялись-де попытками поэта примириться с правительством:
«…между сентябрем 1826 и началом 1830 г. Пушкину могло казаться, что многое ему удастся напечатать, когда (а не „если“) станет позволительным хотя бы обиняком говорить об историческом изменении судеб русского общества после декабря. И только этим можно объяснить новый замысел Пушкина – дополнить роман второй частью и довести его действие до последекабрьской поры.
Новый замысел был немалым: как в свое время заметил С. М. Бонди, Пушкин решил перенести конфликт романа из микрокосма частной жизни (который не был у него затронут даже 1812 годом) в макрокосм большой истории. Недаром он в 1824–1825 гг. много времени и души потратил на изучение Шекспира, Скотта и Карамзина. А теперь история вихрем пронеслась по рядам его соратников, критиков и друзей».
Дьяконов вновь опровергает собственные датировки и предположения. Если Пушкин еще в 1824–1825 годах изучает Шекспира, Скотта и Карамзина – не означает ли это, что уже тогда замысел романа не был камерным, что дыхание «большой истории» ворвалось в план «Евгения Онегина» до декабря 1825 года?
Размышления о гипотетической второй части и о содержании ненаписанных глав привели Дьяконова к неожиданной гипотезе. Она была связана с давними спорами о том, хотел ли Пушкин во второй части сделать Онегина декабристом, чтобы после провала бунта его сослали в Сибирь или отправили на гибель в Кавказской войне. Ученый предположил, что декабристом должен был стать не слабый, никчемный Евгений, а князь, супруг Татьяны, что определяло и ее судьбу после декабря 1825 года.
По гипотезе ученого, раннюю смерть героини из первоначального замысла заменило добровольное изгнание в Сибирь вслед за сосланным супругом-декабристом. «Опорными образцами» для судьбы Татьяны в гипотетической второй части Дьяконов называл судьбу Марии Николаевны Раевской-Волконской, а также «убеждение жены декабриста М. А. Фонвизина, Н. Д. Апухтиной-Фонвизиной, в том, что именно она послужила прототипом Татьяны». К тому же «позже она вышла не за кого-нибудь, а за И. И. Пущина, и он не разочаровывал ее в этой идее, а сам называл ее в разговоре и в письмах Таней».
При такой установке трудно объяснить, почему Пушкин назвал свой роман именем Евгения Онегина, а не Татьяны Лариной.
Дьяконов также выдвинул предположение, что стихи, которые считаются ныне фрагментами уничтоженной десятой главы, на самом деле написаны для изъятой главы «Странствие», и сделал из этого вывод:
«Если введение мотива тайных обществ (как мы предположили) должно было предшествовать кульминации – жертвенному отказу Татьяны от любви к нему [т. н. к Евгению. – Н. К.] ради нелюбимого мужа, то надо полагать, что именно муж Татьяны и через него сама Татьяна должны были быть замешаны в декабрьском движении. Так личные страсти вступали бы в трагическое противоречие с историческим долгом, которое решалось в пользу истории».
Вывод характерен для советской эпохи: историческая правота понимается как верность революционным тенденциям, она превыше «личных страстей». В трагическом противоречии частного и общественного предпочтителен, конечно, «исторический долг» Татьяны, отвергающей любовь – и Онегина, и свою!
Гипотеза Дьяконова связана с еще дореволюционными размышлениями и дискуссиями об отношениях Пушкина и заговорщиков, которых после восстания 14 декабря 1825 года стали называть декабристами. В сферу споров входил, конечно, и роман в стихах. Особенно интриговали осколки зашифрованной «хроники»: она обнаруживала детальное знакомство Пушкина с историческими обстоятельствами и людьми, игравшими ключевые роли в заговоре, а потом в восстании в Петербурге и на юге России.
Многие современники свидетельствовали, что Пушкин как-то соотносил судьбу Героя своего романа с судьбами заговорщиков, сосланных в Сибирь или под пули на войну в Закавказье. Но миф о декабристах, смелых революционерах и жертвах самовластья, ни в царское, ни в советское время не допускал, чтобы «эгоистичный», «холодный», «никчемный» Евгений мог в какой-либо форме и степени быть причастен к революционному движению.
С легкой руки Ивана Сергеевича Тургенева к герою пушкинского романа пристало клеймо «лишнего человека». Подхваченное разночинной критикой, оно до сих пор господствует в историях русской литературы и в учебниках для средних школ и вузов. Попытки усомниться в таком определении Евгения Онегина пресекаются как еретический ревизионизм.