Убийцу брата своего;
Поэт погиб…
В комментариях к роману либо пропускается мотив «убийцы брата своего», либо объясняется тем, что погибший Ленский был женихом Ольги и должен был стать Татьяне свояком (brotherin low).
Меж тем смятенная Героиня видит в Онегине не своего несостоявшегося родича, а человека, на чьей душе лежит каинов грех – убийство брата своего. Мыслями Татьяны Герой уличается в одном из самых страшных человеческих грехов.
Может ли быть прочитан этот мотив как сигнал о вероятности грядущего братоубийства в России, верховодить которым может хладнокровный тиран?
Нам, привыкшим к нынешней фабуле романа, такое предположение кажется в лучшем случае чрезмерным, если не абсурдным. Но ведь в романе – множество предупреждений о надвигающейся грозе и предстоящих жертвах. Автор то и дело намекает на приближение судьбоносных событий в истории России, готовится сам и подготавливает Читателя к каким-то трагедиям, катастрофам, сраженьям.
Вот одна из показательных «странностей» – обращение с двумя строфами в конце пятой главы, после описания двух пиров: фантасмагории в лесном шалаше Онегина (во сне Татьяны) и именин Татьяны в доме Лариных.
В 1833 году Пушкин впервые издает восемь глав как весь текст романа, предназначенный для печати, и опускает в главе пятой две строфы (обозначив их только цифрами XXXVII и XXXVIII), которые в 1828 году уже были напечатаны в отдельном издании четвертой и пятой глав. Что вдруг сделало их опасными – непечатными? Предыдущую строфу XXXVI завершают внешне шутливые стихи:
И кстати я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
Далее в издании 1828 года – внешне невинное, будто бы пародийное их продолжение:
XXXVII
В пирах готов я непослушно
С твоим бороться божеством
Но признаюсь великодушно
Ты победил меня в другом
Твои свирепые Герои,
Твои неправильные Бои,
Твоя Киприда, твой Зевес
Большой имеют перевес
Перед Онегиным холодным
Пред сонной скукою полей
Перед И[стоминой] моей
Пред нашим воспитаньем модным
Но Таня (присягну) милей
Элены пакостной твоей.
XXXVIII
Никто и спорить тут не станет
Хоть за Элену Менелай
100 лет еще не перестанет
Казнить Фригийский бедный край,
Хоть вкруг почтенного Приама
Собранье стариков Пергама,
Ее завидя, вновь решит:
Прав Менелай и прав Парид.
Что ж до сражений, то немного
Я попрошу вас подождать:
Извольте далее читать
Начала не судите строго —
Сраженье будет. Не солгу,
Честное слово дать могу. (VI, 608–609)
Обещанное сраженье, сравнимое с эпической «Илиадой», почему-то принято относить к дуэли Онегина и Ленского… В комментариях ссылаются также на то, что с Гомером хотел состязаться Байрон, а Пушкин-де пародийно подхватил.
Но как быть с тем, что в сохранившемся черновике последние стихи строфы XXXVIII читаются не в шутку грозно и пророчески:
Сраженья будут – не солгу
Да мало что ль еще смогу. (VI, 407)
Какие же сраженья (во множественном числе), сравнимые с описанными Гомером, обещает Читателю Автор? Зачем на фоне как будто любовного романа о современности ему понадобилась «Илиада», а в контраст скромной Татьяне – Елена Прекрасная (впрочем, названная тут пакостной)? И что еще сам Автор обещает смочь?
Разумеется, в строфах о сражениях древних греков интонация шутлива. Но возможно, как очень часто у Пушкина, это не только шутка?
Согласно принятой хронологии, главы романа сочинялись Пушкиным строго последовательно: пятая якобы писалась с января по ноябрь 1826 года – спустя год после завершения четвертой.
Но черновики многих строф, в частности XXXVII–XXXVIII, могли сочиняться еще до рокового декабря 1825 года, когда Автор предвидел, какие нешуточные сраженья могут скоро загреметь над «сонной скукою полей» (в черновике было: «скукой [северных] полей»)?
Нам возразят: Пушкин напечатал эти строфы в 1828 году, спустя три года после подавления бунта, и сражения в «северных полях» не состоялись.
Верно, но в том году началась Русско-турецкая война, на фронты которой были сосланы многие офицеры, замешанные в заговоре. Могли ли из боевого очага возродиться ожидания или опасения новой фронды? Ведь в ранние 1820-е заговорщики прочили в будущее республиканское правительство жестокого покорителя Кавказа генерала Ермолова! И мы до сих пор в точности не знаем, почему и зачем Пушкин, нарушая запрет, отправился в 1829-м в Закавказье…
Предвидение трагической исторической перспективы могло быть причиной и странного предостережения Автора Татьяне уже в третьей главе (она закончена 2 октября 1824 года) – в ее XV строфе:
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая.
Для читателя эти мотивы сейчас выглядят как легкая ирония. Ведь он точно знает, что якобы нависавшая над Героиней опасность не сбылась[393].
Но только ли пародийно тут определение Онегина как «модного тирана»? Не таился ли в строфе XV сигнал о грядущем развитии событий, каким оно виделось Пушкину в начале работы?
И это предостережение – не единственное предвестие трагической судьбы Татьяны при отдаленных во времени обстоятельствах, в которых какую-то роль будет играть Евгений Онегин. Пушкин оборвал третью главу на тревожном начале встречи в аллее Татьяны с Евгением:
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
Чуть пародийный инфернальный вид Героя подсказывает Читателю страшную перипетию в развитии фабулы: блистающий взорами Евгений может обжечь Татьяну едва ли не адским огнем…
В следующей, четвертой главе угроза не сбудется – будто демонический образ лишь почудился Татьяне. Комментарии к этим стихам подчеркивают субъективное восприятие взволнованной девушки, хотя (оговаривается Набоков) она еще не успела прочитать в библиотеке Онегина «британской музы небылицы» о вампирах и демонических личностях.
Но в пятой главе Читателю предстоит вновь испытать тревогу за ее будущее: тут Героиня на святки трижды, разными способами, гадает о своей судьбе – и каждый раз неутешительно.
Сначала Татьяне вынулось восковое колечко под песенку «Там мужички-то всё богаты…», и Пушкин делает специальное примечание (29-е) о том, что «песня предрекает смерть».
Потом первый встреченный прохожий называет ей имя – свое, а значит – ее суженого: Агафон. Почти все комментаторы, включая Юрия Лотмана и Владимира Набокова, подчеркивают комический эффект мужицкого имени, невозможного для вероятного мужа барышни-дворянки. Меж тем у самой барышни – простонародное имя, да еще подчеркнутое авторским примечанием 13. А там как раз Агафона Пушкин называет первым из носителей «сладкозвучнейших греческих имен». Производное от слова agathos – добро, оно означает хороший, благой. Да вот беда: в амбивалентной древнегреческой мифологии оно также употреблялось как эпитет верховного бога Зевса, внимание коего к простым смертным не всегда несло им благо. Наконец, Татьяна, положив под подушку зеркало, видит воистину чудный сон. Не логично ли задаться вопросом: как соотносятся смутный сон, в котором Автору поначалу виделось развитие романа, – и вещий сон Татьяны?
Фольклорные образы, мистические метафоры и исторические аллюзии этого феерического «фильма ужасов» давно интригуют исследователей. Они находят источники его мотивов в народных поверьях и сказках, в толковниках снов и суевериях, в древних преданиях и эзотерических книгах, в классической живописи и современных политических карикатурах, но до сих пор многие его образы не получили достаточно полного и внятного толкования[394].
Обычно оправдание сна как вещего видят в предсказании гибели Ленского от руки Онегина – ведь в конце кошмара Татьяна не аллегорически, а ясно увидела это убийство. Правда, оно свершилось не выстрелом из пистолета, а длинным ножом (вряд ли это случайная деталь).
Однако Пушкин в строфе XXIV определенно заявляет, что «сон зловещий ей сулит / Печальных много приключений». С ее печальными приключениями в будущем, видимо, и связаны те странные амбивалентные иносказания, которыми перенасыщен сон Татьяны – до появления Ленского и Ольги в лесной хижине.
Лотман в комментарии отмечает, что уже в начале сна переправа через «поток, не скованный зимой» может предвещать или замужество, или смерть («переход в иной мир»)[395].
Такой же двойственностью отмечена строфа XVI с чудищами в «шалаше убогом» у кума Медведя – зверь предстает не то крестным, не то дружкой Жениха-Разбойника[396].
Поначалу, как в хорошем звуковом фильме, зловещий пир чудищ спящая Татьяна не видит, а слышит – его картина предварена метафорическим звуком:
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах.