[39] полон неверных, их там три сотни будет — кто не заплатил налог, кто продан в рабство, кто против Магомета, кто ругал турок, так вот — если меня не послушаешь и скажешь „нет“, всех их отправлю гребцами на галеры, а еще столько же невинных гяуров пошлю на принудительные работы в Малую Азию, а в их дома поселю турок из Анатолии! Такова воля меджлиса, дело решенное! Так что подумай! А время подумать, я уже сказал тебе, я тебе даю — с сегодняшнего дня до послезавтра, два дня и три ночи! Когда придешь, запишем чернилами твое решение, а глашатай объявит об этом народу. Праздник устроим! Рынок закроем, гяуров из темницы выпустим, пусть имя твое восхвалят! Помоги, Аллах!»
В первую ночь, после того, как Марко осыпал поцелуями Калию, и она уснула, жаркая, вспотевшая от его прикосновений, он целую ночь не сомкнул глаз, сидел один. Не зажег ни лучину, ни свечу, ни лампу. Словно не человек, а тень, вышедшая Из свежей могилы.
С улицы доносилось множество звуков, но ни один из них не дошел до его слуха. Проследовал ночной патруль в сторону Серавы, поприветствовав запоздалых прохожих словами «доброй ночи». Горячая летняя мостовая шипела, словно угли на кострище с костями того несчастного из Кратово. Трактиры и постоялые дворы пустели, освобождаясь от веселых молодых беев, вернувшихся с войны: там они курили кальян, хвастались своими подвигами, дрались и били посуду. Умолкали звучащие по улочкам турецкие песни. На зарешеченных балконах отдыхали уставшие от дневного зноя замужние мусульманки. Муэдзины уже дважды прокричали с мечетей, глядя сверху в ночь, как совы. Но имели ли все те звуки хоть какое-то значение для несчастного ибн Пайко?
Серебряная удавка все сильнее затягивалась вокруг шеи Марко, а он, хоть и охваченный страхом, все еще размышлял так:
«А было ли легко вали предложить мне такое? И он — человек. Понимает, как бунтует душа, как кипит человеческий разум в подобной ситуации. Он должен был, поэтому и поступил так. Меджлис заставил его, что оставалось делать Мехмед-паше? Он знает меня, мой характер. Возможно, и он сейчас не спит, мучается от бессонницы, думает, как спасти меня и себя от страшной беды. Этот Георгий из Кратово, он заварил все дело. Как бы и меня не постигла его участь. Что делать-то?»
Ибн Пайко утешал себя:
«Завтра — новый день. Утро вечера мудренее. Вали, наверняка, через посыльного пришлет известие, что все это было просто шуткой, проверкой. Уж не скажет больше „тут не до шуток“, а посмеется над тем, как сильно я испугался. Я ему нужен в управе как представитель местных, ну, какой смысл заставлять меня принимать ислам?»
Потом ибн Пайко приводил себе всякие доводы, чтобы успокоить свое колотившееся в страхе сердце. Он думал о Мехмед-паше. Вспомнил с сочувствием, какой стыд пережил его отец, Мустафа-паша бей, один из трех сыновей славного Исхак-бея, когда братья вызвали его на разбирательство по шариатским законам, требуя, чтобы он отказался от права на наследство и на вакуф, недвижимое имущество, принадлежащее мусульманскому духовенству. А Исхак-бей был не только богатым человеком, построившим в Скопье много разных зданий, но и прославленным военачальником. Он погиб в битве недалеко от Варны. Сын Игит-паши бея, который стал первым правителем Скопье, с того времени как Тимурташ-паша и Мехмед-баба заняли Скопье во славу царствования победителя Баязит-хана, Исхак-бей, будучи человеком умным, не просто стал богатым, он построил во славу свою много сооружений — как религиозных, так и других. Воздвиг прекрасную разноцветную мечеть, а рядом с ней одно из известнейших медресе в Румелии, где преподавали науки выдающиеся ученые исламского мира; он проложил улицы, разбил скверы, возвел и другие строения: крытый рынок, Сули-ан, бани Чифте-хамам. Этот бей со своими тремя сыновьями, когда они еще не перессорились между собой, держал под контролем всех торговцев из Дубровника, которые проезжали через Скопье, и они платили ему дань. За его сокровища и доходы отвечали два казначея. Народ их знал — оба были правой рукой бея, и оба из мусульманского духовенства в Тетово: старший, ходжа Кемаль, сын Абдулы, а другой, помоложе, Мехмед Юсуф. Но когда Исхак-бей погиб, черная туча нависла над этим семейством. И Мехмед-паша, его внук, хотя тогда был еще маленький, теперь знал, как это случилось и, конечно же, страдал из-за своего отца. Тот, «щедрый и милосердный Мустафа-бей», как было написано в документе, «на суд шариатский, светлый и праведный, вызвал своего брата Иса-бея, лучшего среди начальников, обладающего большими познаниями, человека доброго и широкого, которым гордилась держава и вера, и выступил против него, заявив, что все, завещанное отцом — имарет[40] и медресе[41], две бани, крестьяне, книги, постройки, поля и сады, лавки и прочее — досталось в наследство ему и его братьям — Иса-бею и Паша-бею». Между тем свидетели, выступившие в суде согласно правилам шариата, сказали другое: дело обстояло так, что Исхак-бей один владел и сам распоряжался имуществом, а после себя, еще при жизни, определил распорядителем уважаемого Иса-бея, а после него его лучшего сына, за которым последуют самые достойные сыновья их сыновей. И все. Это было ясно записано в месяце Зуль-када 148 года Хиджры. Нельзя ни продать имущество, ни сдать в наем, ни унаследовать — до тех пор, пока существует земля и то, что на ней есть. Для поддержания всего этого в должном состоянии использовать доходы, полученные от упомянутого имущества.
Сейчас Мехмед-паша переделывал мечеть Аладжа Исхак-бея, но разве это могло принести ему особую славу? Марко чувствовал, что это грызло вали, его, готового, как говорится, к великим свершениям — но каким? Его имя написано на воротах с северной стороны мечети, которую в народе теперь называют «цветной». Мечеть, и даже гробницу по его приказанию разукрасили разноцветными плитками, а с восточной стороны сделали массивную деревянную дверь, целиком расписанную восточными узорами. Ну, и что? И мечеть Иса-бея, воздвигнутая его сыном после смерти отца на Хлебном поле согласно завещанию, и та мечеть была красивой, построенная из обработанного туфа и кирпича, выложенных рядами: два ее купола были покрыты свинцом, имелся и портик на столбах, на которых стояли купола меньшего размера. Но разве не вправе была тягаться с ними и мечеть Яхья-паши? Яхья-паша был зятем султана Баязида, и в таком качестве он обязан был соорудить нечто необыкновенное: минарет его мечети поднялся выше всех минаретов в Скопье. Была она построена на фундаменте христианской церкви, и долгое время, будто издеваясь над турками, над сооружением появлялся крест — блюстители порядка с утра пораньше его снимали, а ночью он появлялся снова… «Так каково Мехмед-паше? — размышлял ибн Пайко. — Нелегко человеку осознавать, что кто-то оказался более успешным, чем он. Да что поделаешь, жить надо, пусть не дано тебе обойти кого-то…»
Ибн Пайко очнулся от задумчивости, только когда Калия приблизилась к нему, она встала с кровати, заметив, что его нет рядом — он сидел в темноте, погруженный в свои мысли. Калия имела привычку класть в рукава рубашки, которую Марко должен был одеть в лавку, сухие лепестки розы и цветки бессмертника. Чтобы уберечь его от сглаза и от бед всяких, чтобы было у него легко и весело на душе.
Марко обнял жену и повел обратно к кровати. Она была еще красивее, чем днем. Под льняной рубашкой колыхались буйные груди, влажные губы блестели во мраке.
«Давай ложиться, милая моя жена, — сказал ей Марко. — День был тяжелым. Хватит дум на сегодня».
«Что с тобой, Марко? — отстранилась от него прекрасная Калия, предчувствуя недоброе. — О каких думах ты говоришь? Что так заботит тебя?» Она вмиг поникла, будто ее обдул холодный ветер.
«Может, все и обойдется! — ибн Пайко попробовал обратить дело в шутку. — Завтра проснемся, услышим хорошие вести и улыбнемся».
«Расскажи мне!» — легко повисла она на его руке.
«Смешное дело, — сказал Марко. — Мехмед-паша созвал меджлис, они хотят, чтобы я потурчился, Калия».
Калия какое-то время стояла, потеряв дар речи. Потом закачалась, быстро отодвинулась от него и прислонилась к стене: а стена за ней будто начала таять, как желе, осыпаться, как цветки бессмертника, которые она сжимала в руке.
Тодора была буйным ребенком. Как самая младшая в семье, среди девяти сестер и одного брата, она резвилась и веселилась в доме, как хотела, и все домашние снисходительно терпели ее шалости. Огромный балкон их богатого дома был мал для нее; колодец со ржавеющим ведром во дворе мелок, она запросто ступала в него грязными ногами; пахту она пила не иначе, как прямо из горшка, а уж сладости уминала — только за ушами трещало. Боже, боженька, и что за несчастье такое выпало на долю ибн Байко, что он должен был все время, не переставая, воевать с такой особой, чувствуя себя, как на поле сражения! Видно, провинился он в чем-то перед святым Георгием, и тот замахнулся мечом над его головой, вместо того, чтобы занести его над драконом, и теперь только и думает, когда бы ему ее отрубить.
Тодора не была хромой, но была некрасивой — это явилось одной из причин, по которой ее отец, старый сапожник Иосиф, так быстро решился надеть на нее узду. Ибн Байко, как только ему показали Тодору, сразу сказал себе, что эта уродина как раз для него. Хоть не будет у него проблем с женской красотой, которая обычно для других радость, а для мужа обуза — он должен стеречь ее, глаз не смыкая, держать за семью замками, чтобы не манила она своими чарами всяких мерзавцев. Но просчитался ибн Байко. Тодора была некрасивой, это правда, но зато была богатой и грамотной, что делало ее высокомерной и дерзкой. Она была избалованной среди девяти сестер и единственного брата, который, к несчастью, взял себе в жены и привел в дом женщину смирную, как божья коровка. Паунка, из села Булачани, настолько боялась Тодору, что всегда и во всем уступала ей, благодаря чему та становилась еще суровей.