отел тебя спросить, твой муж, ты сказала, хромой, не так ли?»
«Хромой, но это не самое главное, — сказала Тодора. — Главное то, что он предал нашего святого, вот это важнее всего!»
«А как же случилось, что ты вышла за него, дочь моя?»
«Отец меня выдал, я не хотела. Но так у нас повелось в доме. Ни слова, ни полслова против сказать нельзя, если отец уже что-нибудь решил. Все мои девять сестер так вышли замуж. А теперь моя судьба, отче, в твоих руках. Делай, что считаешь нужным, а я так жить больше не могу».
Тодора не сказала священнику прямо, что хочет, чтобы он стал наушником и выдал Петре святым отцам из монастыря Святого Георгия, только бы глаза ее больше не видели этого олуха, который только и умел, что детей ей делать. Не сказала, но священник Никола и сам догадался и немало удивился такому редкому чуду — женщине, которая хочет остаться без мужа и растить детей в одиночестве. «Боже, помоги», — сказал он себе и решил повернуть дело по-другому.
Священник Никола немного подумал и потом сказал:
«Вот что мы сделаем, дитя мое. Хорошо, что ты пришла со мной посоветоваться. Это и для него хорошо, и для твоих соседей, и для тебя, и больше всего для святого Георгия. Ты из богатой семьи, у вас есть и поля, и виноградники, есть и большой луг. Ты научишь своего мужа подарить луг монастырю, тогда его грехи ему простятся».
Тодора выпучила глаза:
«Подарить?»
«Да, виноградник, поле или что-нибудь подобное. Монастыри с этого живут. От подарков царей и королей, сербских, болгарских, византийских, которые сменяли тут друг друга; от богатых и простых людей, которые дают деньги на помин души, на панихиды, на могилы. Как ты наверняка слышала, монастырь Святого Георгия долгое время находился в запустении и был почти полностью разрушен, но сербский король Милутин[44] восстановил его для своего спасения, и как повелось при всякой перемене власти, подтвердил монастырю все его права и привилегии. Теперь, по правде, монастырь Святого Георгия сам является метохией[45] Хиландарского монастыря, отдает тому половину хлеба, вина и брынзы, и, вероятно, горшков тоже. Так что будет лучше всего, дочь моя, если и вы так поступите. Тогда у тебя смирится душа, с него снимутся грехи, и дети не останутся без отца. И пусть Господь спасет от чумы и твой квартал, и весь город, ибо кладбище стало уже больше, чем Скопье».
Тодора застонала от разочарования, а ребенок в животе пнул ее ногой. Она спросила:
«Это действительно лучшее, что мы можем сделать, отче?»
«Конечно, конечно. Ведь ты видишь, дочка, что нам становится все хуже? Я тебе уже сказал, что у турок зуб на монастырь Святого Георгия. Они хотят его закрыть. Положили глаз на его богатства. Разграбят все имущество и поделят, как они и раньше делали, среди своих видных военачальников. Если люди будут поддерживать нас, как я тебе советую, туркам будет труднее справиться с нами. Посмотри, сколько нас осталось в городе… И еще, вот ты говоришь, чума. Но разве нас не стирают с лица земли и по-другому? Базар процветает, но за чей счет процветает? За счет турок, которые там обретаются. Несколько лет назад среди нас было всего трое потурченных, принявших ислам, кто по одной причине, кто по другой. А теперь — сколько нас осталось, дочка? Сначала наши земли заселили турки из Малой Азии, а теперь половина мусульманских хозяйств — бывшие наши люди, потурченные. Если бы не крестьяне, которые стали переселяться в город, когда законы были не так суровы, если бы не они, эти простые крестьяне, сохранившие веру и язык, наша судьба была бы совсем ужасной. Поэтому не следует нам ссориться друг с другом. Ведь, посмотри, и евреи стали выдавливать нас из наших кварталов. Они, бедняги, бегут из Испании и Португалии на кораблях и с караванами, пробираются в Салоники, но дорога туда идет через Скопье, так что многие оседают здесь. Что мы с ними будем делать? Ну, иди теперь с Богом. Пусть Господь даст тебе здоровье и легкие роды».
Тодора отправилась домой, плача от бессильной ненависти, что у нее ничего не вышло. Этот ее павлин — хоть он и понятия не имел, что она собиралась сделать — теперь распустит хвост еще сильнее, злилась Тодора. После того, как он сел за стол с мутесарифом, он так о себе возомнил, что, когда залез на нее, чтобы сделать ей еще одного ребенка, выпустил свое семя в ее колодец так обильно, будто поил молоком чьи-то страдающие души. Теперь он вообще ничего вокруг не замечает. Не видит, что если и раньше, когда он был унижен, она его ненавидела, то теперь, когда он ходит таким гоголем, она ненавидит его в сто раз больше.
«Я хочу, чтобы у меня был сын, — нахально сказал он ей. — Смотри у меня, если опять родишь мне дочь».
А она, закованная в его кандалы, молилась, с одной стороны, чтобы победить страх, а с другой, назло ему, взывала:
«Милый Боже, пусть будет дочка, молю тебя! Если будет дочка, то мы втроем сумеем выклевать глаза этой твари».
Неодолимое желание уехать из Блатие в Скопье не давало покоя сыну Тайко, в один момент оно стало настолько сильным, что заставило его отправиться туда немедля, в то же утро. Хотя в Скопье у него не было никакого определенного дела.
Сандри привык верить своим предчувствиям и поэтому не сомкнул глаз всю ночь: ему казалось, что какой-то человек, из тех, что стегают ватные одеяла, всю ночь чесал хлопок у его левого уха, в то время, как правое сражалось с реальными звуками жизни Блатие, криками цапель и плеском воды, шумом кипариса, стучавшего в окно. Его гороскоп они составили вместе с Марином Крусичем, когда тот в последний раз посещал Блатие, где ибн Тайко теперь был рыбаком санджак-бея. Марин Крусич, до этого не приезжавший в город несколько лет из-за того, что у него сильно болели кости, в последнее время все чаще задерживался в Скопье. Там он участвовал в работах по ремонту и расширению постоялого двора Куршумли-ан. Благодаря этому Марин Крусич имел возможность время от времени встречаться со своим старым другом, который когда-то на берегу озера купил у него одну из библий немецкого ювелира да еще молитвенник на кириллице. Марин Крусич продал уже довольно много таких книг по всему Средиземноморью и, очень довольный этим обстоятельством, теперь все больше времени посвящал, не имея от этого видимой корысти, духовным проблемам своего приятеля, которые чаще всего сам с большой ловкостью и придумывал, стараясь, узнать его сокровенные тайны.
Ремонт Куршумли-ана длился достаточно долго. Этого времени хватило для того, чтобы он сумел узнать про Атидже. Куршумли-ан когда-то был обычным постоялым двором, он существовал еще до прихода турок, принимая в те далекие времена только караваны с товарами, произведенными ремесленниками и предназначенными для торговли. Недалеко от него находились лавки тележников, колесников, седельников и изготовителей упряжи, поэтому это было очень удобное место для того, чтобы оказывать путешественникам и караванщикам различные услуги, менять уставших лошадей. В последнее время торговцы из Дубровника, более других заинтересованные в развитии торговли, постепенно приводили Куршумли-ан в порядок, приспосабливая его для своих нужд. Естественно, что работы длились довольно долго, а Марину Крусичу это было только на пользу. Время работало на него, хотя, если посмотреть с другой стороны, получалось, что и он работал на свое время. Пока постоялый двор приводили в порядок, он, по примеру нескольких других торговцев из Дубровника, которым город пришелся по вкусу, дешево купил землю, засадил участок виноградными лозами и теперь продавал вино, а еще и воск из поставленных по краям участка пчелиных ульев. Постоялый двор с его многочисленными квадратными каменными колоннами был хорош, а теперь его еще украсил внутренний двор с фонтаном, а рядом со складами и мастерскими на нижнем этаже были устроены и стойла для скота, а наверху — комнаты с очагами, в которых должны были размещаться люди. Для множества дымоходных труб пришлось пробивать отверстия в крыше, крытой плитками из свинца, или куршума, как его называли турки. Было проделано несколько дополнительных входов, помимо главного, и отдельные ворота с восточной стороны для прохода скота. Что касается Марина Крусича, то он, заинтересованный в том, чтобы работы продолжались как можно дольше, постоянно выдвигал разные новые, пусть и мелкие, идеи по благоустройству двора, с удовольствием занимаясь при этом своим виноградником и винами.
Так что у него хватало времени на все, даже на кипарис, стучавший своими ветками в окно хижины рыбака из Струги. Марин уже научил сына Тайко составлять гороскопы, и когда Сандри однажды сказал ему, что чувствует, что деревья и цветы, похоже, имеют свою собственную судьбу, определяемую звездами, он охотно с ним согласился, как учитель, довольный своим одаренным учеником. «Мне радостно, — сказал он, — что ибн Тайко так быстро движется вперед. Да, то, что он говорит, — это истина, а люди слепы, и не замечают эту истину и скрытые знаки природы. Вот, например, кипарис, который растет у твоего окна. Хочешь, мы составим его гороскоп? Это будет и твой гороскоп, дружище, потому что совсем не случайно, что этот кипарис растет рядом с тобой — ведь вы оба родились в одном и том же месяце».
Марин Крусич смешно зажмурился, будто в трансе.
«Итак: ты сильный, как он, мускулистый, единственная разница — что ты со временем позволишь себе раздаться, вот тут, в животе — надеюсь, не до того, как ты встретишь свою Атидже. Черты лица у тебя правильные, хотя и не слишком тонкие. Кипарис родился где-то в конце февраля — начале марта, а это твой месяц. Люди, родившиеся в это время, как ты и сам знаешь, влюбляются только один раз в жизни и до ее конца остаются верными своей любви. Ведь правда? Ты согласен? Их любовная жизнь всегда подвержена бурям. Кроме того, они любят природу, животных, обожают охотиться и рыбачить. Хотят самостоятельно пробиться в жизни, и в этом им почти всегда сопутствует удача. Что еще? Ах, да, они любят семейную жизнь, мечтают иметь много детей — я прав? Крайне ранимы, когда речь идет о любви. А это очень плохо!» — заключил самоуверенно Марин Крусич, забыв, что имел в виду кипарис.