«Тысячу раз да здравствует, он теперь мусульманин!» — кричал кто-то на улице.
«Тысячу раз да здравствует, значит все-таки он теперь мусульманин?» — сумрачно спросил сгорбившийся мастер Иосиф.
«Как видишь — они славят нового мусульманина! — печально улыбнулся Гази-баба. — Раз так, мастер Иосиф-эфенди, скажем теперь — Аллах ему в помощь!»
«Да, пусть ему будет в помощь».
«А жена с детьми будут переходить в ислам?» — спросил кази.
Иосиф тяжело вздохнул.
«Дети его, они его имя носят. Дочь моя пока такого желания не имеет, баба-эфенди. Еще не прилетела та ворона, которая ей мозги выклюет».
«Все равно когда-нибудь да прилетит».
«Я свою дочь знаю. Она ее прогонит, баба-эфенди».
«А она опять прилетит».
«Дочка опять ее прогонит, баба-эфенди».
«Разве она не такая, как твой зять, смышленая и разумная».
«Нет, баба-эфенди, не такая, позор ей!»
«Знаешь, таким людям, как ты, я говорю вот что, — медленно сказал кази. — У каждого своя ноша. И только неся ее, человек становится человеком, Иосиф-эфенди. Но при всем при этом гяуру, который молится по-мусульмански, я бы и дверь не открыл. Для такого человека и веревки мало».
«Так и есть, баба-эфенди».
«Все с чего-то начинается, всегда есть первый раз, но иногда он же бывает и последним».
«Прощай, баба-эфенди, здоровья тебе».
Гази-баба посмотрел на мастера Иосифа долгим и теплым, понимающим взглядом. Потом направился к двери — шум на улице не стихал — и, не сказав больше ни слова, печально улыбнулся, собрал во рту слюну и плюнул, приоткрыв дверь лавки.
Мастер Иосиф улыбнулся в первый раз за все время.
Он тоже собрал слюну и плюнул себе между ног.
Две недели подряд ибн Тайко не видел Атидже, выходящей из хамама Чифте.
Первый вторник он тешил себя мыслью, что, может быть, ей помешало что-то, произошедшее во дворце: ссора с другими ханум, которые, наверняка, ей завидуют, может, гости, неожиданно приехавшие из Стамбула — поэтому она была в бане утром и, торопясь вернуться, ушла раньше, чем обычно. В этот первый вторник Сандри был почти уверен, что и Атидже думает о нем и страдает от того, что пропустила встречу.
Во второй вторник он, чтобы подтвердить свою догадку, пришел к бане еще до ее открытия. Для этого ему пришлось отправиться из Блатие еще затемно, подвергаясь опасности нападения разбойников и грабителей, которые так часто встречаются по дорогам, а потом еще и ждать у городских ворот, пока не пройдут стражники. Но когда Атидже вновь не появилась, он, совсем растерявшись, сумел придумать только три причины этого: или она просто играет с ним и тихонько хихикает под своей чадрой, не приоткрывая ее ни чуточки, притворяясь, что это не она, а кто-то другой, просто чтобы посмотреть, как далеко простираются его к ней привязанность и верность, или бей запретил ей вообще ходить в баню, сказав при этом, что ему все известно и что он открыл ее намерения, или она не ходит в баню, потому что действительно больна.
Для его измученного сердца второе и третье предположения были более приемлемы. То, что Атидже играет с ним и смеется над ним, он не мог даже и представить. Связь, возникшая между ними, казалась ему такой сильной и такой искренней, что давно перешагнула время для кокетства и игры, да и не было у них такого времени, оно им не принадлежало. Они давно переросли все, что было обычным и обыденным, и, поскольку препятствия к их соединению были непреодолимыми, вся сила их чувств, в сущности, и выражалась большей частью в сопротивлении этой непреодолимости. Санджак-бей восседал между ними, как охотящийся сокол, внимательный и все замечающий издалека, видящий дальше, чем они оба, он показывал влюбленным путь и одновременно сбивал их с него. Сандри очень хотелось узнать, каковы мысли и дальнейшие планы бея. Он отправлялся на рыбную ловлю и возвращался с нее, считая часы до сна: он надеялся, что сон откроет ему будущее с помощью своих тайных знаков, и боль притупится: если Атидже действительно больна, то насколько больна, если же здорова, то когда он вновь ее увидит? Скучает ли она по нему и придумывает ли способы, как им встретиться? Боится ли она бея и, чтобы скрыть свою страсть, позволяет ему любить ее по-старчески целыми ночами и засыпать, прижимаясь своими влажными губами к ее сросшимся бровям?
Вечерами, когда Сандри укладывался спать, в окно стучали ветки кипариса, напоминая ему о словах Марина Крусича, что он в конце концов добьется счастья. Но когда? Он не мог ждать. Он начал делать насечки на хвостах рыб, которых отбирали для санджак-бея, как будто бы случайно, но для того, кто захочет их увидеть, эти надрезы будут ясными знаками приветствия и клятвами верности. Приходила ли Атидже на кухню санджак-бея, когда там готовили рыбу? Гладила ли шелковую чешую, зная, что ее гладил и он? Замечала ли она сделанные им надрезы? Трепетало ли у нее сердце, когда она их видела?
На третий вторник Атидже опять не появилась в хамаме Чифте, и Сандри едва не сошел с ума от горя. Действительно ли она была больна? Чем? Уж не заточил ли ее бей в темницу, избив перед этим до синяков? Может быть, он не выпускает ее в наказание? Ибн Тайко в отчаянии искал выходы из видевшихся ему ситуаций, он должен был найти способ проверить то, что он только предполагал.
К несчастью, ему ничего не снилось. Так вышло, что его мать, влашка, тоже была тут: она приехала, чтобы навестить сына, поскольку давно его не видела. Старый Тайко был в горах, и у нее стало щемить сердце. Она попросила у эмира разрешения уехать и отправилась в Блатие. Там она сразу поняла, как обстоят дела. И когда ибн Тайко пожаловался ей, что давно ничего не видит во сне, его мать сразу спросила, не является ли причиной его печали то, что он не знает ответа на какой-то вопрос.
Он улыбнулся и обнял ее, удивленный ее незамысловатой проницательностью. Тогда она спросила его еще быстрее: «Дело опять в Атидже?»
Откровенно говоря, Марин Крусич, когда приехал, чтобы пригласить их на сбор урожая в своем винограднике под Карадагом, не выказал такого открытого беспокойства, как мать Сандри, и не вглядывался с удивлением в побледневшее лицо ибн Тайко. Он весь светился: ремонт постоялого двора Куршумли-ан завершился — все торговцы из Дубровника были счастливы тем, что у них теперь есть свое прибежище, а он буквально сиял оттого, что большая часть заслуги в этом принадлежала ему.
Но он все-таки похлопал по плечу ибн Тайко.
«Сказал же я тебе, что твой гороскоп на этот год просто отличный», — ободрил он Сандри и таинственно улыбнулся.
«Я больше не вижу снов, нет видений, как раньше», — пожаловался ему Сандри.
«Это потому, что ты схватил судьбу за горло, ты и дальше будешь управлять ею. Понял, что я тебе сказал?»
Сын Тайко только выпучил глаза.
«Мне нужно что-нибудь предпринимать?»
И стал напряженно ждать ответа, а Марин Крусич, поглядев на него, хитро засмеялся:
«Все, что я знал, я тебе сказал, дальше уж ты сам. Засучи рукава и действуй, оторви задницу от лавки».
Влашку так обрадовало то, что этот короткий разговор заставил вновь светиться лицо ее сына, что она вместо него засучила рукава, вскочила и начала хвастаться, что во время сбора винограда она сама будет готовить еду для работников. «Я сделаю им мясо с черносливом, — сказала мать Сандри, — его всегда едят сборщики винограда, потушу баранину с разными приправами, а запивать его они будут прошлогодним вином, тем самым вином, которым обрызгивают виноградные лозы, когда просят благословения на хороший урожай в будущем году».
Но все же именно Марин стал первым человеком, который ухватил судьбу ибн Тайко за горло.
С полными корзинами винограда, собранного на винограднике под Карадагом, эти двое отправились во дворец санджак-бея, правда, один из них вел себя смелее, чем другой, у которого, как говорится, рыльце было в пушку. Сандри старался найти точку опоры, расщелину между страхом и храбростью, в которой он мог бы чувствовать себя в безопасности и которая, возможно, существует, но только в том случае, если бей не решил действовать в открытую. Если бей все еще играет с ним в кошки-мышки, то это ловушка для легковерных, если же это не так, значит конец всем страхам.
Охранники внимательно осмотрели корзины — нет ли чего под виноградом — и сказали, что они должны будут спросить санджак-бея, примет ли он их. И когда тот согласился, ибн Тайко на какой-то момент показалось, что он видит сон, предвещающий ему гибель: бей разрешает им войти ради, как он выразился, удовольствия, которое он предвкушал получить, разматывая сбившуюся в клубок душу ибн Тайко. Значит, бей обо всем догадался. Знает, что он страдает. И прекрасно знает, что страдание приводит к необдуманным поступкам. А раз бей обеспечил себе каким-то образом безопасность, теперь он наверняка захотел взглянуть ему, ибн Тайко, в глаза и посмотреть, чем это все обернется.
Они поклонились бею, а Марин Крусич, сразу же представившись, выхватил корзину из рук Сандри, и положил обе — свою и его — к ногам бея.
«Уважаемый бей, — сказал он, разведя руки в стороны широким жестом, — насколько я обязан своим благосостоянием моему всем известному городу Дубровнику, настолько же я обязан им и добронамеренности правителей этого края. Еще двести лет назад царь Иван Асен, который подписывался как царь болгар и греков, первым дал моим предкам грамоту на право свободно покупать и продавать во всех уголках царства, с тем, чтобы никто не смел им препятствовать, — ни на дорогах, ни на базарах. Именно так, как говорится в законе о торговле. Эти привилегии подтвердил и король Волкашин, отец нынешнего героя сказок короля Марко. И вы, турки, да благословит вас Аллах долгими годами жизни, сохранили нам эти привилегии. Что еще я могу сказать? Так кому мы, жители Дубровника, обязаны своим благосостоянием и богатством? Сиятельный бей, теперь я скажу и о себе. Я не только обогатился, торгуя в этой стране, но я еще, клянусь своими собственными глазами, и полюбил ее, как никакую другую».