Ранним утром Бошко, все еще как во сне, смотрел, как забирают тело его любимого друга, чтобы отнести в только что построенную мечеть. Он, совершенно опустошенный, плелся за процессией на тяжелых, будто налитых свинцом, ногах, с глазами, иссушенными огнем, пылавшим в них, с сухим ртом, сухим дыханием, с сухими, как остывшие угли, мыслями. Ему сказали, добавив «селям алейкум», что он может войти в мечеть, несмотря на то, что он не турок, потому что благословенны не только те, кто молятся, но и те, кто смотрят на молящихся. Но он покинул процессию и, погруженный в свои мысли, направился на базар, сам не зная, зачем и чего он ищет там.
Тело ибн Пайко внесли в мечеть, в часть, предназначенную для омовения, и несколько мужчин быстро его раздели и омыли, в то время как мулла непрестанно читал погребальные молитвы. Потом развернули чалму, длинный кусок белой ткани, которую каждый мусульманин всю жизнь носит на голове, завязанной в виде тюрбана, и люди, совершавшие обряд, разрезали ее на части и сделали, не сшивая, три куска для головы и груди, которые связали друг с другом, приготовив таким образом покойника к уходу из этого временного мира.
«Все по воле Аллаха», — сказал мулла и стал читать из Корана, моля Аллаха простить умершему его грехи.
Потом принесли носилки и положили тело на них, накрыв его покрывалом, на котором были вышиты слова Корана. После этой подготовки ибн Пайко вынесли из мечети и положили на возвышение, на которое обычно кладут всех покойников после омовения тела. Мулла, руководивший церемонией, поставил людей в три ряда перед телом умершего, чтобы они молились за его спасение. Когда все было закончено, из мечети вынесли гроб, положили в него тело, а сверху, там, где голова, положили феску в знак того, что покойник — мужчина, а не женщина. Потом четверо турок подняли гроб себе на плечи и понесли на кладбище. А поскольку нести гроб, как объяснил мулла, это честь для каждого, несшие гроб менялись каждые десять шагов: шедшие впереди переходили назад, а их место занимали двое других.
Процессия не пошла по мосту к кладбищу Каршияк, а двинулась к рынку, пробивая себе дорогу сквозь толпу людей, наблюдавших за ее движением. Большинство лавок стало закрываться, лавки христиан и лавки турок, а те, что остались открытыми, проглатывали в своей глубокой тьме головы их молчаливых владельцев. Когда процессия проходила мимо квартала Балабан-баба, впереди послышались какие-то крики, приближавшиеся со стороны Йени-тепе.
Люди, несшие гроб, затоптались в нерешительности и остановились, потому что навстречу им катилась огромная толпа народа, что-то крича и распевая, «аллилуйя». Впереди шли священник Ставре и раб Бошко, а за ними седельник Димо и старый Пайко, все они так крепко держались за руки, как будто кто-то пытался их разделить.
Процессия остановилась, остановилась и толпа народа. А священник поднял руку, пытаясь прекратить шум.
«Христианский священник его крестил, христианский священник его и погребать будет», — сказал он спокойно, но так громко, что было слышно в соседнем квартале. Размахнувшись, он сбил феску с гроба. «Это наш покойник, — добавил он. — Отдайте нам его немедленно!»
«Что за шум? Кто это, цыгане?» — спросил мулла, не разобравший, что происходит.
«Не цыгане, а христиане, — ответил ему священник. — Отдайте нам тело и разойдемся».
Сзади, с конца процессии через толпу пробился капрал Экрем-ага с двумя полицейскими, следовавшими за ним.
«Оставайтесь на местах! — закричал он на турок и набросился на священника. — Черт бы вас побрал, гяуры! А ну, назад, не то вы поплатитесь. А ты, поп, в особенности, тебе первому достанется, десять палок по голой заднице!»
«Бей, не жди!» — закричал кто-то.
Кто-то засмеялся, кто-то выругался, а священник Ставре схватил за руку жандарма, приблизившегося к нему.
«Подождите! Не дадим себя на смех и поругание! — закричал он. — Жандармы, легко поднять руку на безоружный народ. Закон на вашей стороне, и у вас оружие. Но этот покойник принадлежит нам и нашему Господу, он наш и душой, и сердцем, это говорим вам мы все, собравшиеся здесь. Легко нам всем тут передраться. Отдайте его нам с миром, мы отпоем его и погребем по-христиански».
«Тут нет места для торговли, неверные! — сказал теперь мулла. — Я, как слуга Аллаха, скажу вам: неужели мы оскверним себя таким непотребством? Ибн Пайко был честным и храбрым христианином, но теперь он Мурад-ага, и он наш!»
Капрал схватился за эфес сабли:
«Если мы вынем сабли из ножен, то моментально наведем порядок, слышите вы, гяуры?»
Но священник опять поднял руку:
«Не делай глупости, онбаши-эфенди[52]! Прикажи своим людям не прибегать к насилию! Использовать силу легко. Но мы должны выказать мудрость. Бог один и для нас, и для вас. Ибн Пайко так же наш, как и ваш. Он служил нам, служил и вам, как указывал ему Всевышний. Такому человеку не стыдно служить двум верам. Он пожертвовал собой за свой народ, он был свидетелем наших мучений. Вы его отпели, дайте и нам отпеть его и успокоить его душу».
«Ну, хватит пустых разговоров! — закричал капрал, выхватил саблю и гневно замахал ей. — Мурад-ага был честным и храбрым гяуром, но теперь он турок. И это все!»
Народ взревел и стал напирать сзади. Священник попробовал сдержать людей, пытались и седельник, и отец ибн Пайко, но это не помогло, и Бошко, выскочившего вперед, чтобы защитить священника Ставре, первого проткнула турецкая сабля.
В то время как Бошко падал, а бойня продолжалась, крики разносились вокруг, крышка гроба соскользнула на землю, и открылось восковое лицо Марко. Завернутый в белое, он был похож на ангела, заснувшего на полдороге. Вокруг его головы вихрем кружились звезды, сверкающие лезвия, возгласы и проклятия собрались в нимб, как у святого. Но он не глядел на сражение. Он глядел в небо.
Пока каменщики, мастер Хусейн и мастер Абдулла, строили леса для минарета и при этом препирались по поводу его высоты, ибн Байко отлично устроился в селе Бразда, которое было ему пожаловано. Господский дом располагался не в башне, как обычно, поскольку башня еще не была построена, а в самом красивом здании с верандами, в котором раньше останавливались митрополит и игумены, когда они приезжали сюда отдохнуть или просто следовали через село дальше. Село Бразда вместе со всеми крестьянами еще совсем недавно принадлежало монастырю Святого Георгия, но после того, как монастырь был закрыт турками, его имущество было поделено между воинами, заслужившими награды в боях в Венгрии и Боснии, а крестьян вместе с полями, лесами и лугами, недолго думая, сделали крепостными падишаха и насильно заставили принять ислам, причем игумен сам дал на то благословение, чтобы избежать беспорядков и кровопролития. Потому что и до этого ходили упорные слухи, что в Блатие собирались гайдуки, и что турецкая конница патрулировала там окрестности каждый день. «Сила правду ломит, — обреченно сказал игумен, — и наш Иисус Христос то же самое проповедовал, но кто насильством живет, тот от насильства и сгорит как свечка».
Сказав это, игумен собрал все церковные книги, облачения и кадила и вместе с монахами отправился в Хиландар, а христиане остались одни, удивляясь и недоумевая, что их ждет. Удивлялись день, удивлялись второй, но продолжали креститься перед своими старыми иконами и жечь свечи, скрывая их пламя от шпионских глаз, а когда нужно было, ходили в мечеть и намаз совершали по пять раз в день. Имена свои им пришлось сменить, так что Параскева стала Гюльсиме, Калина — Атидже, а Косара — Катибе. Апостол стал Рамаданом, Костадин — Абдуллой, а Перун — Рустемом. Они уже не знали, как кого полагается называть, но продолжали звать друг друга своими христианскими именами. Только когда рядом был Петре, которого звали теперь Музафер-ага, они останавливались, спрашивая самих себя, как же их теперь зовут, и очень старались не ошибиться.
Тодора не потурчилась, но приезжала в Бразду, чтобы повидаться с детьми, яростно погоняя лошадь, еле тащившую повозку, прогибавшуюся, будто корыто, под ее тяжестью. За ней следили завистливые глаза, уставшие от ночных бдений, глаза крестьян, которые с удовольствием бы вываляли ее в грязи и переломали бы ей все кости. Она держалась прямо и вела себя крайне заносчиво, даже после того, как двое стражников основательно побили ее в канаве около Бразды, пытаясь запретить ей вмешиваться в жизнь Музафер-аги. Но она будто и не слышала их и продолжала все делать по-своему. Она не приезжала в Бразду только по пятницам, когда дворы были полны повозками турецких гостей из города, прибывших туда, чтобы подышать чистым воздухом и нанести визиты. Своих недоброжелателей она будто и не замечала, а перед теми, кто ее хоть как-то терпел, она рассыпалась, как халва на блюде. Пол трещал под ее ногами, и когда Амдие, Разие и Селвие, три новых жены ибн Байко слышали этот треск, то сразу прятались от нее по комнатам. Они, сами бывшие христианки, которых заставили перейти в ислам, считали, что им повезло, что они стали женами бывшего христианина, а не настоящего турка. По молчаливому согласию они решили считать ее старшей женой.
Тодора привезла в дом Петре несколько иконок и развесила их у постелей детей, она учила малышей молитвам и перед сном читала им Евангелие. Петре она вообще не замечала, будто он был невидим или прозрачен, как наджафское стекло. Она не боялась стражников, которым Петре мог пожаловаться и потребовать от них защиты. Когда Тодора выходила прогуляться мимо хижин батраков и поденщиков, которые работали в новом хозяйстве Петре, она шла с хлыстом в руках, как будто это сам губернатор мутесариф Мехмед Фаик-паша приехал осмотреть свои владения, и ко всем обращалась с приветствием «Господь наш Иисус Христос вам в помощь», словно и не подозревала, где находится. Вокруг господского дома пасся скот, дальше были гумно и сеновал, сады и поля, оросительные каналы — детский рай для летнего купания. Тодора никогда не оста