Привезенные с собой подарки они выгрузили из повозки на площади около бань, которая, как и обычно по пятницам, вся была запружена экипажами, кипела от принаряженных мужчин и бегающих туда-сюда детей. Женщины в чадрах и паранджах шли не спеша, держа друг друга под руки. Все они, похоже, были постоянными гостями Каплан-паши, приезжавшими сюда каждую пятницу на прогулку, чтобы покрасить волосы хной, намазаться целебной грязью и погреть свои тела в горячих источниках. И все-таки, в этой пестрой толпе стражники заметили ибн Тайко с женой, подошли и сказали, что вход в бани им запрещен.
Сандри прямо-таки рот открыл от удивления, но потом он оправился и спросил:
«Здесь ли санджак-бей?»
«Здесь», — ответил стражник.
«С тремя женами?»
«С тремя женами».
«Вот видишь, мне про них известно. Пойди, спроси их, и Каплан-пашу, и санджак-бея, приглашен ли приехать сюда на воды и управляющий из села Айдинцы».
На что стражник ответил:
«Как раз санджак-бей приказал не пускать тебя! У тебя есть своя работа, и здесь тебе не место!»
Гюльсиме было страшно даже вспоминать о том, как Сафет-эфенди ругался потом со стражником. Он кричал, махал руками, а все повернулись к ним и глядели, а стражник спокойно стоял перед ним и даже не потянулся за своим ружьем, чтобы усмирить безумного. Сафет-эфенди никак не хотел забираться обратно в свою повозку, полную подарков. Он посадил туда Гюльсиме, ударил лошадь. Вышло, что конь оказался гораздо умнее своего хозяина, потому что, когда стражник стегнул его, он зашагал прочь, послушно, но с большим достоинством, чем ибн Тайко.
Когда у него родился сын, все осталось по-прежнему, изменения, по-прежнему больше внутренние, чем внешние, никуда не исчезли. Сафет-эфенди разучился смеяться. Появление сына могло бы подсказать ему, что любви часто находится замена и что, если любовь таить, она надуется, как пузырь, но может и переключиться на что-то другое и проявить себя полно и широко. Главное, чтобы она не была слишком болезненной и болезнетворной. А когда любовь начинает угасать, она распадается, как падающая звезда или как ожерелье, в котором порвалась нить, и его блестящие бусины рассыпались в разные стороны.
Сын Тайко стал снова ходить к зарослям камыша, часами наблюдая, как заходит солнце. Он все чаще оставался там надолго, по целым дням не возвращаясь в свой дом в селе Айдинцы. Гюльсиме перестала рассчитывать, что он поможет ей в домашних делах, и как настоящая жена управляющего, выбрала самый разумный и протоптанный путь, то есть начала звать деревенских женщин выполнять все работы по дому, возделывать ее сад, смотреть за ребенком. Она похорошела, стала наряжаться и следить за собой, груди у нее стали белыми как снег, она научилась носить на своем сливочном лице выражение довольства, которого на самом деле у нее не было. Она надеялась, что Сафет-эфенди увидит это, и если мужскую тоску можно излечить с помощью женской красоты, то может быть, он захочет принять ее помощь. Но тот ничего не замечал, и потихоньку ее страсть к нему стала исчезать. Тогда она поняла, что ее влечение — это просто искусственное влечение женщины, готовой выйти замуж, а не истинное отображение ее испуганных чувств.
Когда санджак-бея Скопье сделали визирем восточной Румелии, Сафет-эфенди совсем перебрался в хижину у камышовых зарослей. Турки приносили ему то миску фасоли, то котелок ухи. Но поскольку он перестал благодарить их за это, то они обратили свое сочувствие на Гюльсиме, которая и на самом деле больше заслуживала сожаления, чем он.
Через некоторое время к ним приехала погостить влашка, и именно она нашла его окоченевшее тело, лежащее на рогоже в хижине. Его рубаха была разорвана на груди, и он был весь черный от мух и других насекомых. Она подавила рвавшийся из груди крик и не пошла к туркам, чтобы передать им скорбную весть, а вместо этого тут же отправилась пешком в город, чтобы отыскать Марина Крусича, если тот не путешествовал где-нибудь с караваном по своим странным путям. Она хотела, чтобы тот помог ей похоронить сына по-христиански.
В городе церковь и притвор святого Димитрия были полны народа. Внутри митрополит, пришедший из церкви Святого Иоанна Предтечи, совершал литургию вместе с еще двумя священниками из Скопье.
Гроб с омытым и переодетым в чистое телом Сандри поставили посередине церкви, а вокруг гроба в руках присутствующих горели свечи. Митрополит читал из Евангелия и говорил о земном прахе каждого человека, который должен вернуться в землю, а еще о душе, которая теперь летит на небо, чтобы получить там заслуженную награду или наказание.
После отпевания гроб закрыли крышкой, и шестеро крестьян из Айдинцы подняли его на плечи. Они вышли с гробом на двор, едва протиснувшись через собравшуюся толпу, а потом пошли по главной улице. Впереди шел крестьянин из Блатие в праздничной одежде этой местности и нес деревянный крест, на котором было написано имя покойного — Сандри, сын Тайко. За ним шел парень, державший глиняную миску с пшеницей, а за ним — дети, прислужники в церкви, несшие хоругви с херувимами и серафимами. Позади всех шли священники в церковных облачениях.
За гробом с телом покойного шла влашка с черным платком на голове, старый Тайко и Марин Крусич. За ними текла многочисленная толпа. Никто не плакал.
Когда процессия двигалась по главной улице, вдруг послышался звук выстрела. Народ зашумел и остановился, оглядываясь, чтобы посмотреть, откуда стреляли, так что гроб и те, кто его нес, оказались впереди толпы.
«А ну, тише!» — послышался резкий голос начальника полиции, и ропот толпы тут же заглох.
«Выстрел, который вы слышали, — закричал он, — не направлен против вас или вашего покойника. Мы отдаем ему честь и говорим: Бей героя, но не отнимай у него чести! Поэтому вы сейчас передадите нам тело скончавшегося Сафет-эфенди, чтобы мы могли похоронить его в соответствии с обычаями, так, как положено погребать каждого турка».
Шестеро крестьян из села Айдинцы мирно опустили гроб на землю, а шестеро стражников тут же подхватили его и отнесли в мечеть ибн Тайко, где следовало еще раз, только по другим обычаям подготовить тело к неземной жизни.
Народ начал расходиться, боясь волнений. Даже и влашка, которой чтобы не упасть, пришлось держаться за руку своего мужа, а потом и Марин Крусич, даже и они, недолго поколебавшись, пошли обратно через мост к Каршияку, хотя путь их лежал совсем не туда. Как будто они хотели утешиться видом реки, мирно несущей свои воды, как веками раньше, как веками позже.
Никто не плакал, ни христиане, ни турки. Стало совершенно ясно, что человека, который сам любил так сильно, особо не любил никто.
Удивительно, что через некоторое время вокруг турецкой могилы Сафета-эфенди выросли васильки, и это очень обрадовало Марина Крусича. Он объяснил матери Сандри, что василек — это пахучий цветок царей, что в раю растет очень много васильков и что это любимый цветок Богородицы. «Говорят даже, — добавил Марин Крусич, — первый василек вырос на Голгофе, в том месте, где Христа прибивали гвоздями к кресту, а потом и на самой Христовой могиле».
Случилось и другое: слава и запоздавшее счастье, которые предсказывал Марин Крусич ибн Тайко, вскоре стали реальностью. Еще не сгнило земное тело Сандри, а уже о нем заговорили, сначала в городских кварталах и селах, а позже по всей Румелии.