[22], крытого рынка, и позабыл обо всем на свете, потому что ничего подобного он никогда прежде не видел.
Безистен был похож на маленькую крепость. У него было два входа с железными воротами, а купола были покрыты свинцом. Петре сначала вошел через одни ворота и вышел через другие, а потом вошел через вторые и вышел через первые. Святой Георгий, что это за чудо? Изнутри безистен был как маленький город с прекрасно вымощенными и чистыми улицами, отделенный от всякой нечистоты и человеческих страданий, с большим количеством магазинов, в которых продавались хлопчатобумажные ткани, кружево и вышивки, обувь и пуговицы, зонтики. И сами лавочники понимали исключительность этого места, так казалось Петре. Все вокруг было пропитано опьяняющим запахом мускуса и амбры. Что же это такое, господи, боже мой? Лавочники говорили ему, что летом здесь еще красивее, перед входом в каждую лавку цветы, все это надо видеть. Они были любезны, приглашали Петре зайти внутрь, то в одну лавку, то в другую, как будто он был богато одетым молодым человеком, беседовали с ним, внимательно и серьезно интересовались ярмаркой, и это было как во сне, такое уважительное отношение и такая мягкость в поведении и движениях. Правда, будто весь мир поместился в одном из тех невероятных и удивительных снов, которые снились монастырскому слуге. В конце концов, Петре решился зайти в пару лавок — лавочники, когда он входил, зажигали курильницы с ладаном, а когда выходил, опрыскивали его розовой водой, от всего этого он шел, шатаясь, на негнущихся деревянных ногах, с трудом находя дверь, чтобы выйти.
Вечером, не слушая рассказы напарника про всякие несуразицы и разоры, случившиеся в течение дня, Петре обдумывал одну-единственную мысль: почему он должен быть тем, кто он есть, а не одним из тех счастливчиков на крытом рынке? Самая страшная беда случилась на следующий день, но из нее, к счастью, Петре вышел победителем.
Вдруг на ярмарку прибежала, все переворачивая на своем пути, кусая и валя в грязь, невесть откуда взявшаяся стая бродячих собак. Один бог знает, откуда они взялись, но вскоре люди увидели, что за ними следует другая орава, на этот раз — военные, солдаты и янычары. В шуме и крике, слышавшемся издалека, но будто из-за тяжелого занавеса, который колыхался и поэтому пропускал только отдельные звуки, сначала были различимы только слова «эй, хватай его», и стало понятно, что за кем-то гонятся и что какого-то бедолагу, по той или иной причине, хотят поймать и схватить. Кого они ловят? Может, кого-то знакомого? Того, кто рядом? Кто далеко? Испуганные покупатели сначала переглядывались между собой в недоумении, с огромным немым вопросом в широко открытых глазах. Кого, кого?
«Лови, хватай!»
Чуть позже:
«Заптии идут, жандармы!»
Собак сразу и след простыл, но шум не прекратился, наоборот стал усиливаться и накатываться все ближе.
Человек, приценивавшийся к горшку, с удивлением спросил у сына Байко:
«Из-за чего такой бедлам?»
Петре быстро залез под прилавок и затащил за собой туда и своего товарища, монастырского слугу, который был моложе его, — его ум, который чаще всего работал медленно, теперь отправил ему срочное сообщение: янычары! И так, укрывшись под этим прилавком из расшатанных досок, посреди раскатившихся горшков и перевернутых глиняных мисок, превратившихся в крышки для цветочных горшков, Петре, сам похожий на цветок, сраженный морозом, с ужасом наблюдал всплеск янычарской ярости и злости. В щель между досками ему были видны то ятаганы, то лошадиные копыта, то развевающиеся гривы и поводья, перед ним мелькали перевернутые горбатые седла, сапоги, винтовки, ружья, кнут, обвивший змеей чью-то шею… А когда воздух до невозможности напитался запахом потных тел людей и лошадей так, что стало трудно дышать, Петре сказал сам себе: будь я даже последним убогим нищим, мне все равно не спастись. Заберут меня вместе со всеми, не вымолить никому пощады, хоть тысячу раз кланяйся. И вот именно тогда изъян сына Байко, который вообще-то был скорее не недостатком, а знаком некоей чудесной удачи, начал пробуждать его, доселе будто дремавшего. Он привстал с колен. Вот это да! Петре увидел, что по ярмарке словно прошла какая-то гигантская метла и смела все на своем пути, а прилавки и ряды палаток превратились в длинные диваны необыкновенно ярких раскрасок. Будто огромный дворец, не иначе как султанский, открылся перед его взором и призвал его вытянуть шею еще больше. И в то время, когда монастырский слуга и какие-то монахи, теснящиеся за мешками с хлебом и глиняными сосудами с вином, кричали ему, чтобы он лег и спрятался, он все больше и больше выпрямлялся — вот Петре увидел толпу детей, которых янычары приковали к одной общей цепи, а за ними крупы коней, гладкие и лоснящиеся, как ковры. «Святой Георгий, и что же теперь мне делать?» — спросил сын Байко и двинулся вперед, как во сне. Он решительно направился к выходу с ярмарки, не слыша выкриков, обращенных к нему.
А сон его сбылся вот таким образом:
Сын Байко добрался до рынка, хром-хром, шаг за шагом, и попал в лавку сапожника Иосифа в безистене. Сапожник побрызгал на него розовой водой и, расспросив его, что да как, приказал, чтобы позвали его дочку Тодору.
Сказал:
«Я тебя много раз видел, когда приезжал в монастырь, Петре. Я сразу тебя приметил и запомнил. И теперь, раз ты тут, хочу сказать, что был бы очень рад видеть тебя своим зятем, Петре. Было бы неплохо, если бы тебя, как моего зятя, звали отныне ибн Байко. Жена у меня умерла, дочерей я выдал замуж, из всех у меня осталась только одна дочка. Может, тебе странно, что я так тороплюсь, но ты потом поймешь, что я был прав. Я свою Тодору знаю, а то, что она тебя не знает, так это к лучшему. Я даже рад этому. Вот будет ей занятие — тебя узнавать. Она богата, у нее все есть, но я не хочу, чтобы она лентяйничала. Я хочу, чтобы она засучила рукава и стала достойной мужа. Договорились?»
«Договорились», — ответил ибн Байко коротко.
Даже не поблагодарил.
«А что, если меня поймают? Игумен и монастырь будут меня судить, от них нет спасения, — сказал Петре. — Не миновать мне тогда адского котла».
«Они подумают, что тебя забрали янычары, — сказал сапожник, поразмыслив. — Сначала будешь лавку чистить, в летние дни мостовую перед лавкой водой брызгать и подметать, воду таскать из ближайшего источника, относить домой, что нужно будет, обед брать из дома. Поначалу поработаешь младшим подмастерьем, потом главным подмастерьем, а к следующей ярмарке станешь мастером, а раз ты грамоте обучен, я позабочусь, чтобы тебя сделали писцом в нашей гильдии, сапожной. Никто тебе ничего сделать не сможет, зять».
Сандри, сын Трайко или Тайко из города Струга, в первый раз встретил Марина Крусича через час или два после окончания икинди, третьей послеобеденной мусульманской молитвы.
У Марина Крусича были большие голубые глаза, синее, чем воды озера, мягкие сапоги, украшенные кисточками, штаны, стянутые ниже колен, и теплая пелерина, ненужная в это время года и в этой стране. По его наряду с первого взгляда можно было определить, что сам он из Дубровника и занимается тем, что отправляет караваны с воском и шерстью в Леш и другие города Албании.
Марин не удивлялся, глядя на рыбацкие лодки, чьи разрешения на рыбную ловлю сейчас, перед выходом на озеро, проверяли люди эмира, которые и при возвращении с таким же рвением осматривали и взвешивали их улов. Да, его взгляд не выражал удивления, как это обычно бывает у людей, много повидавших и переставших чему-либо изумляться, или у тех, кто, хоть и не видел ничего, но считает все происходящее само собой понятным и естественным. Взгляд его выражал печаль и безразличие, переходящие в тупость, как будто он не видел того, на что смотрел.
Марин Крусич знал здешние порядки. Охридский санджак-бей, хотя Струга и принадлежала к охридскому санджаку, не вмешивался в местные дела, потому что царским фирманом управление Охридским озером было отдано эмиру в качестве царского пожалования, а он за это платил в казну империи ежегодно сорок кошельков аспр. Эмир заботился об озере и его берегах, объезжая его днями и ночами со своими двумястами вооруженными людьми. По фирману ему принадлежало все вокруг озера — то, что летает в небе, ходит по земле и плавает в озере, более того, его закону подчинялись беглые рабы и соколиные гнезда, одним словом, все живое. К тому же ему поступали все доходы — от рыночных сборов, налогов на выпас скота, на виноградники, на дым и от разных других — от поземельного и подушного налога до самого ненавистного из всех, налога под названием «спенча», который в то время все еще платили детьми, хотя уже давно предпринимались попытки его отменить разными путями, включая подачу прошений в шариатский суд.
У сына Тайко, ибн Тайко, было разрешение эмира на рыбную ловлю. Без такого разрешения никто не смел выйти рыбачить на озеро. Но всякий раз, когда он подплывал на лодке, полной рыбы, к контролерам, которые должны были взять десятину для эмира, перед глазами у него возникали странные картины незнакомых мест, какие-то другие места ловли рыбы, где он один забрасывал свой невод, какие-то другие берега, весла, рассекающие серебро воды с легкостью крыльев. Вместе с этими прекрасными образами ему на ум приходили необычные мысли, которых он сам пугался — например, мысли о том, что он никому не принадлежит, что он не раб и ни от кого не зависит, и что все, что его — только его, настолько его, что он имеет право по своему желанию и разумению давать это тому, кого он любит или жалеет, а никак не эмиру, который силой отбирает им заработанное. Что означали все эти образы и неясные мысли? Значили ли они то, что ибн Тайко, глубоко внутри, хотел только одного: убежать отсюда, исчезнуть в другом, лучшем мире?
Но как убежишь? При всех этих стражниках на мостах и дорогах? Люди эмира и птицы летящей не пропустят. Они зорки, как ястребы. Глядят в оба, чтобы не пропустить гайдуков или разбойников, рыбаков-браконьеров или, не дай бог, беглых рабов. Они везде, и на главной дороге в Стругу, которая вела мимо сотен разграниченных участков для ловли рыбы и проходила через мост, на котором всякий входящий в город или выходящий из него платил рыночный сбор или десятину на рыбу. Куда Сандри пойти, чтобы ему жилось легче? Есть ли в мире такое место?