Адъютант адмирала с подносом, на котором стояли чашечки сакэ, обошел строй. Каждый из смертников взял чашечку, а на поднос положил конверт. Согласно древней самурайской традиции, близким камикадзе в память о погибшем останется прядь его волос. Чтобы вспоминать, гордиться и хвастать перед соседями.
Японский летчик-камикадзе перед своим последним полетом
— Да здравствует император! — нестройным хором выкрикнули юноши с хачиваки — повязками камикадзе — поверх летных шлемов. Руки с чашечками поднялись. Рисовая водка выплеснулась в широко открытые рты.
— Вперед! — взмахнул рукой вице-адмирал. Мимолетно посмотрел на свою перчатку — она была белоснежной.
Летчики повернулись и побежали к самолетам, на фюзеляжах которых был изображен цветок горной вишни — ямадзакура, эмблема камикадзе. Взревели моторы. Латаные-перелатаные, еще времен атаки на Перл-Харбор, истребители «зеро» начали разбег, оторвались от взлетной полосы, и в ту же секунду от самолетов отделились съемные шасси. Это было еще одно изобретение Ониси. Зачем шасси самолету, которому не суждено приземлиться? Опять же гарантия…
Истребители медленно набирали высоту, направляясь в сторону океана. Где-то там, в непроглядной дали, укрылась цель камикадзе — американский авианосец, окруженный кораблями сопровождения. Японские летчики найдут его и на последних каплях бензина, попрощавшись друг с другом взмахом руки — радиостанции с их самолетов сняты, — направят свои начиненные взрывчаткой истребители в смертельное пике…
В том, что все произойдет именно так, вице-адмирал Ониси, руководитель авиационной промышленности Японии, не сомневался. Помешать камикадзе выполнить свой долг так, как диктует бусидо — самурайский кодекс чести, мог лишь заградительный огонь американских зениток. Но кому-то из смертников наверняка удастся прорваться…
Но и подстраховаться не мешает. Ониси взглянул на ожидающего приказа командира авиаполка.
— Когда-то камикадзе — «божественный ветер» — потопил флот хана Хубилая и спас Японию, — сказал вице-адмирал. — Так произойдет и сейчас. Враг будет уничтожен! Готовьте новую группу.
Пленных по шею закопали в землю. Их головы были иссечены глубокими надрезами. В гноящихся ранах копошились белые личинки. Если какая-нибудь из них падала на землю, палач тонкой палочкой подхватывал ее и водворял на место.
Было тихо. Пытаемые давно уже не могли издать ни звука, а придворные, окружавшие хана Хубилая, — боялись. Правитель молчал, молчали и они.
На потрескавшихся губах одного из пленных появились розовые пузыри. Из горла хлынула коричневая жижа. Веки дрогнули, глаза открылись, да так и остались открытыми.
Хубилай взглянул на стоящего рядом с ним китайца в дорогих одеждах. Тот перегнулся в поклоне.
— О, великий хан… — зачастил он, собираясь произнести все до единого цветистые слова, без которых немыслимо обращение к правителю Китая.
Хубилай свел рыжеватые брови, что означало: можно обойтись без церемоний. Китаец запнулся, испуганно моргнул, но сумел взять себя в руки:
— Он умер. Он умер слишком рано. Палач будет наказан.
Хубилай перевел взгляд на палача. У того дрожали руки, однако занятия своего он не прерывал, аккуратно отрезая ухо другому пленному.
— Я понял, — проговорил великий хан, повернулся и направился во дворец. Лишь узбек Ахмед, ведавший казной, последовал за ним.
Хан Хубилай, впоследствии император, был первым иностранцем, правившим Китаем
— Страх подчиняет, — сказал Хубилай, когда они остались наедине в ханских покоях. — Мой дед, Темучин из рода Борджигинов, принявший имя Чингисхан, знал это. Потому и дал нам единый закон — ясу. Но, похоже, китайцы пошли дальше.
— Да, повелитель, — наклонил голову Ахмед. — Яса карала смертью за убийство, за блуд мужчины и неверность жены, за грабеж, скупку краденого, сокрытие беглого раба, чародейство, невозвращение оружия, утерянного в сражении, за отказ путнику в воде и пище, неоказание помощи боевому товарищу. Яса делала из мужчины воина, но здесь, в Китае, нам это не нужно. Местные законы и пытки, в которых китайцы достигли удивительного совершенства, лишают человека воли. Скорая смерть по местным понятиям — избавление. Пусть боятся, повинуются и отдают свои жизни за вас, владыка. А еще — платят налоги. Больше от них ничего не требуется.
— Я знаю, ты умеешь считать деньги, Ахмед, — улыбнулся Хубилай. — И ценю это. Войны прожорливы, так что не оставляй своих стараний. Вернулись ли послы, отправленные мной в Японию? Готовы ли сегуны платить дань?
Узбек помолчал, а потом произнес, еще ниже склонившись перед повелителем:
— Они вернулись ни с чем. Правитель Страны восходящего солнца Токимун Ходзе в дерзости своей отказывается подчиниться власти великого хана.
— Мы заставим его! — повысил голос Хубилай.
— Но у нас нет флота, — напомнил Ахмед.
Великий хан недовольно повел плечом:
— Корея давно служит нам, а там немало отменных мореходов. Кроме того, скоро падет и Южносунская империя. Мы получим выход к морю на юге, где сотни тысяч людей годами живут на джонках. И тогда мы выступим в новый поход!
— Они не посмеют! — воскликнул Токимун Ходзе. — А если осмелятся, поплатятся жизнями. — Пальцы сегуна побелели на рукоятке меча.
— Они осмелились, — тихо проговорил начальник стражи. — Мне донесли, что 900 кораблей с 40-тысячным войском вышли из портов Кореи и направились к острову Кюсю.
— Значит, они не стали ждать поражения Южных Сунов, — возвращая на лицо маску бесстрастия, более приличествующую сегуну, сказал Ходзё. — Это все меняет.
Правитель опустился на циновку и задумался. Ровно десять лет назад он изгнал из своей страны послов Хубилая. Он не казнил их, а просто выдворил, как неразумных щенков. Такое пренебрежительное отношение должно было показать ненасытному хану, сколь сильна Страна восходящего солнца, и тем вразумить его. Но все получилось совсем не так, как виделось сёгуну.
Великий хан Хубилай не отказался от планов подчинить Японию своей воле, более того, он даже не стал откладывать вторжение до тех пор, когда завоюет весь Китай. Правда, монголы и прежде не отличались терпением, но в окружении Хубилая, не доверявшего китайцам и не слишком прислушивавшегося к соплеменникам, было много иностранцев: узбеков, татар, персов, даже христиан из далекой загадочной Европы, — они должны были предостеречь его! Может, и предостерегали, но к ним не прислушались.
Неподвижный, словно изваяние, Токимун Ходзе сидел, положив ладони на колени и расставив локти. Он не знал, что делать.
…В начале ноября флот монголов подошел к островам Ики и Цусима. Ловя парусами легчайшие порывы ветра, корабли стали выстраиваться в линию. Заняло это довольно много времени, потому что китайские и корейские джонки, с их высоко поднятыми носом и кормой, с корпусами, обшитыми листами железа, поворотливостью не отличались. К тому же они были перегружены сверх всякой меры. В трюмах стояли лошади, лежали припасы, а палубы были черны от людей. Кроме того, здесь же были сложены части гигантских камнеметов.
На мачте богато изукрашенной джонки, где находился командующий флотом Лю, распустилось белое полотнище, и, приняв сигнал к атаке, к берегу устремились весельные лодки, на каждой из которых находилось до двадцати батору, что по-монгольски означает «храбрый». Это были самые лучшие, испытанные в сражениях, покрытые шрамами воины, которым обычно доверялась честь нанесения первого удара. Каждый батору был вооружен саблей, булавой, арканом, копьем с крюком, чтобы стаскивать всадников с лошадей, и, конечно же, луком.
Марко, Никколо и Моттео Поло вручают хану Хубилаю послание папы Римского. Миниатюра из средневековой рукописи
Когда лодки приблизились к берегу, в них полетели стрелы. Японцы тоже умели обращаться с луком, но до батору, достигших в этом деле совершенства, им было далеко. Нападающие продолжали грести, не обращая внимания на то, что то один, то другой из них падает на дно лодки или за борт со стрелой в груди.
Вот и берег. Батору прыгали в воду и, подняв над головой луки, брели к нему. Их невозможно было остановить. Они выбирались на камни, припадали на колено, пускали стрелу, вскакивали и бежали вперед. Японские воины были опрокинуты, сметены. Клинки монгольских сабель разваливали их до крестца. Кто-то пытался бежать, но его догоняли и пронзали копьями. Успевших сесть на коней стаскивали арканами и добивали на земле.
Пощады не было никому. Не только самураи и вооруженные крестьяне, все население островов было вырезано в течение одного дня. Женщины, дети, старики, бедняки, знать — монголы не разбирались. В этом походе им не нужны были рабы — на чем их перевозить? — значит, уничтожить всех поголовно! Людей сгоняли в здания, обкладывали стены рисовой соломой и поджигали; правителей островов изрубили саблями и бросили их кровавые останки псам. Ночь в тот день так и не наступила: зарева пожарищ отогнали темноту.
К утру с богатой добычей батору вернулись на джонки, после чего монгольский флот направился к бухте Хаката на острове Кюсю.
И вновь, послушные сигналу, лодки с батору ринулись к берегу. Но на сей раз удача отвернулась от монголов. Прибой разбивал лодки о камни. Большая глубина и отвесные скалы не позволяли сразу же броситься в атаку. Ценой огромных потерь батору смогли закрепиться на узкой полоске берега.
Через несколько часов они снова пошли вперед. Японцы дрогнули и стали отступать, оставляя раненых, которым нападавшие тут же отрубали головы. Ухватив отсеченные головы за волосы, воины Хубилая швыряли их за извилистые каменные стены, сложенные японцами в надежде помешать действиям вражеских всадников. Сейчас отчаянно отбивавшиеся самураи укрывались за этими стенами, моля небо быстрее опуститься в море. Им было известно, что монголы не любят сражаться в темноте.