Без такого чудного гоголевского добавления меню неполновесно (!).
Но… Рестораном дело не кончается. Впереди (у Онегина? у Пушкина? у комментатора?)… балет.
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
С 18-й и до самой 21-й строфы Онегин вообще выпал… Мистика. Непонятно, чей это распорядок жизни. Пушкина, комментатора или все-таки Онегина. Всех троих. Целая компания! И только в 21-й строфе «Онегин входит». Здорово! В 21-й входит, в 22-й опять выходит.
Всё хлопает. Онегин входит,
(курсив мой. – М. К.)
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеяньи взглянул,
Отворотился – и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
(С Дидло начался русский профессиональный балет.)
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони —
А уж Онегин вышел вон;
(курсив мой. – М. К.)
Домой одеться едет он.
23-я строфа – Европейское сообщество XIX века. Россия была его частью. Да еще какой! Неизбывный пушкинский юмор и важная историческая информация! В конце строфы еще больше шокирующей информации!
Все, что описано (и французский, и латынь, и Смит, и наука любви), – все Онегин освоил до «осьмнадцати лет». Перед нами сверхчеловек! Но и здесь цензура пропустила строки о том, как происходит экономический обмен Европы с Россией!
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
И вот теперь делаю остановку и задаю вопрос: кто из них Онегин? И вижу первоначальный замысел Пушкина. Я практически убежден в том, что в первой главе Онегин – собирательный образ. Здесь и сам Пушкин, и друзья из его круга. Каждый узнает себя! Один спит до полудня, другой изучает Смита, третий читает «Науку любви» и осваивает ее на практике, абсолютнейший сверхдонжуан, четвертый постоянно на балах, маскарадах и в театрах, пятый в совершенстве изучает французский, овладевает латынью, шестой проводит часы за косметикой и гигиеной (ногти, зубы, духи и т. д.), седьмой – «второй Чадаев», восьмой – специалист по интерьеру, девятый не мог отличить ямба от хорея, десятый… «Он три часа по крайней мере / Пред зеркалами проводил». Следующий – специалист в области моды. Голова не закружилась? За ним – великий танцор на балах и маскарадах! Не любитель, а профессионал. Итак, сколько часов в сутках у Евгения Онегина? Полный сюрреализм! Спасительная мысль одна. Осмелюсь ее высказать вслух (а сколько мне еще предстоит осмеливаться!!!).
Мне совершенно понятно, что в дальнейшем развитии романа участвует совсем ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК!!!
В 29-й строфе в этот безумный МАСКАРАД включается озорной автор (теперь ТОЧНО ПУШКИН) и… предупреждает всех причастных к действиям… коллективного Онегина? Нет! К своим, пушкинским.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
30–34-я строфы – поэма в поэме (или роман в романе). Автобиографическое. Об этом писали десятки (если не сотни) пушкинистов. Но к роману в стихах и к его герою это практически не имеет отношения. Целая история от восторга до разочарования. Но – как в музыке полифония. Можно понять, почему обновленный (сельский) Онегин не воспримет Татьяну всерьез. Это вроде бы не о нем. Но… весьма хитрым образом и о нем. И это феноменально!!! Пушкин – великий полифонический музыкант! И еще… он, как Моцарт, владеет трехчастной формой в совершенстве. После описания всех балов-маскарадов-карнавалов-театров-экономик-языков, любовных утех-одежд-косметик, после всего расширяющегося пространства, буквально космоса… Как в «Солярисе» у Тарковского: возвращение к истокам, домой. Крис – в дом детства, а Онегин – к умирающему (и умершему) дядюшке. Крис – в отчий дом. А коллективный Онегин индивидуализируется и оказывается в деревне. И об этом уже другой рассказ.
Правда, в 35-й строфе опять важная информация для тех, кто пытается составить распорядок дня Онегина. Под утро, когда Петербург просыпается, он едет домой спать.
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.
День Онегина в Петербурге
Здесь наконец можно сделать вывод о замысле всей первой главы.
Она о жизни молодежи из питерского света. Нет здесь индивидуума. Только коллективный Онегин (Пушкин, Вяземский, Баратынский, Дельвиг, Раевский, Кюхельбекер, Пущин, Соболевский и многие другие. Они все яркие, талантливые. Один латинист, другой поэт, третий красавец Дон-Жуан и т. д.).
А ведь я намеренно пропустил свои любимые и чрезвычайно важные для понимания Пушкина строфы. И про ножки, и про депрессию Онегина (сплин), и про мысли о самоубийстве. Еще бы! При такой жизни! Все наскучит! Онегин пробовал читать, но:
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он – с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Пропускаю дальше размышления об общении Пушкина с Онегиным, лишь упомяну его попытку объяснить, что они разные люди (поэт явно отделяет себя от своего героя):
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Завершенная глава отправляется в печать. По сути, первая глава «ЕО» – самостоятельное (и крайне авангардное) произведение, литературно-поэтический Космос.
Последняя строфа первой главы звучит так:
Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
(еще бы!!! – М. К.)
Но их исправить не хочу;
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам;
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
Странно, не правда ли? Автор, перечитав главу перед тем, как отдать в печать, нашел «очень много противоречий». Что делает в этом случае любой писатель? Вне всяких сомнений, исправляет противоречия. А в нашем случае Пушкин не только не собирается исправлять, но еще и декларирует, что НЕ ХОЧЕТ их исправить. Почему? Вывод может быть один. Именно эти противоречия создают впечатления жизненного карнавала.
Они парадоксальны и порой нелепы, как сама описываемая жизнь. И эти противоречия, где главное объясняется многоликостью персонажей под единым именем ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. После первой главы ее автор уже в одном шаге от авангардного продолжения. Теперь коллективный Онегин мог бы раздвоиться, растроиться, а то и удесятериться и отправиться в разные места. Один в деревню, другой в одесскую оперу слушать «упоительного Россини», третий в Рим, читать по-латыни надписи на древних памятниках и написать книгу об античном Риме, четвертый поселился бы в Париже и со своим «отменным французским» языком чувствовал бы себя как дома. А почему бы не поехать в Германию, как князь Волконский, который получил должность посланника в Карлсруэ? Но, приехав в роковое для русской литературы казино в Бадене, Онегин (Волконский), вероятно, промотал бы все свое состояние, полученное от дядюшки. (Напомню, один из «онегиных», Волконский, так увлекся игрой в проклятую баденскую рулетку, что на работе в Карлсруэ (в качестве российского посланника) так и не появился. Проиграв значительную сумму денег, был отозван, лишился приятной должности.) Чем не «Игрок», написанный реальной жизнью до романа Достоевского? Это пятый Онегин. А шестой опробовал бы овидиевскую «науку страсти нежной» на красавицах из других стран, приехавших проматывать свое состояние. А можно и как байроновский Дон-Жуан. Всемирный Дон-Жуан! Седьмой погрузился бы в экономику еще глубже и стал бы экономическим советником при дворе. Восьмой… впрочем, и для восьмого нашлось бы дело. Почему бы не стать литературоведом или театроведом? Писать статьи, где ругал бы Гомера (как Лев Толстой ругал Шекспира) и хвалил бы Истомину в новой роли. Но авангардизм второй главы романа в стихах заключается не в исследовании дальнейшей жизни коллективного «Онегина», а в том, что один из них, получив наследство, отпочковался и отправился в деревню, где оказался