Ева — страница 10 из 11

Таня уловила мои мысли и погрозила кулаком.

— До вечера? — подмигнул я ей.

— До утра! — отрезала она.

Подруга отвернулась от нас, чтоб не смущаться.

Я пошел домой через весь Хадыженск, улегшийся между гор. Состояние мое соответствовало песенке, которую пела на вечерах художественной самоде­ятельности Света. «Я бреду в бреду, что я не прав, вдоль по мятам, вдоль помя­тых трав. И опять свою подарит грусть льну калина. Льну к коленям. Пусть!»

Ахинея, конечно. Слова к песням сочинял наш поэт Толик Ковалевский, аккорды на гитаре подбирал Метлицкий Игорь, Светочка дарила песню мас­сам. Успех, конечно, был бешеный. «По просеке березовой бежишь ты, а я те­бя никак не догоню... »

Еву на просеке нельзя было представить никак. Тем более, бегущую. Коленом под зад отправить на дистанцию марафонца она способна, сама же останется ждать победителя. И хорошо бы, чтобы он рухнул у ног. Умирать не надо, но поваляться, целуя прах, попираемый ея ногами, победитель обязан. Возможно, я несправедлив, но такой мне видится Ева из южного далека.

Меня тянуло к ней сильнее прежнего.

Обратно я взял билет на поезд. Мне нравилась дорога с горных отрожий в бесконечную степь, постепенно заполняющуюся деревьями. А там уж и родной лес: березы, дубы, сосны, густой ельник и озерцо за ним.

7

В деканат меня вызывали часто, но посреди занятий никогда.

— Заходи, — встретил меня у двери в кабинет Емелин.

В кабинете я не сразу разглядел человека, расположившегося за журналь­ным столиком в углу. Сидел он спиной к окну, листал какие-то бумаги, на меня не смотрел.

Емелин прохромал к своему рабочему месту, сел, дунул на полирован­ную поверхность стола, на мгновенье запотевшую, привычно сдвинул на лоб очки — и только тогда взглянул на меня. Я пожал плечами.

Емелин вздохнул, побарабанил пальцами по столу, откашлялся. Вид у не­го с очками на лбу был удивленно-рассерженный.

— Тебя Баркевич на беседу вызывал? — наконец спросил он.

— Вызывал, — неприятно екнуло сердце.

— О чем договорились?

— Из редколлегии вывели. — мой голос сел.

— За что вывели?

— За съезд.

— Видали, у них съезд! — фыркнул Емелин. — Ты чего там написал?

— Юмористическую повесть. Маленькую, — уточнил я размеры своего проступка.

— Что значит юмористическую?

— Смешную.

— Ага, смешную. И над кем ты там смеялся?

— Ну. над студентами. Про то, как на картошку ездили. Над собой тоже.

— Что-то я не заметил, чтоб ты там над собой смеялся. Ленивые колхоз­ники, бабка-самогонщица, клопы. А сам-то ты в повести умный.

Литературовед Емелин — это что-то новенькое. В другой ситуации посмеялись бы с Володей. Но сейчас не до смеха.

— Ты один писал свою повесть?

— Один, — не выдал я соавторство друга, название-то Володино.

— Деревня их поит-кормит, сами, понимаешь, недавно из навоза, а кол­хозник у них дурак, — Емелин вскочил, неловко ступил на раненую ногу — и упал на стул, застонав.

Человек за журнальным столиком шевельнулся, сложил в стопку листы, постучал ими о стол, подравнивая, повернулся к Емелину:

— Да нет, ничего страшного. Я думаю, осознает.

Емелин, морщась, растирал ногу. Я стоял красный как рак. Только сейчас я понял, что листы в руках человека в углу — моя повесть.

Дело в том, что единственный экземпляр «Желтого одеяла» после съезда смеха пропал.

— Тебе отдали повесть? — как-то спросила Ленка.

— Кто? — удивился я.

— Ева.

— Не было у нее повести.

— Да я же ей сама. Когда вы уходили с вечера, я ей и отдала, прямо в пакете. Может, потеряла?

Ева от повести открестилась:

— Не помню я ничего. Кажется, сунула кому-то в толпе. Витечка, там же такая толпа была, и все пьяные. Вино пили, разве не помнишь?

Вино я помнил.

В общем-то, подумаешь: повесть пропала. Новую напишем. Где-то ведь был черновик, валялся в тумбочке в общаге. Да и не та вещь мое «Желтое одеяло», чтобы поднимать из-за нее крик. Неприятно, конечно. Когда крадут, всегда неприятно. И стыдно. А на Еву это похоже: сунуть кому-нибудь в ру­ки и забыть.

Но Ленка стояла на своем:

— Я ее до лестницы провела, и папка в пакете была с ней.

— В урну выбросила?

— Спроси сам.

Губы Ленки задрожали. Она всхлипнула и ушла.

Каков же на самом деле был путь «Желтого одеяла»? Сцена в актовом зале, полумрак за кулисами, длинные коридоры, лестница. И руки. Одни руки, вторые, третьи.

Теперь повесть «Под желтым одеялом» читает дядя в темном костюме с галстуком, по-хозяйски укладывает ее в добротную папку с завязками, такой папки не было у меня сроду.

— Ну что, писатель, осознал? — наконец распрямился Емелин. — Вообще-то учится он хорошо, сессию на повышенную стипендию сдал. Спортсмен.

— Спортсмен? — оживился дядя. — Какой вид спорта?

— Вольная борьба.

— Ну-у, молодец, — кинул папку на стол дядя. — За «Буревестник» борешься?

— Да.

— С нашими динамовскими встречался? У нас хорошая школа.

— Знаю. Ваш на спартакиаде города у меня в финале выиграл. Здоро­вый парень.

— Ну вот видишь. Ты, оказывается, наш человек. Мастера выполнил?

— Еще нет, кандидат в мастера.

— Ладно, Василий Петрович, — обратился он к Емелину, — я думаю, наша беседа пошла на пользу. Хороший парень, борец. Как говорится, позна­комиться никогда не вредно. Папку я возьму с собой.

Он встал, пожал руку Емелину и мне и вышел. Я двинулся было за ним, но замдекана поманил рукой:

— Ты понял что-нибудь или нет?

— Понял.

— Что?

— Повести писать не надо. И не проводить съезды.

— Дурак. Беречь свои повести надо. И друзей иметь настоящих. Вместе с подругами.

Емелин нашарил на столе пачку «Беломора», дунул в папиросу, закурил.

— Устал я тут с вами, — неожиданно пожаловался он. — Вчера Сорокина с четвертого курса. Это ж надо, негр ее сосок откусил!

От изумления я чуть не сел на стул:

— Чего. откусил?

— Сосок на груди. Нашла, понимаешь, негра, таскалась с ним, как кошка драная, он и откусил. Страсти ефиопской захотелось. А, Виктор, что этим бабам надо?

Я неопределенно пожал плечами. Не нам с Василием Петровичем решать, чего им надо.

— А тут ты с повестью. Соображаешь, как она туда попала? — он кивнул в окно, выходящее во двор.

— Соображаю.

— Ты сейчас не ерепенься, сиди тихо. Учись, тренируйся. Насчет друзей подумай. Твоя задача окончить университет, а не вылететь из него с треском.

Я кивнул.

В коридоре я оглянулся на соседнюю с деканатом дверь комитета ком­сомола и увидел, как она медленно затворилась. Что ж, секретарь и должен быть на посту.

Прозвенел звонок на перерыв. Идти в свою аудиторию мне не хотелось. Я машинально побрел к актовому залу. Вдруг дорогу мне заступила Жани, француженка, учившаяся курсом старше:

— Виктор? Я хочу с вами поговорить.

— Оч-чень рад, — опешил я.

Жани вместе с японкой Мидори были факультетскими знаменитостями. Черноглазая, подвижная, с неизменной сигаретой в руке, Жани частенько бывала героиней ресторанных историй.

— Я слышала о вашем съезде, — улыбнулась Жани. — Вы его автор?

— Один из авторов, — оглянулся я по сторонам. — Вы прекрасно гово­рите по-русски.

— Ну, не очень прекрасно. Вы не хотите почитать свою повесть у ме­ня дома?

— Повесть? — покраснел я. — У меня сейчас нет повести. А как только появится — с удовольствием.

Жани изучала меня, затягиваясь сигаретой. Я не знал, куда девать руки.

— Ладно, до скорой встречи, — протянула руку без сигареты Жани.

Я неловко пожал ее. «Поцеловать надо было», — мелькнула запоздалая мысль.

Сразу же за Жани нарисовалась Ева.

— Чего это ты с француженками? — оттеснила она меня к стене.

— Пригласила в гости, — буркнул я.

— В гости? — глаза Евы стали черными. — Пойдем лучше к тебе в гости. Или ко мне прямо сейчас.

В полураскрытом рту Евы шевельнулся розовый язык, довольно острый. Голова у меня уже давно шла кругом.

— Возьми свои книги, — сунула мне в руки саквояж Ева. — Ну так что, бежим?

Я послушно повлекся за ней. По-моему, в комнате у меня сегодня полно народу, но это не имеет значения. Еве решать, куда идти и с какой целью. Что это Емелин говорил о друзьях и подругах?..

Ева прижималась ко мне теплым телом, заглядывала в глаза, подбадривала.

У гардероба меня перехватил Володя и отвел в сторону.

— Переговорить бы надо, Виктор, — зашептал он в ухо. — Подумать о смене тактики.

— Слушай, — перебил я его, — ты не знаешь, как моя повесть попала в желтый дом на Ленинском проспекте?

— А она туда попала?

— Еще как попала. Только что мне из нее один дядя цитаты зачитывал.

— Шерше ля фам, — криво ухмыльнулся Володя.

— Ленка, что ли?

— Ленка за тебя смерть примет.

Я с тоской обвел взглядом унылые стены альма-матер, народ, копоша­щийся подле них.

Ева, наскучив себе в зеркале, решительно направилась к двери. Мне пока­залось, что я долго, очень долго смотрел ей вслед.

— Если серьезно, — сказал Володя, — есть несколько вариантов. Но доказать будет трудно.

— Не надо ничего доказывать.

Я побежал за Евой через холл, подгоняемый звонком. Кажется, из-за угла выглянул Крокодил, меланхолично фиксирующий суету наземного мира.

На город надвигалась тень ранних зимних сумерек. Ева растворялась в них, как рыба, уходящая в глубину.

8

Ева вышла замуж за Крокодила на исходе пятого курса. К тому време­ни мы давно уж не интересовались друг другом. Мне представляется, дело обстояло так. Крокодил, прекрасный представитель своего вида, в точно выбранный момент всплыл, нежно ухватил зубами добычу, если хотите, созревший плод, и утащил ее в свое царство. Впрочем, я всегда знал, что Еве нравилась бездна, именуемая пучиной. Мой тренер Семеныч, преждевремен­но почивший в Бозе, со своим «раз здоровый, значит, дурной», ошибся всего однажды, но крупно.