Володя, как я уже говорил, к этой сессии перебрался жить к Светлане, Крокодил вроде бы остался один. Но крокодилы на себе подобных мало обращают внимание, у них иные цели. Я издали наблюдал за Евой. Володя, обзавевшись адъютантом, полностью посвятил себя фотографии. К тому времени он бросил штангу и вязание крючком. Штанга ему была противопоказана из-за давления. Иной раз проснешься поутру, а у спящего рядом Володи из носа тянется полоска запекшейся крови, исчезающая за ухом. Неприятно. Он и сам понял, что штанга бывает неподъемна. Крючок же ему просто надоел. Ну, одну шапочку связал, ну, вторую, жилетку осилил. Скучно, братцы, петли они и есть петли, для роботов и самоубийц.
Володя стал изобретать проявитель, который был бы на несколько порядков лучше прежних.
Опять же, в портретной фотографии очень важна модель. Володя теперь часами наводил объективы на Еву, Нину, находил другие достойные объекты, иногда прямо на улице, и Света послушно подавала из сумки линзы и накладки. Володя священнодействовал, в этом у нее не было сомнений.
Девицы, надо сказать, позировали Володе охотно. С распущенными волосами, с гладко зачесанными, анфас, в профиль, сейчас бы лукавинку хорошо, там и голая нога мелькала, ненавязчиво. Нет, Володя был мастер, это чувствовалось.
Крокодил за год отрастил чахлые светлые усы, и когда на первенстве университета по боксу такой же молотобоец врезал ему по носу, кровь на усиках нарисовалась ярко. Но разве кровью испугаешь Крокодила? Ухмыльнулся, плюнул в перчатку и так вмазал в ответ — молотобойца-математика унесли.
К тому времени я уже давно жил предчувствием моря. Мои родители неожиданно переехали из камерного, исхоженного вдоль и поперек Новогрудка в Хадыженск, неведомый мне городок в предгорьях Кавказа. От него до Туапсе всего ничего, два часа поездом, и я рвался окунуться в зеленую прохладу гор, обдуваемых степью. А за горами ждало меня море, я это знал.
И море, конечно, не подвело. Начал я с пионерского лагеря в Дагомысе. Под этот лагерь досрочно сдал в мае сессию и уже в июне покрикивал на хорошеньких воспитанниц из первого отряда. Как молодого и неопытного, директриса воткнула меня воспитателем именно в первый отряд. Но я как-то с нервами справился. И к концу смены получил три признания в любви, два анонимных, одно очное. Отроковица Жанночка, за лето выросшая из детского сарафана, отвела меня в кусты фундука и сказала, что готова остаться в Дагомысе надолго. Родители уже сняли здесь квартиру, и она моя без остатка.
— Ты рад? — прижалась она ко мне.
— Родители, говоришь? — почесал я за ухом.
— Да они у меня валенки! — успокоила Жанночка. — На пляже будем загорать, и вообще.
Я обещал подумать. Конечно, на дальнейшую жизнь у меня были другие планы. Сначала к родителям, они уж извелись, бедные, ожидая сына. Затем в Белореченск, где жили Кучинские, наши многолетние друзья, с их помощью отец и перебрался в Хадыженск. В последние годы его совсем замучил псориаз, зудящие пятна расползлись по всему телу, и чтобы избавиться от них, надо было сменить климат. Из Белоречки Кучинские увезли меня на своей «Победе» в Джубгу, где они постоянно останавливались в палатке под склоном горы, заросшей цветущим дроком. Рядом ключ с хорошей водой, просторный пляж, камни, торчащие из воды. Эти камни заколдовали меня. С утра до вечера я нырял среди них, цепляясь за жесткие буро-зеленые водоросли. Кидались наутек крабики, ползали по песку бычки, зеленушки таращились из морской травы и выскальзывали уже из самых пальцев. Через пару дней я научился доставать метров с трех-четырех мелких рапанов. Вываренные, раковины получались не хуже тех, что продаются на базаре.
Отдыхающие здесь были, но немного. В километре лагерь студенческого строительного отряда, по кустам редкие палатки таких же, как Кучинские, полуместных — и бесконечный галечный берег. Вероятно, курортникам не нравились камни, запах истлевших водорослей, выжженные склоны гор. С утра до вечера я валялся у воды. В один из вечеров прилетел баклан, сел рядом со мной и что-то выронил из клюва. Я присмотрелся: ракушка рапана. Баклан заорал, подталкивая ракушку ко мне.
— Чего надо? — глянул я из-под локтя.
Баклан заорал громче. Я поднялся, взял в руки рапана. Изгрызенные края ракушки говорили, что баклан сражался с ней долго. С трудом я выковырял мясо и бросил баклану.
— Вываривать надо, — сказал я.
Баклан заглотнул мясо и улетел. А мне они казались глупыми птицами.
Я вернулся ненадолго в Хадыженск. Сходил в горы за кизилом, из которого мама сварила варенье. Заодно нарвал ажины, колючим кордоном опоясывавшей подножия гор. Два дня поработал на бахче, где станичные молодухи чуть не прибили студента арбузами. Баб много, студент один, и арбузы летят в машину, как ядра. Но ничего, спасся, — и вот я в Минске.
2
Сказать, что все долгое лето я думал о Еве, — это ничего не сказать.
Юные и уже не юные тела дев и див преследовали меня от Сочи до Белореченска. Пляжи, танцплощадки, пустынный берег, по которому неведомо куда бредет задумчивая девица; горная речка, пробивающая в камнях русло через самшитовую рощу, и в озерце под водопадом плещется русалка. Как молодой курцхаар, худо натасканный на дичь, я делал стойку почти на каждую из встреченных, но все без толку. Дичь упархивала от неверного движения, от сглатывания слюны, от дрожи вытянутого напряженного тела.
Конечно, в каждой улыбке, в каждом взмахе волос и летящем шаге длинных ног я видел Еву. Я плыл за девушками в горных речках Пшиш, Шепсуго, Белая, я нырял за ними с молов Дагомыса, я танцевал на турбазах под завораживающую мелодию армянского шлягера «О, Серук, Серук...», я целовался с Таней под окном дома, где в это время поднимали стаканы мой батька и Танин муж, физрук техникума. Но удовлетворения не было, потому что не было рядом Евы. К концу лета я уже твердо знал, что жить без нее не могу. Если и существовало на земле приворотное зелье, каким-то образом меня им опоили. Вероятно, оно было подмешано в вино, банки с которым стояли на табуретках у калиток по дороге к пляжу. Это было восхитительно. Ты идешь к пляжу в Дагомысе, Геленджике, Туапсе, Джубге, а в банках у калиток колышется темная маслянистая жидкость. Кладешь на табуретку двадцать копеек, выпиваешь стакан и шествуешь дальше. Да, в вине таился слабый привкус отравы, но я его не распознал.
Богатство плоти на юге ошеломляло. Я дурно спал ночами и думал о встрече с Евой. Втайне я радовался, что не столкнулся с ней на одном из пляжей побережья. Теоретически такое могло быть. Она улыбнулась бы мне из-за плеча очередного поклонника, и это был бы конец. Пока же оставалась возможность все уладить.
Прежде всего я позвонил в Киев Сане. Мой лучший друг учился в институте инженеров гражданской авиации. На все лето он оставался в Киеве, потому что был яхтсменом. А чем занят яхтсмен ранга Сани? Вылизыванием яхты. Об этом он писал глухо, но я догадывался, что дедовщина в их спорте похлеще армейской. Капитан Саниного четвертьтоника «Гелиос» по совместительству был заведующим кафедрой института, то есть доктором наук, чьим-то зятем и прочее. Саня с напарником латали паруса, чинили шкоты и фалы, укрепляли мачту, подкрашивали корпус, каждый час окатывали водой палубу. Капитан прибывал на судно в пятницу или субботу, — и обязательно с любительницей морских прогулок, иногда с двумя. «Без излишеств», — писал Саня. Но у капитана была законная жена, и это вносило дополнительный оттенок в яхтенную муштру. Когда капитанская жена появлялась на яхте ранним воскресным утром, Саня с напарником обязаны были скатиться в рубку до нее. Девицы в этом случае оказывались подружками раздолбаев матросов, и капитан устраивал им перед женой показательную выволочку. С похмела, писал Саня, у него получалось особенно хорошо.
Но в сентябре Саня оставался хозяином яхты. Капитан убывал с женой на заслуженный отдых, и Саня мог весь сентябрь без помех холить и лелеять яхту.
С трудом дозвонившись до яхтклуба, я сказал Сане, что приезжаю.
— С девицей? — уточнил он.
— А як же.
— Давай. Мы здесь тоже найдем.
Пятого числа наш курс уезжал на картошку. Мне картошка не светила, потому что официально я был отозван на тренировочные сборы. В октябре первенство республики среди вузов, и от его результатов зависела не только зарплата тренеров. Есть результат — есть общага, стипендия, свободное посещение занятий. Виктор Семеныч, тренер борцов-вольников, собрал нас уже второго числа.
— Разожрались, значить? — оглядел он питомцев. — Ну что ж, с завтрашнего числа начнем.
И он показал кулак.
Сам Семеныч боролся еще недавно. Выигрывал турнир за турниром, готовился к Европе — и вдруг прободная язва. Поговаривали, что Семеныч прикладывался к бутылке и до язвы, и после. Но пропасть ему не дали, засунули тренером в университет. Иногда Семеныч выползал на ковер — и у нас глаза на лоб лезли. Весом не больше шестидесяти пяти килограммов, он разрывал тяжей.
— Тебя в каком месте ковра положить? — ласково похлопывал по плечу какого-нибудь здоровяка Семеныч. — Здесь будет удобно?
На пару часов наш зал арендовали милиционеры, отрабатывали приемы рукопашного боя. Как-то мы с ними в зале пересеклись, и один из них, мужик за сто килограммов, похвастался, что мастер спорта по дзюдо.
— Парашют цеплять будешь? — спросил его Семеныч.
— Чего? — не понял бугай.
— Если выйдешь против меня — начнешь летать, — объяснил Семеныч. — А ежли с парашютом, падать не больно.
Мужик завелся, побагровел, попер на Семеныча, как танк. А тому только и надо, чтоб завелся. Летал «мастер» над ковром красиво. Пикировал вниз головой. Садился от подсечки на тяжелую задницу. Описывал широкую дугу в положении прогнувшись. Шмякался на лопатки после «кочерги», броска через спину с захватом одной руки. Милиционеры хохотали как припадочные, чувство солидарности у них отсутствовало напрочь.
Да, Семеныч показал класс. Мы стали прислушиваться к нему, присматриваться. Словарный запас у него был не богат, зато «мельницы» и «вертушки» он крутил, как в кино.