Я думаю о том, что в любой компании к концу второго дня неизбежно начинаются сложности. А уж среди островитян тем более. О нас с Евой я не говорю. Коза, гуляющая сама по себе. Но вот и Саня отлип от своей гречанки. И Олежка удрал куда-то в кусты. Вадим рявкнул на свою сероглазую малышку Оленьку. Дела.
— Пора собираться, — говорю я Сане.
— Завтра, — оглядывается тот на палатку, в которой скрылась Марина.
— Бесполезно. Сначала взаимное притяжение, потом отталкивание. Надо сматываться.
— У вас-то все нормально, — бурчит Саня.
— У нас?! — смотрю я на Еву, которая уже измусолила журнальчик и теперь делает вид, что дремлет. — Ничего ты не знаешь про нас.
— Красивая деваха.
— Это, конечно, есть, — кряхчу я. — Но и только.
— А что еще надо? — удивляется Саня.
Я вздыхаю и отворачиваюсь к воде. Вода, даже пресная, лучшее из того, что видит человек в своей жизни.
— У Марины отец моряк, капитан первого ранга, а в яхтах она ни хрена не понимает, — жалуется Саня.
— Зачем ей понимать? Не она ведь капитан, папа.
Саня долго обдумывает мои слова — и на полусогнутых ногах идет в палатку.
Я опять возвращаюсь мыслями к Еве. Эффектная девушка, она во всем обожает эффекты. Любое ее появление на людях, особенно если среди них есть хоть одна пара штанов, должно быть эффектно. Продуманная поза. Подчеркнутый жест. Прическа, отличающаяся от других в радиусе километра.
Подружки в мини, Ева непременно в длинной юбке. Ну и дорогие вещи, выделяющие среди прочих не только дам преклонного возраста. Ева понимала, что произнесенное слово не главное ее достоинство, и старалась как можно реже раскрывать рот. Нет, она с удовольствием смеялась, без стеснительности облизывала губы, запихнув в рот большой кусок торта, призывно округляла их, слушая собеседника, но афоризмы изрекали все, кроме Евы. Она разговаривала улыбкой, нахмуренными бровями, сощуренным глазом, изгибом тела, походкой. И не больно надеялась на слова, не доверяла им. Ева была предметна и в то же время чуточку ирреальна, как чайка в море. Вот она, ты ее видишь и слышишь, любуешься плавным полетом, — но издали.
Сейчас Ева явно скучала. Мизансцена для нее затягивалась. Нужно было менять партнеров, декорации, костюмы, свет, нужно было садиться в яхту и плыть к иным берегам, а мы до сих пор на острове.
«Ничего, — подумал я, — на острове тоже полезно».
Ева поднялась и посмотрела в мою сторону. Я махнул рукой. Ева поколебалась и неохотно побрела по песку, натягивая на голое тело кофту.
— Замерзла?
— Я от этого песка тронусь. Хрустит на зубах, в голове, всюду. — она оттянула трусики и стряхнула прилипшие к молочной коже песчинки.
— На картошке лучше?
— Хуже, — подумав, честно призналась Ева. — Но что мы на этом острове торчим? Поплыли бы куда-нибудь.
— Завтра поплывем.
Я притягиваю ее к себе. Ева сопротивляется, но недолго. Я сдуваю воображаемый песок с гладких ног, живота, рук, шеи. Ева замирает. Я целую ямочки на щеках, покусываю мочку уха, приникаю к полуоткрывшимся губам.
— Еще. — шепчет Ева.
Мы целуемся, забыв обо всем.
— Ну, как, лучше? — заглядываю я в темные глаза.
— А ты ничего, — хлопает длинными ресницами Ева. — Целоваться не умеешь, но ничего.
Мы лежим обнявшись, и нам не мешают ни песок, ни ветер, ни подсматривающие чайки. Головы, изредка выглядывающие из палаток, не мешают тоже.
— Как тебе мой друг? — спрашиваю я.
— Это который?
— Саня, капитан.
— Мариночка его на коротком поводке держит.
— Да ну?!
— Скоро в ЗАГС поведут твоего Саню. А вот Олег симпатичный парень.
— У него тоже подруга.
— Ну, эти не в счет, — пренебрежительно машет рукой Ева. — Если бы я захотела, Олег на нее и не глянул бы.
— Вот так, значит?
— Мой был бы, — потягивается Ева.
Я провожу пальцами по щеке, трогаю подбородок, обхватываю тонкую шею. Красива, но опасна. На тело в узеньком купальнике и смотреть страшно. Ева вздрагивает от сдерживаемого смеха:
— Ревнуешь?
— Если бы ревновал, не гладил бы.
Она перестает смеяться.
— Я и забыла, что ты у нас силач.
— Слабенькая шейка, нежная.
— Перестань! — отталкивает мою руку Ева. — Шуток не понимаешь?
— Силач у нас Олежка, я просто обученный. Как говорит тренер Семеныч: раз здоровый, значит, дурной.
Ева примеряет афоризм к себе — и легко отбрасывает в сторону.
— Подумаешь, здоровый, дурной. В жизни надо быть везунчиком.
— Как ты?
— Может, как я.
— Не родись красивой, а родись счастливой?
— Лучше и той, и другой.
Ева сейчас не шутит. Она действительно считает, что все в этом мире создано для нее. Элита. Она и не подумает уступить вещь или место, никогда не встанет в очередь. Брать все сразу и много — вот ее девиз. Я же рядом с ней пока заполняю пустующую нишу. Гожусь для кое-чего, и она меня и терпит.
— Долго будешь мучить? — вглядываюсь я в безмятежное лицо.
— Не знаю, — не открывая глаз, бормочет Ева.
Наконец и у меня на зубах заскрипел песок. Давно пора из этого песчаного рая сматываться.
4
Семеныч меня не убил, и на первенстве республики среди вузов я занял второе место.
— Вечно второй, — приклеил ярлык Володя.
— До конца года можешь наплевать на занятия, — гоготнул Крокодил. — Теперь тебя ни одна собака не тронет.
Крокодилы в этих делах понимают толк. Я с ним согласился.
— Ну, братцы, — обнял нас Володя, — теперь возьмемся за съезд.
— Какой съезд? — не понял я.
— Съезд смеха.
Я посмотрел на Крокодила. Тот цыкал зубом, переваривая только что проглоченную пищу.
— Юмористический съезд нашего курса, — объяснил Володя. — Выпустим стенгазету, у меня полно подходящих снимков, команда КВН покажет пару своих домашних заданий. Ты, вроде, повесть пишешь?
— Пишу, — неохотно признался я.
— О чем?
— Первая картошка, то да се. Новый Симеон-столпник.
— Годится! — хлопнул меня по плечу Володя. — Название придумал?
— Еще нет.
— Под желтым одеялом.
— Что под желтым одеялом?
— Название повести: «Под желтым одеялом».
У меня по спине пробежали мурашки. Это было то название, которое я искал. На картошке мы с Володей поселились у одинокой бабки и после первой же ночи сбежали на чердак с сеном. В хате было полно клопов. Они ползали по старому дивану, падали с потолка, похрустывали на полу под ногами.
— Якие клопы? — удивлялась бабка.
Она выдала нам тонкое желтое одеяло, в котором не мог затаиться клоп, но которое и не грело. Я закапывался в сено, укутывал голову желтым одеялом — и как-то засыпал. Володя от Светланы заявлялся под утро — и тоже под желтое одеяло.
Надо сказать, повесть вчерне я уже закончил. Получилась она из четырех небольших глав, юмористическая, а главное, легко узнавались герои: Володя, Света, Крокодил, комсорг Ленка. Не хватало только названия, именно желтого одеяла.
— На съезде почитаешь, — как о решенном, сказал Володя.
— Перепечатать надо, — вяло сопротивлялся я.
— Ленка поможет, у нее пишущая машинка.
Прозу я пытался писать давно. Скрывался от родных и знакомых, прятал и перепрятывал исцарапанные корявым почерком листочки, мучился. Но что удивительно: мучился не столько словами, которых вдоволь было в прочитанных книжках, сколько выстроенностью действия. Ну, и не хватало реалий. В повседневном быту кое-что наскрести было можно, а вот для жизни прошлой или будущей у меня не было ни слов, ни понятий.
После неудачно сданных экзаменов за восьмой класс — «тройки» по алгебре и геометрии — за лето я сочинил исторический роман об антах. Его название лежало на поверхности: «Анты». Легко я написал про ковыльную степь, про кибитки кочевников, про антов, двинувшихся в пределы Восточно-Римской империи. С удовольствием я расписал битвы антов с греками, придумал, как они обманом и хитростью захватили греческие города. Дело происходило в шестом веке нашей эры, в эпоху великого переселения народов. Академическая история, попавшаяся в руки восьмикласснику, в избытке снабдила меня и героями, и фактами, и неким пониманием смысла нападения славян в союзе с кочевниками на империю. Народы приходили в движение, пытаясь устроить свою судьбу за счет других. Грохот крушения империи явственно отдавался в моих ушах и сердце, и походил он на гул близящегося землетрясения. Да, пока варвары с шумом и яростью ломились в империю, все было хорошо.
Но вот действие перешло в Византию. Написал я, что улицы Константинополя полны народа, — и рука остановилась. Я вдруг понял, что ни черта не знаю о Византии. Я не представляю улиц Константинополя. Я не знаю, во что одеты ромеи. Не имею понятия о церемонии приема послов в императорском дворце. А дома, храмы, постоялые дворы? Сады вокруг дворцов? Просто деревья, под которыми устроены торговые ряды? Ну, и люди, их лица, говор, походка, жестикуляция, мимика. Я вдруг уперся в глухую стену. Очевидно, генетическая память, окатившая меня запахами и красками степей, при начертании магического слова «Византия» не проснулась. По инерции я дописал последнюю битву антского князя Мезамира, окружил его врагами, убил — и засунул роман в папку. Я понял, что должен увидеть далекие города. Должен пройти пыльными дорогами, обсаженными смоковницами. Должен услышать разноголосый говор восточных базаров. Должен омыться в чистых и грязных водах больших рек и малых. Должен обнять женщину, которую полюблю, и может быть, она не станется единственной.
Я пошел смотреть, чтобы писать.
Но в повести, обретшей название «Под желтым одеялом», героини, похожей на Еву, не было.
После круиза на яхтах Ева, как и следовало ожидать, отдалилась. На картошке она больше не появилась. Да и у меня соревнования, надо было сгонять два с половиной килограмма лишнего веса. Я подолгу потел на ковре, затем в парилке. Картошка кончилась, началась учебная рутина. Ева по-прежнему сидела с подругами на «галерке», что-то втолковывала рассеянной Светлане, тревожно следящей за Володей, и сосредоточенной Нине, частенько жующей бутерброд.