Я, пользуясь положением, на лекции ходил по выбору. Преподаватели в большинстве своем мне не нравились. Раздражала школярская подача материала, ежедневные проверки, лекции с восьми пятнадцати. Как боцман чует бунт на корабле, так и преподаватели догадывались о моей гордыне. В другой ситуации это мне непременно зачлось бы, особенно пропуски занятий. Замдекана Емелин, недавний майор, травил прогульщиков, как умелый охотник зайцев. Они уж и сигали через окна, и под лестницами прятались, прикидывались больными и убогими, — Емелин их отлавливал и уводил на проработку в кабинет. Меня он пока не замечал. Наиболее ревнивые лекторы, завидев меня в аудитории, задумчиво кивали: вот ужо придет сессия, там посчитаемся. Я примечал: чем лучше преподаватель, тем меньше его волнует посещаемость. А вот наставники по истории КПСС и марксистско-ленинской философии обижались не на шутку, предупреждали, что на экзаменах будут требовать конспект своих лекций.
Я надеялся на Семеныча. Авось и марксистско-ленинцев поборет. Раз здоровый, значит, дурной.
Идея юмористического съезда в народе вызвала энтузиазм.
— Говорят, ты повесть написал? — подкатилась после занятий Ева. — А я там есть?
— Какая ж повесть без Евы? — хмыкнул я. — Первая печальная повесть на земле про Адама и Еву.
— Я не люблю печальные.
— Веселые любишь?
— Конечно.
Меня удивляло в Еве стремление сразу и без обиняков высказать свое кредо. Любит девушка веселье, и точка.
— Сама-то в съезде участвуешь?
— Смотреть буду.
— И только? Светлана вон под гитару поет.
— У Светланы голос.
— А у тебя?
— Ты не знаешь, что есть у меня? — разозлилась Ева. — Тоже мне, писатель.
— У моей девочки есть одна маленькая штучка?
— Болван!
Она покраснела, и я готов был упасть перед ней на колени. Но поздно. Длинные ноги уже мелькали далеко впереди.
— Поцапались?
Я увидел рядом с собой Крокодила. Все-таки умеют они появляться. Никого ведь не было — и вдруг крокодил, неподвижный, но живой. В руках справочник по философии и ленинские работы.
— Куда путь держишь?
— В библиотеке был. Почему на редколлегию не приходишь? Хорошая газета получается.
— Со временем туго. Сам понимаешь, каждый день тренировки.
— А Ева? — моргнул он глазом.
— Ничего Ева, бегает.
— Ты знаешь, что ее дядя декан истфака?
— Ну и что?
— Ничего. Вчера с ним познакомился. Новую квартиру недавно получил, четырехкомнатную.
Я действительно не знал про дядю-декана. Но каковы крокодилы! Лежат, как бревна, на берегу, не шевелятся, однако все видят и все слышат. Ленина изучают.
— На истфак переходишь?
— Зачем? — спрятал книги за спину Крокодил. — На съезде повестуху прочтешь?
— Ленка отпечатает, может, прочту.
— Володя классное фото сделал. Мы с Евой спиной друг к другу, расходимся, как в море корабли. Говорит, на международную выставку послал. Это фото и Евин портрет.
— Давно вместе позируете?
— Давно, — осклабился Крокодил.
Я думал, Крокодил спит, а он, оказывается, ведет активную дневную и ночную жизнь. С дядей-деканом познакомился. Сфотографировался с Евой. Ай да пресноводное.
— Аппетит хороший?
— Чего? — захлопнул пасть Крокодил.
— Похудеешь с этой учебой, из своей весовой категории вылетишь. Таким, как Ева, нужны упитанные крокодилы.
— Наберем! — заржал Крокодил. — Вес мы умеем набирать.
В последнее время я забросил не только учебу, но и газету. Володя, Крокодил и я входим в редколлегию факультетской стенгазеты. Володя приносит фотографии, Крокодил пишет заголовки, я придумываю рубрики и редактирую хохмы, которые тащат в газету все подряд, от первокурсников до преподавателей. Съездовский номер, похоже, Володя целиком взвалил на свои плечи, Крокодил вон справочником по философии занялся.
А у меня повесть. «Нет повести печальнее на свете.» Еву съезд смеха почти не заинтересовал. Один раз, правда, заявилась в раздевалку возле спортзала, где мы ползали на карачках по ватманским листам с карандашами и кисточками, полюбовалась процессом.
— Не для меня это, — смерила она взглядом Светлану, держащую в руках банку с клеем. — Сегодня в Русском театре премьера.
Светлана виновато улыбнулась.
Я знал, что в театр Еву водят актеры. Ей нравится богема, но, конечно, не до такой степени, чтобы курить анашу или оставаться до утра в пьяной компании. Во всяком случае, поздним вечером Ева всегда дома. Я слышу ее дыхание на том конце провода — и осторожно кладу трубку. Говорить с ней по телефону невозможно: резка, категорична, неуступчива. При разговоре глаза в глаза она мягче, с удовольствием выслушивает комплименты. А потом вдруг зевает, слегка прикрывая рот.
— Устала?
— Не обращай внимания, это я так.
И смеется. По ее карим глазам, искрящимся в хорошую погоду, я никогда не могу узнать, о чем Ева думает. На редкость скрытна.
— И злопамятна, — добавляет Ева. — Подумай, прежде чем связываться.
— Уже связался, — напускаю я на себя мрачность. — На вечер к физикам идешь?
— Конечно. Могу и тебя взять.
Я дергаю плечом. Среди физиков у меня много знакомых, одних борцов человек тридцать. Борьба на физфаке популярна, я же в некотором роде знаменитость, без пяти минут мастер спорта. Семеныч уверен, что уже в этом году я выполню мастерский норматив. Но появляться на физфаке с Евой мне не хочется.
— Тренировка, — говорю я.
— А если я скажу — немедленно брось свою борьбу? — в упор смотрит на меня Ева.
— Каприз? — уклоняюсь я от прямого ответа.
— Да, каприз. Бросишь?
— Нет, не брошу.
— Вот! — торжествует Ева. — Вот поэтому у нас ничего не получится.
— Получится, — притягиваю ее к себе, зарываюсь лицом в густые волосы с горьковатым запахом духов.
Обниматься Ева любит. Выгибает спину, прижимается бедрами, медленно проводит ногой по моей голени, вздрагивает. По-моему, ей все равно, видит нас кто-нибудь или нет. Вообще-то, целуемся мы в темных углах, но иногда на Еву накатывает прямо на улице. Я делаю вид, что не замечаю завистливых взглядов парней.
Ева отрывается от меня, делает глубокий вдох, приходит в себя.
— Все-таки ты ничего.
— Опять двадцать пять! — злюсь я. — С кем ты меня путаешь?
— Молчи, глупенький. Был бы ты лет на пять старше.
Я чувствую, что Ева права. Мне действительно не хватает веса, в прямом и переносном смысле. То, что мы с ней одного роста, не так страшно, как одинаковый возраст. В свои восемнадцать Ева давно женщина. А я еще не мужчина. И не стремлюсь им быть. Всякому овощу свой черед. Тренируюсь, глотаю книги, тоскую о море и незнакомых девушках, бредущих по его берегу. У Евы другие мысли. Темнее моих, глубже, ирреальнее. На занятиях она просто скучает. «Господи, что за чушь!» — оглядывается она в мою сторону. Я опускаю глаза. Чушь, конечно, но любопытная. Ева учится вместе с нами, но живет другой жизнью, отличной от нашей. Воистину, она уж давно изгнана из рая, пока мы, дети, голышом бродим на его задворках. Я не хочу сказать, что Ева спускается по кругам ада, но ее падение уже было. Вот и глаза темны, далеки мысли, улыбка на губах искусительная, заимствованная у змея. Наверняка я ошибаюсь в этих своих параллелях, но превосходство Евы ощущаю. И мечусь в предположениях. Я пытаюсь постичь знание, пришедшее к Еве вместе с соком райского яблока, поднесенного змеем. Адам вроде тоже отгрыз от плодов, отведанных Евой, но первой прозрела она, жена человеческая из ребра его. Ева прозрела, я еще блуждаю в потемках. Кто он, полевой змей, явившийся перед женой? Ева знает, я нет.
На соревнованиях Центрального совета общества «Буревестник» я травмировал связки левой стопы, и было это в финальной схватке. Опять второе место. Получая серебряный жетон, я едва сдерживался, чтоб не закричать от боли.
— Надрыв связок, — сказал врач, едва глянув на опухшую ногу. — Не смертельно, но будет беспокоить долго.
Теперь днями я валялся в кровати, читая и кое-что записывая. Сачков в общаге было больше, чем я предполагал. Они тихо просачивались в комнату, показывая бутылки с вином или карты. Я отказывался.
Пятикурсник Бойко присаживался на кровать, чтоб побеседовать.
— Читаешь?
— Читаю.
— Не пьешь?
— Не пью.
— Я вот до пятого курса доучился и ни разу не получал стипендию, — доверительно наклонялся он ко мне.
Я это знал. Бойко был уникум. На жизнь он зарабатывал картами. В день выплаты стипендии его комната превращалась в игорный дом. Играли двое-трое суток, пока у партнеров были деньги. Обобрав коллег, Бойко успокаивался до следующей стипендии. Меня удивляло, что картежники и не пытались спастись. Они замирали перед Бойко, как кролики перед удавом. Играл Бойко во все: преферанс, кинг, рамс, секу, очко. Вероятно, талант его не вызывал сомнений, потому что проигравшие при мне ни разу не скандалили. За столом он не пил, не курил, не вскакивал и не шлепал картами.
— А знаешь, скольких грамотеев при мне из университета выгнали? — продолжал Бойко.
Я догадывался, что многих.
— Почему?
Я пожимал плечами.
— Не сдерживали страстей! — поднимал палец Бойко. — Читали книги — раз. Ходили на лекции — два. Писали конспекты — три. А потом один раз напивались, устраивали в комнате пионерский костер или драку — и все. Вперед, в Советскую Армию к дедам на обучение. Ты понял?
— Что?
— Не понял, — с сожалением поднимался Бойко. — Ну ладно, читай дальше.
Я обнаружил пропажу из тумбочки всех своих медалей и жетонов, осталась одна цветная лента. На соседей грешить не хотелось. Конечно, комнаты в общаге проходной двор, но медалей было жалко.
— Новые завоюешь, — успокаивали сожители.
— Придется, — соглашался я.
Ева в общаге не появилась ни разу. Но я и не ждал ее. У рыб, зверей и птиц разная среда обитания. Бывают, конечно, крокодилы, живущие в воде и на суше, но они крокодилы.
Ко мне каждый день приходила Ленка, приносила отпечатанные страницы повести.