се увидели перед собой мумию в добром здравии. И тут Тарзан вновь издал свой клич и принялся скакать вокруг египтян, подбрасывая обезьянку. Мумия утратила свое тысячелетнее терпение, подняла руку и ударила ею, как дубиной, дикаря по затылку. Тот упал и некоторое время неподвижно лежал, зарывшись лицом в траву. Мартышка с визгом вскарабкалась на дерево. Прежде чем забальзамированный фараон успел прикончить Тарзана еще одним ударом, дикарь вскочил на ноги и с рыком набросился на мумию. Сцепившись в невообразимый узел, оба покатились по земле, но тут сорвалась с цепи черная пантера. И все кинулись врассыпную искать убежища среди деревьев, а всех слуг как ветром сдуло на кухню. Патриция чуть не прыгнула в бассейн, как вдруг чудом появился человек во фраке и цилиндре, который звонким ударом хлыста остановил дикого зверя. Пантера, урча, словно кошка, легла на спину и стала перебирать лапами в воздухе, что позволило горбуну снова взять ее на цепь, а человек во фраке тем временем снял цилиндр и извлек из него торт безе, который принес к террасе и возложил к ногам хозяйки дома.
Из глубины сада показались остальные участники труппы. Оркестранты играли военные марши, клоуны отвешивали друг другу оплеухи, за клоунами шли карлики из королевской свиты времен Средневековья, эквилибристка скакала на лошади, стоя в седле, за ней шла бородатая женщина, собаки ехали на велосипедах, потом вышагивал страус в платье Коломбины, а замыкала процессию шеренга крепышей в сатиновых трусах и боксерских перчатках. Они толкали перед собой подиум на колесах, на котором возвышалась картонная арка, раскрашенная в разные цвета. И на этой сцене посреди всего циркового антуража, как император, стоял Гораций Фортунато, с напомаженными волосами, неизменной улыбкой покорителя сердец, довольный жизнью и собой, в окружении своего фантастического цирка, под звуки фанфар и звон тарелок – самый счастливый, самый влюбленный и самый смешной на свете.
Патриция рассмеялась и шагнула ему навстречу.
Тоска
Отец усадил ее за пианино, когда девочке было пять лет, а в девять Мауриция Руджиери дала свой первый концерт в клубе имени Гарибальди. На ней было розовое платье из органзы и лакированные туфельки. Ее игре внимала благожелательная публика, состоявшая главным образом из членов итальянской диаспоры. После выступления к ногам девочки принесли несколько цветочных корзин, а президент клуба вручил ей памятную медаль и фаянсовую куклу в кружевном одеянии.
– Мауриция Руджиери, приветствуем тебя как юное дарование и нового Моцарта! Тебя ожидают лучшие сцены мира, – произнес президент.
Девочка дождалась, пока стихнут аплодисменты, и, заглушая счастливые всхлипы гордой матери, громко заявила с неожиданным высокомерием:
– Сегодня я играла на фортепиано в последний раз. Я хочу стать певицей, – произнесла она и ушла со сцены, волоча куклу за ногу.
Оправившись от стыда, отец организовал ей уроки пения под началом самого строгого учителя, бившего девочку по рукам за каждую неверно взятую ноту. Однако это не лишило ее желания быть оперной певицей. Уже на исходе отрочества стало ясно, что голосок у нее слабый. С таким голосом разве что младенца баюкать… Так что пришлось отказаться от карьеры сопрано и избрать более банальную жизненную стезю. В девятнадцать лет она вышла замуж за Эцио Лонго, иммигранта в первом поколении, архитектора без диплома и строителя по профессии. Жених задался целью основать империю из бетона и стали, и к тридцати пяти годам ему это почти удалось.
Эцио Лонго влюбился в Маурицию Руджиери с той же решимостью, с какой застраивал столицу своими зданиями. Мужчина он был низкорослый, ширококостный, с воловьей шеей, энергичным, несколько простоватым лицом и черными глазами. Профессия обязывала его носить грубую одежду; от долгого пребывания на солнце кожа у него потемнела и покрылась морщинами, словно задубев. Характер у него был добрый и щедрый, он часто смеялся, любил народные песни и простые обильные застолья. Под этой простецкой личиной таилась нежная душа и деликатность, которую он не умел выразить ни словами, ни жестами. Когда он смотрел на Маурицию, в его глазах часто блестели слезы нежности, которую он смущенно отгонял от себя взмахом руки. Эцио был не способен высказать переполнявшие его чувства и думал, что, заваливая юную супругу подарками и стоически перенося ее капризы, перепады настроения и мнимые недомогания, он компенсирует свои оплошности в роли влюбленного. Мауриция постоянно возбуждала в нем желание; с каждым днем он любил ее все сильнее. Эцио в отчаянии обнимал жену, пытаясь преодолеть дистанцию между ними, но вся его страсть разбивалась о жеманство Мауриции: ее воображение будоражили лишь любовные романы и пластинки с записями опер Верди и Пуччини. Эцио проваливался в сон после тяжелого трудового дня, его мучили кошмары кривых стен и винтовых лестниц. Просыпался он на рассвете, садился на кровати и наблюдал за спящей женой с таким вниманием, что казалось, угадывал ее сны. Он бы жизнь отдал за то, чтобы Мауриция ответила на его чувства с такой же страстью. Он построил для жены огромный дом с колоннами. Строение отличалось эклектичностью и таким обилием украшений, что внутри легко можно было заблудиться. Четыре служанки трудились не покладая рук: полировали бронзу, натирали до блеска полы, мыли хрустальные шарики на люстрах, выбивали пыль из мебели с позолоченными ножками и фальшивых персидских ковров, привезенных из Испании. В их саду имелся небольшой амфитеатр с динамиками и огнями рампы. На сцене этого театра Мауриция Руджиери обычно пела для гостей. Эцио даже под страхом смерти не признался бы в том, что не способен оценить слабые воробьиные трели жены – не только из желания скрыть пробелы в своих знаниях о музыкальной культуре, но главным образом из уважения к артистическим наклонностям супруги. Муж был оптимистом, весьма уверенным в себе. Но когда Мауриция в слезах сообщила ему, что беременна, его накрыла волна неконтролируемого страха: Эцио чувствовал, что его сердце разваливается на части, словно переспелая дыня, что в этой юдоли слез нет места огромному счастью, охватившему его. В голову лезли страхи: а вдруг какая-нибудь ужасная катастрофа разрушит его хрупкий рай? И он решил во что бы то ни стало защитить свой мир от вмешательства извне.
Катастрофа материализовалась в лице студента-медика, с которым Мауриция столкнулась в трамвае. К тому времени в семье Лонго уже появился наследник. Мальчик рос подвижным, как его отец, и казалось, никакое зло, включая дурной глаз, не сможет ему навредить. Молодая мать вновь обрела тонкую талию. Студент занял место рядом с Маурицией в трамвае, который следовал в центр города. Юноша был худ и бледен; в профиль он напоминал римскую статую. Он читал партитуру «Тоски», насвистывая арию из последнего акта. Мауриция почувствовала, как полуденное солнце обжигает ей щеки и капли пота выступают в вырезе корсета. Не в силах сдержаться, она пропела слова несчастного Марио[24], приветствующего свой последний рассвет перед гибелью. Так, между строчками партитуры, и вспыхнул их роман. Юношу звали Леонард Гомес, и он был таким же поклонником бельканто, как и Мауриция.
В последующие месяцы студент усердно занимался, чтобы получить диплом врача, а молодая жена Эцио Лонго пережила одну за другой все оперные трагедии, а также судьбы некоторых героинь мировой литературы: ее поочередно убивали дон Хосе[25], туберкулез, проклятье египетской гробницы, кинжал и яд. Влюбленная женщина пела по-итальянски, по-французски, по-немецки; она была Аидой, Кармен и Лючией ди Ламмермур[26], и в каждом из этих романов предметом неземной страсти служил Леонард Гомес. В реальности же их объединяла платоническая любовь. Мауриция мечтала предаться страсти, но не осмеливалась взять инициативу на себя. А Леонард пытался побороть любовь в своем сердце из глубокого уважения к замужнему статусу Мауриции. Они встречались в общественных местах, гуляли по парку, пару раз брались за руки в тени, где их никто не мог увидеть, и подписывали свои послания друг к другу именами оперных героев: Тоска и Марио. Именем оперного злодея из «Тоски» – Скарпиа – они называли, естественно, Эцио Лонго. А наивный супруг был так благодарен Небу за сына, красавицу-жену, за все ниспосланные ему блага и так погружен в работу ради обеспечения стабильности семьи, что, если бы сосед не поведал ему о слишком частых трамвайных поездках Мауриции, он так никогда бы и не узнал, что творится у него за спиной.
Эцио Лонго был морально готов противостоять разорению своей строительной фирмы, болезням и даже несчастному случаю с ребенком – все это не раз представлялось ему в самых страшных снах. Но ему и в голову не приходило, что какой-то слащавый студент может отбить у него жену. Узнав о мнимом сопернике, он чуть не рассмеялся, ибо из всех несчастий это казалось ему самым поправимым. Однако затем слепая ярость скрутила ему кишки. Он проследовал за Маурицией до скромной кондитерской, где узрел, как она попивает горячий шоколад в компании поклонника. Муж не стал требовать объяснений: он схватил соперника за грудки, оторвал его от пола и швырнул о стену под треск разбитой кафельной плитки и вопли посетителей. Потом он твердо взял жену за локоть и насильно усадил ее в автомобиль, один из новейших «мерседес-бенцев», ввезенных в страну еще до того, как Вторая мировая война разрушила торговые отношения с Германией. Муж запер Маурицию в стенах дома, поставив у дверей в качестве стражей двух каменщиков со стройки. Женщина два дня прорыдала в постели, не сказав ни слова и не съев ни кусочка. Тем временем Эцио Лонго все хорошенько обдумал. Ярость его сменилась глухой фрустрацией, напомнившей ему о неприкаянном детстве, о бедной юности, об одиночестве и жажде ласки, не покидавших его до встречи с Маурицией Руджиери, в которой он видел богиню. На третий день, не в силах терпеть дольше, он вошел в спальню жены: