елась в траур с головы до ног, перекрасила в черный цвет всю мебель в доме и влачила за собой свою боль, точно неотвязную тень, что легла на ее лицо двумя глубокими морщинами в уголках рта. Однако ставить крест на своей жизни она не собиралась. Может, в одиночестве, лежа в кровати, она даже испытывала глубокое облегчение: ведь ей больше не нужно было толкать перед собой тяжелую тачку иллюзий, не было необходимости поддерживать собственный выдуманный имидж. Не надо было пытаться скрыть слабые стороны возлюбленного, который никогда не соответствовал высоте ее ожиданий. Однако привычка к театральному действу пустила в ней слишком глубокие корни. С тем же безграничным терпением, с которым она ранее выстраивала образ романтической героини, Мауриция теперь создавала легенду о безутешной вдове. Она осталась жить в Аква-Санте, всегда ходила в черном, хотя в те времена строгий траур давно уже не соблюдали. Женщина наотрез отказывалась петь, несмотря на просьбы друзей не бросать этого увлечения. Люди надеялись, что опера утешит Маурицию. Селяне сплотились вокруг вдовы, как бы заключив ее в тесные объятия. Всем хотелось сделать ее жизнь чуточку легче, избавить от тягостных воспоминаний. При всеобщем участии образ доктора Гомеса достиг величия в сознании народа, и через два года после смерти Леонарда соседи собрали средства, чтобы заказать его бронзовый бюст, который установили на постамент на центральной площади деревни – напротив каменной статуи Освободителя[28].
В том же году открыли шоссе, проходившее вблизи Аква-Санты, что положило конец спокойному деревенскому укладу. Сначала люди выступали против строительства из опасения, что для этой цели привезут заключенных из тюрьмы Санта-Мария и заставят их в кандалах валить деревья и дробить камни. По рассказам дедов, так было, когда строилась дорога при диктатуре Благодетеля Отечества. Но вскоре из столицы прибыли инженеры и донесли до деревенских жителей новость: все работы будет выполнять современная техника, а никакие не заключенные. Вслед за инженерами приехали топографы, а потом рабочие в оранжевых касках и светящихся в темноте жилетах. Строительные машины оказались железными монстрами размером, по словам школьной учительницы, с динозавров. На боках машин значилось название строительной фирмы: «Эцио Лонго и сын». В пятницу на этой же неделе в деревню прибыли владельцы фирмы – отец и сын, – чтобы проинспектировать ход строительства и заплатить рабочим.
Увидев вывески и строительную технику бывшего мужа, Мауриция Руджиери заперлась в доме, закрыв все окна. Она тщетно пыталась скрыться от собственного прошлого. Однако все эти двадцать восемь лет воспоминания об оставленном сыне не давали ей покоя, словно заноза в груди. И, узнав, что владельцы строительной фирмы обедают в деревенской таверне, она не смогла больше бороться с материнским инстинктом. Мауриция посмотрела на себя в зеркало: женщина пятидесяти двух лет, состарившаяся от тропического солнца и постоянных стараний изображать призрачное счастье. В то же время черты ее лица сохранили гордое благородство. Она расчесала волосы и собрала их в высокий пучок, не пытаясь скрыть седину, надела свое лучшее черное платье и чудом сохранившееся в жизненных перипетиях жемчужное ожерелье, подаренное ей на свадьбу. В попытке легкого кокетства Мауриция слегка подвела глаза черным карандашом, подкрасила губы и тронула румянами щеки. Взяв с собой для защиты от солнца зонт, принадлежавший Леонарду Гомесу, женщина вышла из дома. Пот лил у нее по спине, но она уже не дрожала.
В час полуденного зноя шторы в таверне были опущены, поэтому Мауриции пришлось долго привыкать к полутьме. За одним из столиков в глубине зала она увидела Эцио Лонго в компании молодого человека – по-видимому, сына. Эцио изменился гораздо меньше, чем Мауриция, – наверное, потому, что всегда был человеком без возраста. Та же самая львиная шея, крепкая фигура, нелепые черты лица и глубоко посаженные глаза, теперь окруженные гусиными лапками морщин, свидетельствовавших о его веселом характере. Склонившись над тарелкой, он энергично жевал, слушая сына. Мауриция наблюдала за ними издали. Сын выглядел лет на тридцать. Хоть он унаследовал от нее тонкую кость и нежную кожу, жесты у него были отцовские. Ел он с таким же удовольствием, как и Эцио, время от времени похлопывал по столу в такт своим словам, охотно смеялся и казался человеком живым, энергичным, осознающим собственную силу и готовым к борьбе. Мауриция посмотрела на Эцио Лонго другими глазами и впервые признала его мужественность. В порыве чувств она сделала пару шагов вперед, как бы глядя на себя со стороны, будто находилась на сцене в самый драматический момент театрального действа, которым и была вся ее жизнь. С губ ее вот-вот могли сорваться имена мужа и сына. Она надеялась получить прощение за то, что покинула их столько лет назад. И в считаные мгновения она увидела все лабиринты ловушки, в которой пребывала все эти три бредовых десятилетия. До нее дошло, что истинный герой романа – это Эцио Лонго. Ей хотелось верить, что он по-прежнему любит ее, что все эти долгие годы он ее ждал, изнывая от страсти, которую Леонард Гомес не смог ей дать, поскольку был не способен на это по своей природе.
В этот самый момент, когда ей оставался лишь один шаг до выхода из тени, молодой человек наклонился к отцу, схватил его за запястье и что-то сказал ему, лукаво подмигнув. Оба они рассмеялись, стали похлопывать друг друга по плечам и ерошить друг другу волосы с особой мужской нежностью. И ни Мауриции Руджиери, ни кому иному не было места в их мире. Женщина на миг зависла на границе между реальностью и мечтами, а потом отступила, вышла из таверны, раскрыла над головой черный зонт и вернулась домой в сопровождении пестрого попугая, парившего над ее головой, как нелепый архангел из календаря.
Валимаи
Отец дал мне имя Валимаи, что на языке наших северных братьев означает «ветер». Я могу тебе все это рассказать, ведь ты теперь мне как родная дочь, и я тебе разрешаю называть меня этим именем, но лишь в кругу семьи. С именами людей и других живых существ надо быть очень осторожными: как только мы произносим чье-то имя, мы дотрагиваемся до сердца этого человека и вступаем в поле его жизненной силы. Мы, будучи кровными родственниками, приветствуем друг друга по имени. Я не понимаю иноземцев: они с легкостью и без малейшей тени страха называют друг друга по имени, а это не только неуважение – это путь к большой опасности. Я заметил, что эти люди говорят очень легкомысленно, не понимая, что говорить – это значит быть. Жест и слово – это мысли человека. Не следует болтать попусту – вот чему я учил своих детей, но к моим советам не всегда прислушиваются. Раньше люди уважали табу и традиции. Мои деды и деды моих дедов почерпнули необходимые знания от своих предков. Для наших предков все было неизменно. Хорошо воспитанный человек помнил все жизненные уроки и поэтому знал, как действовать. Но потом пришли чужеземцы, и говорили они совсем не то, что наши мудрые старики. И чужеземцы согнали нас с нашей земли. Мы уходим все глубже в сельву, но они идут следом и настигают нас, иногда через годы. Они появляются снова, а нам приходится бросать поля, привязывать на спину детей, брать на повод скот и уходить. Так было всегда, сколько я себя помню: мы все бросаем и убегаем, как мыши, а не боремся, как великие воины и боги, населявшие в древности эти земли. Кое-кому из молодежи любопытно, как живут белые. Мы перебираемся в лесную глушь, чтобы жить по законам предков, но есть и такие, кто путешествует в обратном направлении. Мы считаем умершими тех, кто ушел, ибо они редко возвращаются, а кто возвращается, тот уже становится другим, и мы не признаём вернувшихся своими родственниками.
Говорят, что до моего рождения в нашей деревне было недостаточно женщин, и моему отцу пришлось проделать долгий путь, чтобы найти себе жену из другого рода. Он ходил по сельве, следуя указаниям тех мужчин, кому раньше довелось проделать тот же путь, прежде чем они вернулись домой с иноплеменными женами. Много времени отец провел в пути и уже начал терять надежду, но однажды увидел девушку у подножия высокого водопада. Казалось, река падает вниз с самого неба. Держась поодаль, чтобы не испугать девушку, отец заговорил с ней таким голосом, каким охотники успокаивают дичь. Он объяснил ей, что хочет жениться. Жестами подозвав его ближе, она внимательно рассмотрела его, и путник ей вроде понравился. По крайней мере, она не сочла сумасбродной идею создать с ним семью. Отцу пришлось поработать на будущего тестя, чтобы заплатить ему выкуп за дочь. По завершении свадебного ритуала новобрачные отправились назад в нашу деревню.
Мы с братьями и сестрами выросли под сенью лесов и никогда не видели солнца. Иногда падало сломанное дерево, и тогда на нас сверху смотрел голубой глаз неба. Родители мне рассказывали сказки, пели песни и научили меня всему, что должен уметь мужчина, чтобы выжить без посторонней помощи, рассчитывая лишь на лук и стрелы. Так я обрел свободу. Мы, Дети Луны, не можем жить в неволе. Когда нас запирают в четырех стенах или сажают в загон, мы уходим в себя, мы утрачиваем зрение и слух, через считаные дни наш дух вырывается из груди и покидает тело. Подчас мы превращаемся в несчастных животных, но почти всегда предпочитаем смерть. Поэтому в наших домах нет стен, а есть лишь наклонная крыша, чтобы сдерживать ветер и защищать от дождя. Под этой крышей мы вешаем гамаки, размещая их очень близко друг к другу, потому что любим слушать сны женщин и детей, чувствовать дыхание обезьян, собак и улиток, спящих под тем же навесом. Первые годы жизни я провел в сельве, не ведая о том, что там, за утесами и реками, есть другой мир. Иногда к нам в деревню приезжали гости из других племен и делились с нами слухами о Боа-Виста и Эль-Платанале[29], о чужестранцах и их обычаях, но мы думали, что все это лишь забавные истории. Я стал мужчиной, и пришел мой срок искать жену, но я не торопился. Мне нравилось проводить время в компании холостяков. Мы были молодые и веселые. Однако, в отличие от других юношей, я не мог все время играть и развлекаться. У нас была большая семья: родные и двоюродные братья, сестры, племянники. Много голодных ртов – много работы для охотника.