шь по чуть-чуть глотал воду. По мере того как силы покидали меня, покойница выскальзывала из моих объятий, а ее дух, становившийся все воздушнее, уже не давил на меня. Через пять дней женщина сделала свои первые шаги по окрестностям, пока я дремал. Однако она пока не была готова к самостоятельному путешествию, поэтому вернулась ко мне. Несколько раз она отходила от меня все дальше и дальше. Боль от ее ухода была ужасна, словно от ожога, и мне приходилось призывать на помощь всю отвагу, унаследованную от отца, чтобы не назвать ее по имени и не попросить вернуться ко мне навсегда. Через двенадцать дней мне приснилось, что моя женщина летает, как тукан, над кронами деревьев, и я проснулся. Мое тело было очень легким, а в глазах стояли слезы. Она ушла совсем. Я взял оружие и много часов шагал вдоль ручья до русла реки. Я зашел в воду по пояс, наколол на острую палку небольшую рыбку и проглотил ее целиком, вместе с чешуей и хвостом. И тут же меня с кровью вырвало этой рыбой, как и должно было быть. Моя печаль ушла. Тогда я понял, что смерть подчас сильнее любви. И после этого я отправился на охоту, чтобы не возвращаться к себе в деревню с пустыми руками.
Эстер Лусеро
К нему доставили Эстер Лусеро[33] на самодельных носилках. Она истекала кровью, как зарезанный вол, а ее темные глаза были широко распахнуты от ужаса. При виде пациентки доктор Анхель Санчес впервые утратил привычное спокойствие, и не без веской причины: доктор был влюблен в нее с той минуты, когда увидел Эстер в первый раз еще девчушкой. В те годы она играла в куклы, а он, постаревший на тысячу лет, только что вернулся из своей последней победоносной кампании. Он въехал в деревню во главе автоколонны, сидя на крыше грузовичка; на коленях у него лежала винтовка, половину лица скрывала густая борода, а в паху застряла пуля. При этом он испытывал такое счастье, какого не знал ни раньше, ни потом. Среди толпы, что приветствовала освободителей радостными возгласами, он разглядел девочку – она размахивала красным бумажным флажком. Тогда ему было тридцать лет, а ей около двенадцати. Однако, обратив внимание на тонкую кость девочки и ее глубокий взгляд, Анхель Санчес сразу понял, что перед ним незаметно для всех расцветает удивительная красавица. Он любовался на нее с крыши грузовичка и думал, что перед ним видение – последствие болотной лихорадки и эйфории победы. Но той же ночью он не нашел утешения в объятиях очередной «невесты на час» и понял, что непременно должен отправиться на поиски красивой девочки – хотя бы убедиться, что она ему не привиделась. На следующий день, когда стихли уличные празднества и перед людьми встали будничные задачи по приведению мира в порядок и избавлению его от обломков диктатуры, Санчес отправился на обход деревни. Первой его мыслью было посетить школу, но все школы были закрыты после решающего сражения, и доктор напрасно стучался в запертые двери. Через несколько дней тщательных поисков, когда он уже было решил, что девочка – плод его усталого воображения, он набрел на маленький домик, выкрашенный голубой краской. Его фасад был изрешечен пулями, единственное окошко выходило на улицу и отделялось от окружающего мира лишь цветастой занавеской. Постучав пару раз в дверь и не получив ответа, доктор решился войти. В доме имелась только одна бедно обставленная комната, где было прохладно и темно. Доктор пересек комнату, открыл дверь с противоположной стороны и очутился в большом внутреннем дворе, заставленном горшками и прочим скарбом. Под деревом манго был натянут гамак, рядом стояло корыто, в глубине двора находился курятник, и повсюду стояло множество жестяных банок и глиняных горшков с овощами и цветами. И в этом дворике пред ним предстала та, которую он принимал за ночные грезы. Эстер Лусеро, босая, в простом холщовом платье, с копной волос, перехваченной на затылке обувным шнурком, помогала бабушке развешивать белье. Увидев доктора, обе они непроизвольно попятились, поскольку привыкли относиться с недоверием к мужчинам в сапогах.
– Не пугайтесь, я друг, – сказал он, держа в руке засаленный берет.
С того самого дня Анхель Санчес испытывал к Эстер Лусеро лишь молчаливое вожделение, стыдясь своей страсти к девочке, не достигшей пубертата. Из-за нее он отказался от предложения перебраться в столицу, поучаствовать в переделе власти, и предпочел возглавить единственную больницу в этой богом забытой деревне. Он надеялся, что любовь к Эстер не выйдет за рамки его воображения. Доктор довольствовался малым: смотреть, как она идет в школу, лечить ее от кори, давать ей витамины в трудные годы, когда молоко, яйца и мясо распределялись только среди малышей, в то время как остальные обходились бананами и рисом. Он любил навещать девочку в ее дворике, где, сидя на стуле, учил ее таблице умножения под недремлющим оком бабушки. Эстер Лусеро стала называть Санчеса «дядей», что казалось самой подходящей формой обращения, а бабушка постепенно смирилась с его присутствием, как и со многими другими необъяснимыми итогами революции.
– Какой резон такому образованному человеку, доктору, начальнику больницы, герою революции проводить столько времени с болтливой старухой и молчащей девочкой? – судачили деревенские кумушки.
В последующие годы девочка расцвела неожиданно, как это бывает почти всегда, но Анхель Санчес верил, что на его глазах свершается чудо и что только ему видна красота, втихомолку созревшая под скромными платьицами, сшитыми бабушкой на швейной машинке. Доктор полагал, что при виде Эстер все мужчины, как и он сам, теряют покой. Поэтому его удивляло отсутствие воздыхателей и претендентов на ее руку и сердце. Доктора обуревали противоречивые чувства: присущая каждому мужчине ревность, постоянная меланхолия – продукт отчаяния – и адская лихорадка, нападавшая на него во время сиесты, когда он воображал, как девушка, нагая и возбужденная, непристойными жестами манит его в полумраке комнаты. Никто и никогда не заподозрил, какие эмоции раздирают ему душу на части. Самоконтроль стал второй натурой доктора Санчеса, отчего он снискал славу доброго человека. Деревенские кумушки в конце концов отказались от идеи подыскать ему невесту и смирились с некоторой его странностью.
– На педика он не похож, – заключили они. – Но может, малярия или пуля в паху навсегда отбили у него интерес к женскому полу.
Анхель Санчес проклинал собственную мать за то, что родила его на свет на двадцать лет раньше, чем нужно. Он проклинал судьбу, что оставила столько шрамов на его теле и так изранила ему душу. Пусть какой-нибудь каприз судьбы нарушит гармонию Эстер, молил Бога Анхель Санчес, пусть немного потускнеет сияние этой красоты – пусть никто не заметит, что Эстер – самая прекрасная женщина на свете и во всей вселенной. Поэтому в злосчастный четверг, когда девушку принесли в больницу на самодельных носилках, доктор страшно закричал. В больницу явилась небольшая процессия соседей во главе с бабушкой. Откинув простыню и увидев ужасную сквозную рану в теле девушки, Анхель решил, что Небеса услышали его эгоистичные мечты о том, чтобы Эстер не принадлежала никому другому, и наслали такое несчастье.
– Она взобралась на манго у нас во дворе, поскользнулась и упала как раз на кол, к которому мы привязываем гуся, – объяснила бабушка.
– Бедняжка! Проткнута колом, как вампир. Нелегко было снять ее с кола… – проговорил один из соседей, тащивших носилки.
Эстер Лусеро закрыла глаза и тихо застонала.
Анхель Санчес вступил в бой со смертью. Для спасения девушки он перепробовал все: оперировал ее, делал ей уколы, переливал ей свою кровь и пичкал ее антибиотиками. Но через два дня стало ясно, что жизнь испаряется из девичьего тела, безудержным потоком вытекает через страшную рану. Сидя на стуле у ложа умирающей Эстер, обессиленный от напряжения и горя, доктор положил голову в изножье кровати и на несколько минут забылся сном младенца. Пока девушка погружалась в пучину агонии, ему снились гигантские мухи. Души их встретились на ничейной территории, и в их общем сновидении Эстер схватила доктора за руку и стала умолять его не отдавать ее в лапы смерти. Анхель Санчес резко проснулся: он вспомнил о негре по прозвищу Черный Ривас, которого вернуло к жизни чудо. Доктор бегом бросился из палаты и в коридоре столкнулся с бабушкой Эстер, неумолчно бормотавшей молитвы.
– Продолжайте молиться! Я буду через четверть часа! – крикнул он старухе.
Десятью годами ранее Анхель Санчес брел с товарищами по сельве. Трава доходила им до колен, жара и мухи не давали покоя, а они, загнанные в угол, бороздили страну вдоль и поперек, чтобы взять в окружение сторонников диктатора. Доктор и его товарищи были лишь кучкой безумных провидцев с патронташами на поясе, сборниками стихов в заплечной сумке и роем идеалов в голове. Они месяцами не чувствовали запаха женщины, подолгу не мылись с мылом; голод и страх стали их второй кожей. Единственное, что ими двигало, – отчаяние. Им повсюду мерещились враги, и они не доверяли даже собственной тени. Именно тогда Черный Ривас свалился с обрыва и восемь метров катился вниз, в ущелье. Он падал долго и беззвучно, как мешок с тряпьем. Товарищам потребовалось минут двадцать, чтобы спуститься по веревкам среди острых камней и кривых древесных стволов и обнаружить разбившегося бойца в зарослях кустарника. И почти два часа ушло на то, чтобы вытащить наверх истекающее кровью тело.
Черный Ривас, всегда отважный и веселый, с песней на губах, готовый подставить плечо бойцу послабее, напоминал лопнувший плод граната: все ребра наружу. Страшная рана рассекла его тело от спины до середины грудной клетки. У Санчеса был с собой докторский чемоданчик, но в данном случае примитивные средства первой помощи ни на что не годились. Без малейшей надежды на успех доктор наложил швы на рану, забинтовал торс Риваса лоскутами разорванной одежды и дал ему лекарства, которые были у него с собой. Раненого уложили на кусок брезента, натянутого на две длинные палки, и таким образом несли его по очереди, пока не стало очевидным, что каждое сотрясение носилок отнимает у Риваса минуту жизни. Из его раны, как вода из родника, сочился гной. Ривас бредил игуанами с женским бюстом и ураганами из соли.