– Вытри сопли и пошли есть, – ответил он и привычным уверенным движением, буквально одним взмахом карманной расчески привел в порядок чуть растрепавшийся чуб.
Он повел меня по пустым, безмолвным улицам, и вскоре мы оказались возле единственной открытой в этот поздний час забегаловки. Он вошел в помещение, распахнув дверь едва ли не ногой, прямо как ковбой из какого-нибудь фильма; мы оказались в темной прокуренной комнате, углы которой тонули во мраке и в клубах сигаретного дыма. Музыкальный автомат выдавал одну за другой всякие сентиментальные мелодии, а клиенты, судя по всему, умирали от тоски и медленно перемещались от бильярдных столов к барной стойке и обратно. Уберто провел меня через зал, и, миновав коридор, мы оказались в кухне. Там нас встретил очень смуглый усатый парень, который лихо резал мясо, эффектно, словно боевой саблей, орудуя кухонным ножом.
– Так, Негро, быстро сделай этой девочке хороший бифштекс и смотри не жалей – положи ей кусок мяса побольше, понял? Ну и добавь что полагается – пару яиц, риса, картошки жареной. Я плачу.
– Как скажешь, Наранхо. Это та самая девчонка, что про тебя расспрашивала? Точно, она же заходила к нам вечером. Подружка твоя, а может, невеста? – спросил, подмигнув, усатый парень.
– Придурок ты, Негро. Это моя сестра.
Мне подали столько еды, сколько мне было не съесть и за два дня. Пока я жевала, Уберто Наранхо внимательно рассматривал меня, явно оценив наметанным взглядом некоторые изменения в моей фигуре, не слишком, впрочем, значительные, потому что физически я повзрослела позднее. Тем не менее моя грудь уже дерзко выпирала из-под лямок передника, не уступая по размерам как минимум паре хороших лимонов, а Наранхо даже в те годы был не менее тонким ценителем женщин, чем сейчас. Ему не составило большого труда представить себе, как именно округлятся в ближайшем будущем мои бедра и некоторые другие части тела, и сделать соответствующие выводы.
– Ты как-то сказал, что я могу остаться с тобой, – напомнила я.
– Ну, это же когда было.
– Я пришла, чтобы остаться.
– Об этом поговорим потом, – сказал он, широко улыбаясь, – а пока давай ешь десерт, наш Негро большой спец по этой части.
– Нельзя тебе со мной оставаться. Не должна женщина жить на улице, – вынес мне приговор Уберто Наранхо; дело было часов в шесть утра, когда в кафе не оставалось уже ни души и даже музыкальный автомат устал играть любовные песни.
За окнами светало, начинался новый день, ничем не отличающийся от других: слышался шум проезжающих машин, мимо кафе торопливо шагали пешеходы.
– Ты же сам мне предлагал!
– Ну, тогда ты была еще девчонкой.
Логика его рассуждений была мне попросту недоступна. Я-то считала себя готовой к независимой, полной опасностей жизни на улице: я стала старше и худо-бедно набралась определенного жизненного опыта, а Уберто объяснял мне, что, с его точки зрения, все как раз наоборот: именно в том, что я выросла, и заключалась невозможность для меня бездомной жизни. Теперь я нуждалась в мужской защите гораздо больше, чем раньше, по крайней мере, до тех пор, пока не постарею и не перестану казаться интересной и аппетитной кому бы то ни было. Не нужно меня ни от кого защищать, не нужна мне твоя забота, никто на меня нападать не собирается, я просто хочу быть рядом с тобой, приводила я довод за доводом, но убедить его мне так и не удалось. Чтобы не терять времени на пустые разговоры, он стукнул кулаком по столу. Все, девочка, хватит, плевать мне на твои сопли и на все твои рассуждения, лучше молчи. Уберто Наранхо взял меня за руку и чуть не волоком потащил в квартиру какой-то Сеньоры, находившуюся на седьмом этаже дома на улице Республики; со стороны здание выглядело чуть лучше и опрятнее других в этом квартале. Дверь нам открыла немолодая женщина в домашнем халате и тапочках с помпонами; она явно еще толком не проснулась и страдала от похмелья после ночной гулянки.
– Чего тебе, Наранхо?
– Да вот, привел тебе одну подругу.
– Да ты что, с ума сошел – поднимать меня с постели в такую рань!
Тем не менее женщина пригласила нас войти, предложила присесть и попросила подождать, пока она приведет себя в порядок. Ждали мы довольно долго; наконец дверь открылась, и в комнату, включая по пути один светильник за другим, вошла дама в развевающемся нейлоновом пеньюаре, распространяя перед собой запах каких-то чудовищных духов. Мне понадобилось, наверное, целых две минуты, чтобы понять, что это та же самая женщина, которая встретила нас в прихожей; у нее вдвое выросли ресницы, кожа приобрела цвет фаянсовой тарелки, светлые крашеные кудри вздыбились, глаза засверкали двумя пронзительно-голубыми лепестками, а рот стал напоминать перезрелую вишню. Странное дело: все эти немыслимые превращения ничуть не исказили приветливого выражения ее лица и нисколько не уменьшили очарования ее улыбки. Сеньора, как все ее называли, была готова улыбнуться и даже рассмеяться по любому поводу; при этом на ее лице появлялись легкие морщинки, а глаза очаровательно прищуривались; своей неотразимой мимикой она мгновенно покорила меня раз и навсегда.
– Значит, так: ее зовут Ева Луна и она поживет у тебя, – объявил Наранхо.
– Да ты с ума сошел, сынок.
– Я тебе заплачу.
– Повернись-ка, девочка, дай я на тебя посмотрю. Я этим делом не промышляю, но…
– Я тебе ее не работать привел! – перебил Уберто.
– А я ее пока и не собираюсь пристраивать, ты сам-то посмотри на нее: кому она сейчас даже даром нужна? Ничего, начнем потихоньку учить, а там видно будет.
– И не вздумай. Она моя сестра, ясно тебе?
– А на кой черт мне тут сдалась твоя сестра?
– Чтобы тебе не скучно было; она здорово сказки рассказывает.
– Чего?
– Сказки рассказывает.
– Какие еще сказки?
– Ну, про любовь, про войну или страшные – в общем, любые, какие захочешь.
– Ну и дела! – воскликнула Сеньора, окидывая меня благосклонным взглядом. – Но в любом случае, Уберто, ее надо немного привести в порядок, я думаю, ты это сам понимаешь. Посмотри-ка на ее локти и колени: это же не кожа, а панцирь броненосца. А тебе, девочка, придется научиться хорошим манерам; взять хотя бы осанку и умение держаться: вот чего ты, спрашивается, на стуле сидишь, как будто на велосипеде?
– Не вздумай вбивать ей в голову эту чушь, лучше читать ее научи.
– Читать? Это еще зачем? Она что, ученой быть собирается?
Уберто умел принимать решения быстро и уже в те юные годы знал, что его слово должно быть законом для окружающих. Посчитав дело решенным, он встал и, сунув в руки женщине несколько купюр, направился к двери; он обещал заходить почаще и еще выдал Сеньоре целый список рекомендаций и требований, касающихся моего содержания. Вместе со стуком его каблуков до меня доносилось: не вздумай перекрасить девчонке волосы, иначе будешь иметь дело со мной, по вечерам пусть из дому не выходит, сама знаешь, какая хрень на улицах творится; как тех студентов убили, считай, каждый день поутру трупы находят, купи ей одежду нормальную, ну чтобы на приличную девушку была похожа, я за все заплачу, молоко ей давай, говорят, от него полнеют, если я понадоблюсь, дай знать через любого парня в том кафе, где Негро работает, я мигом появлюсь, ну и… спасибо тебе, в общем, я твой должник, помощь нужна будет – сразу зови. Едва он вышел за дверь, Сеньора тотчас вернулась в комнату и улыбнулась мне своей обворожительной улыбкой; затем она обошла меня со всех сторон, явно оценивая – строго и беспристрастно; я же встала со стула, глядя в пол перед собой и покраснев до ушей; вплоть до этого дня никто одним только взглядом так четко и убедительно не доказал, что по всем пунктам меня следовало отнести к классу полных ничтожеств.
– Сколько тебе лет?
– Тринадцать, что-то вроде того.
– Ты, главное, не переживай, красивыми не рождаются, красота терпения и сил требует; в любом случае постараться стоит, потому что, если женщина добивается своего и становится красивой, считай, она свою жизнь уже устроила. Для начала подними-ка голову и улыбнись.
– Я бы лучше читать поучилась…
– Нечего повторять всякую чушь, которую Наранхо мелет. Не слушай ты его. Мужчины, они упрямые и тщеславные, слова им поперек не скажи. Лучше во всем с ними соглашаться, а делать все равно по-своему.
Судя по всему, Сеньора была ночной птицей: все окна в ее квартире были надежно прикрыты от дневного света плотными шторами. Искусственное освещение в ее жилище представляло собой немыслимую россыпь электрических лампочек самого разного цвета; когда она включала их все разом, казалось, будто находишься в цирке. Она показала мне пышные папоротники, украшавшие углы комнат, – искусственные, из самого лучшего пластика, – бар с бутылками и разнообразными бокалами и рюмками, девственно-чистую кухню, где я не приметила ни единой сковородки, и провела в свою спальню: там на большой круглой кровати восседала испанская кукла, одетая в платье в горошек. В ванной все было уставлено баночками и флаконами с самой разной косметикой; огромные розовые полотенца тоже произвели на меня сильное впечатление.
– Раздевайся.
– А?
– Одежду снимай. Да не бойся, я просто хочу тебя отмыть хорошенько, – засмеялась Сеньора.
Она наполнила ванну водой, всыпала в нее пригоршню какой-то соли, отчего в ванне поднялась обильная пена. Я поначалу не без опаски погрузилась в эту невесомую благоухающую роскошь и лишь через пару минут издала восторженный вздох: такого удовольствия я не испытывала никогда. Наверное, я даже задремала, вдыхая аромат жасмина и кремового, цвета меренги, мыла, но тут в ванной снова появилась Сеньора с жесткой мочалкой-перчаткой. Она сильно растерла меня, ополоснула чистой водой, помогла вытереться, припудрила подмышки тальком и капнула духами сзади на шею.
– Одевайся. Сейчас сходим что-нибудь поедим, а потом прямым ходом в парикмахерскую, – объявила она.
Прохожие на улицах сворачивали шею, глядя на мою покровительницу, которая шла по городу с видом тореадора-победителя; ее одежда, пожалуй, была излишне дерзкой и вызывающей даже для наших краев, с присущими им яркими красками и всемирно известными женщинами-воительницами. Платье облегало ее фигуру, демо