игры сверстников девочку не привлекали.
Перемены в поведении Елены Мехиас совпали с появлением в пансионе нового постояльца по имени Хуан Хосе Берналь по прозвищу Соловей. Он сам придумал себе это прозвище, и оно значилось на афише, которую гость прибил на стену в своей комнате. Бо́льшую часть постояльцев составляли студенты или служащие каких-то непонятных административных учреждений. Достойные дамы и господа, как говорила мать Елены, гордясь тем, что под крышей ее дома не было места всякой шушере. Нет, у нее квартировали только люди достойные, трудоустроенные, благонадежные, достаточно состоятельные, чтобы вносить плату за месяц вперед, и готовые соблюдать правила пансиона, походившие скорее на уклад духовной семинарии, чем на распорядок гостиницы. «Вдова должна заботиться о своей репутации, чтобы ее уважали! Не хочу, чтобы мой дом стал прибежищем бродяг и развратников», – часто повторяла хозяйка пансиона, и все, включая Елену, хорошо запомнили эти слова. Одной из обязанностей девочки была слежка за постояльцами. Елена должна была докладывать матери о любой подозрительной мелочи. Эта слежка выработала в девочке какую-то бестелесность: умение растворяться в полумраке комнат, беззвучно перемещаться в пространстве и неожиданно появляться из ниоткуда, словно материализуясь из другого измерения. Мать и дочь работали по дому вместе; каждая погружалась в собственную рутину, и между собой они почти не разговаривали. Они вообще говорили мало, а если и общались, то во время сиесты. Главной темой их бесед были постояльцы. Подчас Елена пыталась как-то приукрасить серую жизнь этих мужчин и женщин, что проходили по дому чередой, не оставляя по себе ни малейшей памяти. Девочка приписывала им небывалые приключения, раскрашивала их жизни историями о тайной любви или страшной трагедии. Однако мать интуитивно распознавала эти фантазии. И вдобавок чуяла, когда дочь пыталась что-то от нее утаить. Хозяйка пансиона отличалась практичностью и всегда прекрасно знала, что творится под крышей ее дома: знала, чем занимается тот или иной постоялец в тот или иной час дня либо ночи, знала, сколько сахара осталось в кладовке, кого зовут к телефону и где лежат ножницы. В юности мать была веселой и красивой. Даже грубо сшитые платья не могли скрыть изгибы все еще молодого женского тела. Но много лет мелочных забот иссушили ей душу и лишили ее жизнерадостности.
Но когда приехал Хуан Хосе Берналь и захотел снять комнату, жизнь хозяйки пансиона и ее дочери переменилась совершенно. Мать, завороженная модуляциями голоса Соловья и восхищенная его именем на афише, отступила от своих правил и поселила гостя в своем заведении – притом что он ни в коей мере не отвечал требованиям, предъявляемым в пансионе к идеальному постояльцу. Берналь сказал, что по ночам поет в таверне и поэтому днем должен отсыпаться. У него сейчас нет постоянной работы, и заплатить за месяц вперед он не может. К тому же он очень педантичен в пищевых и гигиенических привычках: он вегетарианец и привык принимать душ дважды в день. Елена с удивлением смотрела, как мать безропотно заносит имя мужчины в регистрационную книгу и провожает его в комнату, волоча за собой тяжелый чемодан постояльца, в то время как сам Берналь несет чехол с гитарой и картонный тубус с драгоценной афишей. Прижавшись к стене, девочка тихо поднялась вслед за ними на второй этаж и заметила, с каким напряженным лицом новый постоялец пялится на влажный от пота ситцевый халат, облегающий материны ягодицы. Войдя в комнату Берналя, Елена щелкнула выключателем, и на потолке со ржавым скрипом закрутились огромные лопасти вентилятора.
С того дня порядки в пансионе поменялись. Работы по дому стало больше: Берналь спал, когда остальные постояльцы уходили на службу. Он часами занимал ванную комнату, в огромных количествах поглощал свою кроличью еду, которую приходилось готовить отдельно. Он то и дело говорил по телефону и часто включал утюг, чтобы подгладить свои щегольские рубашки, причем хозяйка пансиона не требовала от него никакой доплаты. Елена возвращалась из школы в час сиесты, когда день терял свои краски под белым ярким солнцем. В эту пору Берналь видел свой первый сон. По приказу матери девочка сразу снимала ботинки, чтобы не нарушить царящую в доме тишину. Елена отметила, что мать меняется на глазах. Первые перемены стали заметны ей сразу, еще до того, как остальные обитатели пансиона начали шушукаться о хозяйке за ее спиной. Прежде всего люди ощутили назойливый цветочный аромат, сопровождавший хозяйку из комнаты в комнату. Елена знала в доме каждый уголок и к тому же имела солидный опыт слежки за постояльцами, поэтому без труда обнаружила флакон духов, спрятанный в кладовке за пачками риса и консервными банками. Потом девочка заметила черную линию, проведенную карандашом вдоль век, следы помады на губах, новое нижнее белье и неизменную улыбку, с которой мать встречала после полудня появление в столовой выспавшегося и только что принявшего душ Берналя с еще влажными волосами. Он садился за стол и начинал поглощать свою странную еду факира, а мать присаживалась напротив и слушала рассказы о жизни артиста, на пикантные эпизоды из жизни Соловья отзываясь громким утробным смехом.
В первые недели пребывания Берналя в пансионе Елена его ненавидела: постоялец оккупировал весь дом и всецело завладел вниманием матери. Девочке внушали отвращение его набриолиненные волосы, отполированные ногти, привычка ковыряться во рту зубочисткой, его педантизм и то бесстыдство, с которым он повелевал себя обслуживать. Она не могла понять, что такого нашла мать в этом невзрачном авантюристе, безвестном певце, выступавшем в дешевых барах, а может, негодяе и подонке, как шепотом предположила сеньорита София, одна из самых давних постоялиц. Но однажды в жаркий воскресный вечер, когда делать было нечего и время в стенах пансиона как бы замерло, Хуан Хосе Берналь вышел во двор с гитарой, уселся на скамью под смоковницей и начал перебирать струны. На звук музыкального инструмента один за другим стали выглядывать остальные жильцы: сначала робко, не совсем понимая причину оживления, а потом, осмелев, люди вынесли во дворик стулья из столовой и уселись вокруг Соловья. Голос у него был несильный, но приятный и без фальши. Он знал все старые болеро и мексиканские ранчеры, а также несколько партизанских песен, изобилующих ругательствами и богохульствами, от которых дам бросало в краску. Впервые с тех пор, как Елена себя помнила, в доме воцарился праздник. Когда стемнело, зажгли две парафиновые лампы и повесили их на деревья, во двор вынесли пиво и даже бутылку рома, хранившегося с давних пор для лечения простуды. Девочка дрожащими руками принесла из дому стаканы. Слова песен и плач гитары отзывались в ее теле болью, точно приступы лихорадки. Сидевшая рядом хозяйка притопывала в такт музыке, потом вдруг встала, взяла Елену за руки, и они обе закружились в танце, а за ними – все обитатели пансиона, включая нервную и жеманную сеньориту Софию. Некоторое время Елена двигалась под музыку Берналя, тесно прижавшись к телу матери и вдыхая ее новый цветочный аромат. Девочка была счастлива. Потом мать мягко отстранила ее и продолжила танец в одиночку. Закрыв глаза и откинув голову назад, женщина изгибалась всем телом, как развевающаяся на ветру простыня. Елена села. Вскоре все постояльцы вернулись на свои стулья, а хозяйка посреди двора продолжала двигаться в сольном танце.
С того самого вечера Елена стала смотреть на Берналя другими глазами. Она забыла и про ненавистный бриолин, и про зубочистки, и про высокомерие. Когда Соловей проходил мимо или с кем-нибудь при ней разговаривал, девочка вспоминала, как он пел на той импровизированной вечеринке, и у нее вновь горела кожа; она чувствовала смятение в душе и необъяснимый жар в теле. Елена украдкой разглядывала постояльца, не приближаясь к нему, и открывала для себя то, чего раньше не замечала: его сильные плечи и шею, чувственный изгиб полных губ, прекрасные зубы, элегантные руки с длинными тонкими пальцами. Ей страшно хотелось подойти к нему вплотную, уткнуться лицом в его смуглую грудь, услышать вибрации воздуха у него в легких, почувствовать биение сердца, вдохнуть аромат его тела – сухой и резкий, напоминавший запах дубленой кожи и табака. Она мысленно играла с завитками его волос, щупала мышцы его спины и ног, изучала форму ступни, мечтала превратиться в струйку дыма, чтобы проникнуть через горло в это мужское тело и завладеть им изнутри. Но если Берналь поднимал глаза и встречался с ней взглядом, Елена, дрожа, убегала и пряталась в самых дальних закутках двора. Постоялец заполонил все ее мысли, и она уже не могла долго находиться вдали от него. В школе она пребывала как во сне, не видела и не слышала ничего вокруг: везде ей мерещился Берналь. Что он сейчас делает? Может, спит, уткнувшись лицом в подушку, лежа на кровати в полутемной комнате с задернутыми шторами, а лопасти вентилятора гоняют по углам горячий воздух, и по его позвоночнику стекают струйки пота. Как только звенел звонок, оповещавший о конце уроков, Елена со всех ног бежала домой, моля Бога, чтобы Берналь не проснулся до ее возвращения и чтобы ей хватило времени помыться, переодеться в чистое платье и занять свое место на кухне в ожидании постояльца. Девочка делала вид, что учит уроки, а то ведь мать тут же загрузит ее работой по дому. Потом, слыша, как Берналь, насвистывая, выходит из ванной, она теряла голову от страха и нетерпения и наверняка умерла бы от блаженства, если бы он дотронулся до нее или хотя бы с ней заговорил. Девочке так хотелось, чтобы это случилось, но в то же время она готова была тут же раствориться в пространстве среди мебели и занавесок. Она не могла без него жить, однако его горячее присутствие казалось ей невыносимым. Елена повсюду тайно следовала за ним, выполняла все его просьбы, предугадывая каждое его желание еще до того, как он успевал открыть рот. При этом девочка скользила как тень, стараясь не привлекать к себе внимания.
Ночью Елена не могла заснуть, пока Берналь не вернется домой. Она вылезала из гамака и как привидение бродила по первому этажу, набираясь смелости, чтобы в конце концов осторожно проникнуть к Берналю в комнату. Войдя, она закрывала за собой дверь и приоткрывала штору, чтобы луч уличного фонаря осветил церемонию, придуманную ею ради завоевания частиц души этого мужчины – тех, что отпечатались на принадлежащих ему предметах. Елена долго смотрела на свое отражение в зеркале, темном и блестящем, как грязная лужа. Раньше в это зеркало смотрелся он, и оба отражения могли совпасть в воображаемом объятии. Девочка приближала к зеркалу лицо, широко раскрыв глаза и пытаясь увидеть себя глазами Берналя. Она целовала холодное отражение своих губ, и оно обжигало ее, как губы любимого мужчины. Она прижималась к зеркалу грудью, и крошечные вишни ее сосков твердели, причиняя тупую боль, что пронизывала все тело и укоренялась точно между ног. Елена вызывала эту боль еще и еще. Она доставала из шкафа рубашку и сапоги Берналя и надевала все это на себя. Стараясь не шуметь, она делала несколько осторожных шагов в мужских сапогах. В таком облачении она рылась в ящиках стола, причесывалась его расческой, брала в рот его зубную щетку, облизывала крем для бритья, ласкала его грязное белье. Сама не зная заче