по женской ласке, становившиеся столь уязвимыми в ее руках; ей нравились их боевой дух и бесхитростные сердца. Ей была известна иллюзорная твердость и крайняя слабость клиентов, но она не пользовалась ни тем ни другим. Напротив, она жалела мужчин. В ее суровом характере подчас случались проблески материнской нежности: ночами она часто пришивала заплатки к мужским рубашкам, варила курицу для заболевших батраков и даже писала любовные письма их далеким невестам. Она по крупицам собирала свое состояние на матрасе, набитом овечьей шерстью, под дырявой цинковой крышей. Сквозь щели в кровле проникал ветер, порождавший звуки флейт и гобоев. Тело Эрмелинды было крепким, кожа – чистой, а смех – звонким. Характер у нее был сильный: не то что у испуганной овцы или освежеванной тюленихи. В каждом объятии женщины, даже самом коротком, ощущалось воодушевление и озорство. Молва о ее сильных ногах всадницы, о ее крепких и щедрых грудях распространилась на шестьсот километров окрест. Влюбленные в женщину батраки съезжались отовсюду, чтобы провести досуг в ее компании. По пятницам всадники пускали лошадей галопом на такие расстояния, что бедные животные приходили в мыле и валились с ног. Хозяева-англичане запрещали работникам употреблять спиртные напитки, но Эрмелинде удавалось тайно гнать самогон, значительно поднимавший настроение гостям и одновременно разрушавший им печень. Кроме того, самогон использовался как горючее для светильников в часы развлечений. Мужчины начинали делать ставки после третьей рюмки ликера, когда уже невозможно сосредоточить взгляд и трезво оценить происходящее.
Женщина научилась извлекать выгоду честным путем. Кроме карт и костей, в распоряжении мужчин были и другие игры, в которых единственным выигрышем всегда была она, Эрмелинда. Проигравшие отдавали ей свои деньги, да и выигравшие тоже. Но вторые получали право провести какое-то время в ее компании без всяких прелюдий и уловок, и не потому, что Эрмелинда ничего такого не хотела. Просто у нее не было времени уделять каждому особое внимание. Участники игры в жмурки снимали штаны, оставаясь при этом в жилетках, шапках и сапогах на ягнячьем меху для защиты от антарктического холода, со свистом проникавшего сквозь щели. Женщина завязывала игрокам глаза, и преследование начиналось. Иногда поднимался такой шум, что смех и жаркое дыхание игроков перелетали через ограду из шиповника и доносились до ушей англичан. Хозяева приписывали эти звуки ветрам пампасов и, сохраняя невозмутимость, допивали последнюю чашечку цейлонского чая, прежде чем отправиться в постель. Тот игрок, кому удавалось первым дотронуться до Эрмелинды, радостно кудахтал, благодаря судьбу за выпавший шанс потискать красотку. Другая игра называлась «качели». Женщина усаживалась на доску, привязанную к потолку двумя веревками. Перед жадными взорами мужчин она разводила ноги в стороны, и все видели, что под желтой юбкой у нее нет трусов. Игроки вставали в очередь, и у каждого была одна попытка запрыгнуть на качели. Тот, кому это удавалось, возносился до потолка, зажатый бедрами женщины, в ворохе ее юбок, пробираемый дрожью до самых костей. Но таких счастливчиков было очень мало: большинство игроков валилось на пол под общий смех.
В игре «жаба» можно было за четверть часа просадить месячное жалованье. Эрмелинда мелом рисовала на полу черту, а на расстоянии четырех шагов от черты – широкий круг. Женщина ложилась в центр круга, раздвинув ноги, казавшиеся золотистыми при свете коптилки. Взорам собравшихся приоткрывался темный вход в ее лоно, напоминавший надрезанный плод или забавный жабий рот. Воздух в комнате становился плотным и горячим. Игроки выстраивались по ту сторону от меловой черты и начинали метать в цель монеты. Некоторые батраки были меткими стрелка́ми и запросто останавливали на бегу животное, бросив в него болеадорас[21]. Однако Эрмелинда умела незаметным телодвижением в последний момент уклониться от монеты. Деньги, падавшие внутрь круга, отходили в собственность женщины. Если кто-нибудь попадал в цель, его ждала награда, достойная султана: два часа за занавеской наедине с красоткой – абсолютное счастье, позволявшее на время выкинуть из головы все невзгоды и погрузиться в радости рая. Счастливчики, удостоившиеся пары часов наедине в Эрмелиндой, говорили, что ей известны секреты любви, способные доставить мужчине неземное наслаждение: довести до порога смерти и вернуть его, умудренного, на землю.
До того как объявился астуриец Пабло, не многим удавалось выиграть пару часов наслаждения, хотя некоторые удостоились чего-то подобного, но не за какие-то жалкие монетки, а за половину жалованья. К тому времени женщина сколотила небольшое состояние, но пока еще не думала вернуться к обычному образу жизни. Она действительно любила свое ремесло и гордилась тем, что может предложить батракам крупицы счастья. Пабло был худой и малорослый, с цыплячьими костями и детскими руками. Внешний вид астурийца не соответствовал его жутко упрямому характеру. Рядом с пышнотелой и веселой Эрмелиндой он казался злым гномом, но товарищи, решив над ним потешиться, потерпели горькое разочарование. Маленький чужестранец отреагировал на первую же провокацию, как змея, готовая броситься на любого соперника. Потасовка закончилась, так и не начавшись, так как первое правило Эрмелинды гласило: «Никаких драк под крышей моего дома». Защитив свою честь, Пабло успокоился. Его лицо выражало мрачную решимость, говорил он мало, а если говорил, то с явным испанским акцентом. В свое время Пабло уехал из Испании, скрываясь от полиции. Он зарабатывал на жизнь, возя контрабанду через перевалы в Андах. До описываемых событий он был угрюмым отшельником и забиякой, насмехавшимся над климатом, овцами и англичанами. Пабло ни от кого не зависел, он не знал ни чувства любви, ни чувства долга. Но лет ему уже было немало, и одиночество начинало отзываться болью в его костях. Иногда на рассвете Пабло просыпался, лежа на холодном полу под темным кастильским покрывалом, с седлом под щекой вместо подушки. Боль исходила не от затекшего тела, а от затаенной грусти и одиночества. Астуриец устал волком скитаться по земле. Но и тихий семейный уют тоже был не для него. Пабло приехал в те далекие места, потому что до него дошел слух, будто на краю света живет женщина, способная изменить направление ветра, и ему захотелось увидеть ее собственными глазами. Долгий путь и многочисленные опасности не испугали его, и когда он наконец оказался в таверне и увидел Эрмелинду вблизи, ему стало ясно, что оба они сделаны из одного и того же прочного металла. И Пабло решил, что для него, проделавшего столь долгий путь, жить дальше без этой женщины нет смысла. Усевшись в углу таверны, он принялся наблюдать за Эрмелиндой и прикидывать свои шансы.
У астурийца был луженый желудок, и он спокойно выпил несколько стаканов приготовленного хозяйкой забористого ликера. Он отказался раздеться, чтобы участвовать в «хороводе святого Мигеля», играть в «мандандирун-дирун-дан»[22] или в другие игры, показавшиеся ему детскими забавами. Но ближе к утру, когда наступил черед игры в «жабу», Пабло стряхнул с себя остатки хмеля и вместе с другими батраками встал в очередь за меловой чертой. Эрмелинда показалась ему красивой и неукротимой, как горная львица. Он почувствовал пробуждающийся охотничий инстинкт, а острая боль одиночества, мучившая его на долгом пути, сменилась предвкушением радости. Глядя на длинные мускулистые ноги женщины, обутые в короткие сапожки и вязаные чулки с резинками под коленями, мужчина понял, что у него есть лишь один шанс завоевать Эрмелинду. Пабло занял исходную позицию, опершись на одну ногу, и балансировал всем телом, пока не нащупал нужную ось. Его взгляд, словно нож, пригвоздил женщину к месту. Или, может, все было не так: это она выбрала астурийца из всех мужчин и задумала принести себя ему в дар. Пабло прищурился, выдохнул весь воздух из легких и, сконцентрировавшись на несколько секунд, метнул монету. Всем было видно, как монета описала безупречную дугу и угодила точно в цель. Шквал аплодисментов и завистливого свиста ознаменовал победу. Контрабандист невозмутимо поправил ремень, взял женщину за руку и помог ей встать. Он был готов доказать ей за те два часа, которые ему полагались, что и ей нет смысла дальше жить без него. Пабло почти тащил Эрмелинду за собой. Другие мужчины глянули на часы и уселись потягивать свой ликер, ожидая, пока истекут премиальные два часа. Но вот время закончилось, но ни Эрмелинда, ни чужестранец не вернулись в зал. Прошло три, четыре часа; прошла вся ночь. Рассвело, зазвучал колокол, оповещавший о начале рабочего дня, а дверь все не открывалась.
В полдень любовники вышли из комнаты. Ни на кого не глядя, Пабло направился седлать коней: одного для себя, другого для Эрмелинды, и еще мула для багажа. Женщина была в брюках и дорожной куртке. К поясу она привязала холщовую сумку с монетами. Во взгляде женщины появилось новое выражение; при ходьбе она удовлетворенно покачивала бедрами. Они без спешки закрепили пожитки Эрмелинды на спинах животных и отправились в путь. На прощание Эрмелинда едва заметно махнула рукой своим осиротевшим поклонникам и последовала за астурийцем по лысым равнинам, больше не оглядываясь. Назад она не вернулась.
Отъезд Эрмелинды вызвал такое замешательство, что для развлечения рабочих животноводческая компания установила качели, закупила дротики и стрелы для метания в цель, а также выписала из Лондона огромную парусиновую жабу с открытым ртом, чтобы батраки могли упражняться в меткости, швыряя монеты в жабий рот. Но ввиду общего безразличия эти игрушки в конце концов очутились на террасе здания администрации, где ими иногда пользуются англичане, разгоняя праздную тоску.
Золото Томаса Варгаса
До начала этой заварухи с прогрессом если у кого и были сбережения, то их хоронили, то есть просто закапывали в землю. Таков был общепринятый способ хранить деньги – это уже потом народ стал доверять банковским учреждениям. Когда построили дорогу, чтобы проще было добираться до города на автобусе, золотые и серебряные монеты стали менять на разноцветные банкноты и хранить в сейфах, как сокровища. Томас Варгас над такими людьми смеялся до колик: он никогда не доверял банковской системе. Время подтвердило его правоту. Когда закончилось правление Благодетеля Отечества, длившееся лет тридцать, банкноты превратились в бумажки, которыми обклеивали стены в качестве напоминания о непростительной наивности их обладателей. Пока соотечественники строчили письма новому президенту и во все газеты с жалобами на то, что с введением новой денежной единицы они стали жертвой коллективного мошенничества, Томас Варгас продолжал держать свои золотые слитки в укромном месте. Однако это обстоятельство не умалило его жадности и не лишило его нищебродских привычек. Томаса нельзя было считать порядочным человеком: он брал деньги в долг, не собираясь их возвращать, морил детей голодом, держал жену в черном теле, а сам носил дорогие широкополые шляпы из велюра и курил сигары. Он даже не платил за школьное обучение своих шестерых законных отпрысков: учительница Инес поклялась, что, пока она в здравом рассудке и в силах работать, ни один ребенок в де