– Давай прокатимся.
– Куда?
Не ответила. Джинсы всё так же лежали у нее на коленях, точно она никак не могла припомнить, что с ними делать.
Герман завел машину, поплутал по переулкам и повернул на Мясницкую, бывшую Кирова. В этот час за главных тут были птицы и собаки. Птицы стаями слетали с крыш, усаживались на балконы, карнизы, потом снова меняли диспозицию. Собаки таскали за собой длинные хвостатые тени и проверяли содержимое мусорок.
На Лубянке вовсю плескалось солнечное море. Герман сощурился и опустил козырек. Здания КГБ, «Детского мира» купались в переизбытке света и воздуха, очищались, готовились к новому дню. У станции метро первые торговцы раскладывали коробки, ящики, столики, пили чай из термосов. Вот и Тверская, бывшая Горького. Замелькали открыточные панорамы, памятники и площади. Герман старался ехать небыстро – прав-то ни у него, ни у Евы не было.
– Пусти за руль, – попросила Ева, когда в мареве нагревающегося воздуха показался мираж Белорусского вокзала.
– Ева, мне кажется…
– Пусти, а то умру.
Они поменялись местами. Ева прибавила скорости, и вскоре Москва осталась позади. Появились деревеньки, леса, луга, поля, блеснула речка. Герман отмечал их периферийным зрением, не сводя глаз с дороги и рук сестры, крепко, до белых костяшек сжимавших руль. Рукава ее рубашки натянулись и обнажили запястья с наливающимися, разрастающимися синяками. Герман был наготове перехватить руль в любой момент. Если Еве взбрендит вырулить на встречку или пустить машину под откос.
– Здесь где-то есть один пляж. – Ева сощурилась от лучей, залетевших в машину сквозь старые ели на повороте. – Тебе понравится. Идеальная красота.
– Идеальная красота? – Герман фыркнул.
Тема об идеальной красоте была у них одной из излюбленных. Ева пыталась доказать, что такая не только существует, но и периодически встречается. Герман говорил, что за идеальную красоту можно принять только абстрактный скучный эталон, основа которого – симметрия и математически высчитанное соотношение частей тела или чего там. Настоящая живая красота цепляет нюансом, отклонением от этого эталона. Ева была не согласна и пыталась убедить Германа в своей правоте. Однажды она вытащила его с пары по анатомии и потащила в парк, чтобы показать мальчика лет трех, который, как она говорила, был воплощением идеальной красоты. Разумеется, когда они пришли в парк, ребенка давно увели. Герман и Ева выпили по бутылке пива на лавочке, усыпанной листьями, и проспорили до сумерек.
Из поездки в Испанию с Хуаном Как-то-там, очередной любовью, закончившейся ничем, Ева привезла фотографию – фикусовое дерево на закате. Мощная, ровная, невообразимого диаметра крона и отблеск закатных пятен на пыльно-песчаном стволе. Ева настаивала, что это дерево идеальной красоты, но, конечно, фотография не в силах передать ее. Дело не только в симметрии, чистых линиях, которыми эти объекты обладают, говорила она. От этих объектов исходят особые волны на нетипичной, только им свойственной частоте, ее не зафиксировать фотоаппаратом. И еще, убежденно говорила она, что-то происходит с запахами, воздухом, светом рядом с этими объектами и с сознанием наблюдающего человека.
– Когда ты смотришь на идеальную красоту, то осознаешь, что обнаружил очередной кусочек дивного идеального мира. То ли навсегда распавшегося, то ли скрытого от нас, а может, – говорила Ева, – того, что только будет когда-то в будущем.
Не только природные объекты, но и вещи, по мнению Евы, могли быть идеальной красоты. В музее Бухары, куда за каким-то чертом они внезапно полетели в прошлом году, Герман, одуревший от жары, бродил за Евой, изучавшей лаган за лаганом[7]. Все эти змейчатые, лабиринтово-растительные рисунки сливались, разрастались в голове Германа в кошмарные видения. И когда Ева зависла возле одного из блюд и через минуту дотронулась кончиками пальцев до выступивших на глазах слез, все, что мог сделать Герман, – погладить прислоненную к его плечу голову сестры.
– Я, когда тот пляж увидела, – еще поворот, Герман схватился за поручень, а кот, перебравшийся к Герману на колени, за узел на рубашке Германа, – не удержалась и расплакалась, как всегда, как дурочка. Это чувство при встрече с идеальной красотой ни с чем не спутать. Это и восхищение, благоговение, но еще и тоска, воспоминание и что-то вроде любовной лихорадки. Я все пытаюсь придумать ему название, но четыре языка – и все впустую.
– Ты хочешь сказать, маркер идеальной красоты – чувство? То есть идеальная красота – не объективно идеальная? Это субъективное ощущение?
Ева подумала:
– Нет, идеальная красота – объективно идеальная. Разве что не каждый способен это разглядеть.
Герман засмеялся.
– Если слепцы не видят дворца, это не значит, что дворец не существует! – Ева возмущенно повернула голову к брату и вдруг тоже засмеялась. Учитывая обстоятельства, смех вышел на троечку. Но все-таки это был Евин смех.
Кот тоже мяукнул.
– Его зовут Пантелей, Пантюша, – сказала Ева. – Ему еще и года нет.
– Привет, Пантюша. – Герман погладил между ушками вполне освоившегося на его коленях кота.
Во влажном лесу солнце пробиралось вверх по папоротникам, ландышам, кустам, стволам деревьев. Сантиметр за сантиметром проверяло свои угодья, по-хозяйски подправляло поникшие головки цветов, подбадривало испуганных ночью бабочек, жучков, гусениц, прибавляло красок кронам деревьев и пятнам неба в них. Герман тащил чемодан, в который они с Евой положили продукты, купленные в придорожном магазине: консервы, хлеб, две копченые скумбрии – их продавщица, девчонка, только-только, видимо, окончившая школу, ловко завернула ручками с красными ноготочками в газету «Труд». Еще Герман купил сангрию, а коту – молока. Девочка-продавщица показала им тропинку в лесу, которая вела к пляжу, и обещалась присмотреть за машиной.
Вскоре тропинка взяла резко вверх, запетляла меж стволов. На земле выступили громадными пауками корни деревьев. От настоявшегося за ночь лесного запаха закружилась голова. Ева шла первой. Так Герману было проще приглядывать за ней и, если что, успеть спасти. Ева несла кота. Крепко вжавшись в ее грудь, кот глазел по сторонам и водил ушами, пытаясь уяснить, где спрятались птицы, наполнявшие воздух затейливыми трелями. Каблуки Евы оставляли на по-утреннему влажной тропинке четкие глубокие отпечатки. Несмотря на неподходящую для леса обувь, Ева шла быстро, легко. Рубашка и джинсы сидели на ней как королевский костюм. Прямая спина, влитые лопатки, тонкая ровная шея – уроки танцев, на которые ее водила бабушка, не прошли даром. Задний кармашек джинсов Евы оттопыривал пейджер Motorola.
Лес кончился внезапно, за ним открылся пейзаж, от вида которого у Германа захватило дух. Склон оврага круто уходил вниз, к блестевшей извивавшейся реке, желтые лютики шагали по склону гурьбой. С двух сторон река огибала небольшой островок, метров восемь – десять в длину, не больше. На проплешине острова вопреки всем законам росла сосна с причудливо изогнутым стволом и глянцево-красными ветвями. На той стороне Волги лес поднимался в гору, солнце играло на его бархатных боках.
– Не думал, что в нашей полосе бывают такие места.
– Остров изменился, – сказала Ева. – Сузился. Кусты наросли. Никто и ничто не может воплощать идеальную красоту вечно. Но все равно тут хорошо.
Вода обжигала докрасна. После переправы Ева, оставив кота на берегу острова, снова нырнула. Вынырнула, замолотила по воде так, что поднялся столп брызг. Упала на спину, и течение стремительно понесло ее вперед. Герман подбежал к воде – Ева снова перевернулась и подплыла к нему. Выбралась на берег, дрожа. Майка с надписью Love is облепила тело. Взяла открытую Германом бутылку вина, уселась на берегу, отпила, прикрыла глаза. Ее продолжало потрясывать, от мокрых волос тянуло острым запахом речной воды. Повернулась к брату, усевшемуся рядом и раскрывавшему газету с рыбой:
– Разведу костер. Сама.
За спиной Герман слышал треск ломаемых Евой веток. Потянуло дымом. А потом стало слишком тихо. Герман обернулся: Ева сидела на корточках, обняв себя за плечи, и плакала. Без всхлипов. Слезы струились по лицу, как потеки дождя по окну. От сохнущей футболки и волос шел пар. Герман поднялся, сделал пару шагов. Легкое движение плеч – Ева его заметила. Еще одно движение – не подходи. Пожалуйста. Не сейчас. Герман отступил. Дымок поднимался над сосной и растворялся в разогревающемся воздухе.
Он снова уселся, уставился на реку, не переставая чувствовать затылком Еву, отмечать каждый звук ее движений.
Предыдущая любовь Евы закончилась перед Новым годом. В гостях в общежитии, улучив момент, Ева выбралась через окно и прошлась по карнизу пятого этажа. Ей удалось миновать несколько комнат, пока Герман втащил ее внутрь. В другой раз он забрал Еву от художника, жившего в вагончике в лесу. Пересекая площадь железнодорожной станции с двумя стаканчиками мороженого в руках, Герман увидел, как Ева шагнула под проносившийся скорый. Когда поезд исчез, Герман обнаружил сестру на другой стороне железнодорожных путей, а выдавившиеся белые колбы мороженого – в пасти подсуетившегося привокзального пса с облезлым боком. Были и другие случаи. Каждый раз она уверяла, что у нее нет намерения покончить с собой.
– Наоборот, – говорила она, – я делаю это, чтобы убедиться, что жива.
Когда Герман снова обернулся посмотреть на сестру, она спала. Свернулась калачиком у остатка костра под набирающим силу солнцем. Герман отнес Еву под сосну, где под колышущимися игольчатыми лапами уже дрых кот. Подложил под спину свою и ее рубашки. Сел рядом. Взглянул на часы, которые после переправы сразу надел: поезд в Адлер уходил через пять минут.
35
Перед каждым Новым годом Елена Алексеевна отправляла Герману с проводниками или пассажирами гостинцы. В этот раз поезд опаздывал. Герман растер шерстяными перчатками щеки. Ева взяла его под руку.