– Блин, холод какой, – сказала Ева. – Поехали домой.
Надо было ее послушать, но Герман сказал:
– Давай еще немного подождем. Сейчас уж подъедет.
Поезд материализовался внезапно. Можно было подумать, что он соткался из морозного, звенящего воздуха, уступив мольбам и проклятьям замерзших встречающих. Старый, уставший. Синяя морда была вся в инее и угле, лохмотья снега свисали отовсюду, откуда можно было свисать. Слабенькое солнце, вышедшее пару минут назад, недоверчиво ощупывало новый объект, скользило по его крыше и бокам. Скорость машинист уже сбавил, махина приближалась медленно, нехотя. Чего уж там – только что вагоны, постукивая, мчались в клубах снега меж северных ландшафтов, заснеженных лесов и полей, посвистывая на переездах, пугая зайцев и лис, а тут – город, столица, Ярославский вокзал, стылость, носильщики с красными недовольными лицами. Напоследок поезд поднял снежную пыль с плохо очищенной платформы и осыпал одежду и лица встречающих. Пахнуло угольным дымком, печкой, теплом, давним детством. Поезд, скрипнув тормозами, дернулся, встал.
Встречающие пришли в движение, побежали от вагона к вагону, принялись заглядывать в заиндевевшие окна, махать руками. Проводницы открыли двери и выпустили вместе с настоявшимся теплом, запахами чая, пота и быстрорастворимой лапши ошалевших от радости узников. Послышались крики, звуки поцелуев, смех, скрип тележек, лай вокзальных собак. Герман и Ева терпеливо ждали. Толпа обтекала их, как пестрая лента, пытаясь увлечь за собой. Держась друг за друга, они дождались, когда платформа опустеет, оставив мусор, неудачливых носильщиков и несколько смущенных одиноких пассажиров. Один такой перебирал ногами возле восьмого вагона. Метр девяносто, не меньше. Армейские ботинки, дешевый китайский пуховик, шапка-ушанка с развязанными ушами. Глаза у великана были небольшие, глубоко посаженные. За плечами он держал армейский рюкзак, а в руках – сверток, перевязанный бечевкой. Парень посмотрел на Еву и Германа. Уверенно приблизился:
– Вы Морозовы?
– Точно, – улыбнулась Ева.
– Я Олег. – Он протянул крупную руку, пожал протянутые братом и сестрой замерзшие ладони. – Вот. – Он отдал Еве сверток. – Вам просили передать.
– Спасибо. Ой, тяжелый.
– Там варенье, – сказал Олег. – Просили везти аккуратно.
Ева передала сверток Герману, повернулась к великану:
– Подбросить тебя, Олег? Куда тебе?
– По правде говоря, пока никуда. Я собирался пожить пару дней на вокзале, осмотреться.
– Как «на вокзале»? – Ева с любопытством взглянула на него.
– Поищу работу. Да вы не беспокойтесь. Деньги и еда с собой у меня на первое время есть.
У Германа щипало от мороза уши. Глаза слезились. Парень то раздваивался в слезно-морозном тумане, то снова собирался в единое целое.
– Не, ну так нельзя, – сказала Ева. – Пошли с нами, что-нибудь придумаем.
Парень не стал отнекиваться, кивнул, зашагал рядом.
– Спасибо. Та монашка, которая передавала варенье, тоже говорила, что вы поможете. Просто я привык надеяться только на себя.
Машина завелась после четвертой попытки. Это был старенький Volkswagen Golf, отданный Еве на растерзание одним из поклонников.
– Так куда едем? – спросил Герман Еву.
– На Краснопресненскую, – сказала Ева, дуя на замерзшие руки.
Странно было оказаться в доме детства, власть над которым теперь принадлежала чужим людям. Герман не был здесь с тех пор, как они с Евой съехали. Всеми делами с квартирантами занималась Ева. Официально квартира принадлежала ей. Бабушка, так и не выяснив, Морозов ли в самом деле Герман, еще при жизни сделала владелицей Еву. Квартира обветшала, паркет стерся. В прихожей пахло чужими запахами, на вешалке висела чужая одежда – китайский пуховик вроде того, что был на Олеге, плащ, летняя курточка, стояло несколько пар стоптанных тапочек. Старомодный зонт приткнулся в углу, повидимому, до весны. Зеркало постарело, рама его поблекла, а поверхность покрылась черными пятнами. Никого из жильцов дома не оказалось.
Герман осторожно ступал по паркету, прислушиваясь, как тот жалуется, постанывает от обиды. Поблекшие цветки с обоев смотрели с укоризной. Деревянные, с ребристыми стеклами двери скукожились и, узнав Германа, беззвучно закричали ему, что он забыл, предал их. А вот и его, Германа, комната. Он машинально потянул бронзовую ручку в виде головы совы, в мозгу уже появилась картинка высотки за окном, письменного стола с солдатиками, теплого вечернего электрического света от лампы. Но дверь, конечно, не поддалась: заперта. Уже несколько лет в этой комнате жил Иван Петрович, похоронных дел мастер, как выражалась Ева. Делал памятники, кресты, ограды. Герман никогда его не видел, но несколько раз этот Иван Петрович в разном обличье приходил к нему во снах, после которых приходилось бежать в ванную и засовывать голову под холодную воду.
В других трех комнатах жильцы постоянно менялись. Ева сдавала квартиру по комнатам. Сейчас была свободна та, в которой в детстве Германа обитала бабушка.
– Можешь пожить тут, пока не найдешь работу, – донесся из комнаты голос Евы. Герман зашел внутрь. Вздувшийся, распираемый изнутри рюкзак Олега стоял на полу. Ева прислонилась к стене. Олег, сняв шапку и расстегнувшись, обходил комнату. Уже по-хозяйски. Глубоко посаженные серо-голубые глаза внимательно все осматривали. Было видно, как в его голове – совершенно лысой – выстраивался план, где и что положить. Вообще, похоже, Олег был из той породы людей, которые четко знают, что им делать в следующую секунду. Все движения его были точны и продуманны.
В комнате стоял диван, на нем лежала стопка из подушек, одеяла, сложенного белья. Как в гостинице. Напротив стоял шкаф. В углу на круглом столике, на котором бабушка неизменно держала початую бутылку ликера, пылились оставленный прежними жильцами детский пластмассовый пупс и детектив Агаты Кристи в мягкой обложке.
– Располагайся, – сказала Ева Олегу. – А мы чайник вскипятим. Пока тебя ждали, чуть не околели.
На кухне Герман закурил. Ева выбрала из трех чайников синий эмалированный, налила воды, включила газ. Сложила в мойку грязную тарелку с засохшей кашей и чашку с недопитым кофе, в котором плавало жирное масляное пятно. Переставила на разделочный стол половинку засохшего грейпфрута. Вытерла стол. Вытащила из навесного шкафа три чашки. Одна из них, еще бабушкина, фарфоровая с васильками, была из сервиза, использовавшегося только по праздникам. Это была та самая чашка, в которой Елена Алексеевна принесла чай в день, когда пришла к семилетнему Герману после измывательств над ним одноклассников и спросила, как ей все исправить.
– Странно тут, – сказал Герман, оглядывая обветшалую синюю краску на стенах. – Все будто ненастоящее. Будто бутафория. Пшик. Спектакль отыгран, и все брошено кое-как.
Ева сделала затяжку:
– Ремонт нужен. Квартиранты не очень-то следят за квартирой.
– Да я не об этом. У тебя так бывает? Вот как только ты проживаешь некий период в жизни, все – и предметы, и дома, и вещи, и даже люди этого периода – превращается в тыкв и мышей? Смотришь и не понимаешь: как, почему и куда девалось все, что было важно тебе. Я иногда встречаю людей из прошлого – больница место такое, сама понимаешь – и вот смотрю на них и ничего не чувствую, абсолютно. Их роли сыграны, куклы вернулись в сундук. То есть, конечно, у них теперь другие роли для других людей. Но для меня с ними все кончилось. В воспоминаниях они живы и еще как, а в реальности – нет. Однажды я видел в больнице… – он уставился на чашку с васильком, – Ракитина, помнишь? Одного из пятерки, которые загнали меня на чердак в первом классе? Он прошел мимо в коридоре, а я не почувствовал абсолютно ничего. Абсолютно. Ну, кроме запаха жареной курицы… – Герман улыбнулся. – Ракитин был в бахилах, нес, видимо, кому-то передачу. Я сам себе удивился. Тому, что во мне ничего не отозвалось. Будто мимо прошел манекен с чертами Ракитина. Понимаешь?
– Нет. – Ева, прищурившись, выпустила колечко в Германа. – По-моему, Герман, ты просто зануда. Чайник закипает. Давай открывай передачку, посмотрим, что там вкусного твоя монашка прислала.
Герман взял с подоконника сверток, сел на стул. Разрезал бечевку. Размотал газеты. Сохранившийся внутри запах архангельского шкафа с удивлением выскользнул, вплыл в московский воздух и смешался с ним. В отдельные газеты оказались завернуты две пол-литровые банки, к которым резинкой были прижаты бумажки – «морошка», «брусника». Еще в посылке был мешочек с кедровыми орехами, пакет с высушенными травами, шерстяные носки: для правой ноги – побольше, пошире. Ева перетрогала и пересмотрела всё, нашла в носке записку – сложенную четвертушку тетрадного листа. Развернула и прочитала вслух: «Здравствуй, Герман. Я жива, здорова. Молюсь за тебя каждый день. Храни тебя Господь. Травы добавляй в чай. Сестра Антонина, в миру – Елена Алексеевна».
Ева фыркнула:
– Мне как всегда – ни единого словечка.
Ева разложила варенье в вазочки, заварила чай, добавив туда щепотку присланных трав. Спустя минуту-другую воздух наполнился ароматами трав и ягод. Позвала Олега. Тот пришел в полотняных серых брюках и темно-синей рубашке. Положил на стол буханку хлеба и две банки консервов. Сел, подвинул к себе чашку.
– Модная прическа? – спросила Ева, показав глазами на его лысую голову.
– Из армии неделю как. На флоте оттарабанил. – Олег положил в чашку пять ложек сахара, помешал. – Пока служил, мать умерла. Заболела, а никто и не заметил. У меня, кроме нее, никого. Смысла там оставаться не было.
– Понятно. – Ева положила в свой чай ложку брусничного варенья. – Знаешь, чем будешь тут заниматься? Учиться или работать пойдешь?
– Есть у меня пара-тройка мыслей, – сказал Олег. – Но мне нужно сперва оглядеться.
36
Кот оказался сообразительнее Германа. Не успел еще Герман ничего понять, как обнаружил, что снова стал объектом ласк Пантюши. Утром, дня через три после встречи Олега на вокзале, Пантюша сопроводил Германа на кухню, демонстративно уселся у пустой миски, постучал рыжим хвостом, недвусмысленно намекая, что наступил черед Германа заботиться о нем, коте. Герман нашел в холодильнике пакет молока и налил в пустую немытую миску. Ошалевший от радости кот благодарно поднял морду и, с трудом справившись с волнением, принялся лакать молоко, затейливо подвывая или поругиваясь. Добро пожаловать, Пантюша, сезон голода открыт. Сколько он продлится, никто не знает – три недели или год. Оставалось только ждать, когда через определенный промежуток времени с внезапностью, но и неизбежностью цунами, наступающего после землетрясения, Ева им будет возвращена.