Ничего особенного, кроме красного горла, Герман не обнаружил. Травм не было.
– Старуха дала тебе какую-нибудь таблетку?
Покачала головой, закутываясь в одеяло и подрагивая:
– У Веро́ники нет таблеток. Она их не пьет, принципиально.
– Ладно, в аптеке напротив купим.
Герман помог Еве одеться, собраться. Приобнял ее, поднял с пола пакет из книжного. Тяжелый. Ах да, учебники. И зачем такому, как Олег, учебники по английскому?
Старуха вышла их проводить.
– Пока, Веро́ника, – сказала Ева, обняв старушку.
– До свидания, – сказал Герман.
Ответный взгляд был таков, что Герман бы не удивился, если бы старуха достала из халата пистолет и навела на него. Надо же, а он и не предполагал столько лет, что есть человек, который его люто ненавидит.
Когда старуха закрыла за ними дверь, Ева удержала за руку Германа, поднесла палец к губам и прислушалась.
– Немного, конечно, есть сходство с дядей Сергеем, – послышался приглушенный голос из-за двери. – Ну, тот, помнишь, был военным врачом, еще уехал в Ташкент, женился там и пропал. Но чуть-чуть. Чуток. Ерунда. Не стоит и надеяться. А походка, на которую ты, Анна, так рассчитывала, ничего не показывает. Ни-че-го.
Герман усадил Еву в машину, включил печку. Сходил в аптеку, купил аспирин, а в продуктовом две банки пепси-колы. Поспешил назад. В воздухе пахло прибитой пылью и горечью почек смелевших с каждым днем деревьев. По ботинкам Германа и мокрому асфальту разбегались, точно разлитые неуклюжим ребенком, разноцветные краски разгоравшихся вывесок. Вот-вот должны были включиться фонари.
В машине Герман подождал, пока Ева проглотит таблетку и запьет, положил руки на руль:
– К бабушке на квартиру?
– Нет… я… – Ева вдруг замялась, поперхнулась, несколько капель пепси-колы попали на белое пальто. – Вообще-то я ее продала. – Она смахнула капли, отчего они еще сильнее размазались по белой ткани.
– Продала?
– Мне нужны были деньги.
Герман помолчал, опустил руки с руля:
– Но почему ты мне ничего не сказала? И зачем тебе понадобились деньги?
Ева отпила еще немного из банки. Пояснила, что на полученные от продажи квартиры деньги они с Олегом купили яхту и катер и уже в мае будут сдавать их в аренду.
– Это только начало. Будут еще яхты и катера, – сказала она, ежась от температурного озноба. – Мы с Олегом откроем яхт-клуб.
– Яхты? – Герман внимательно посмотрел на сестру. Бредит? – Яхты в Москве?
Ева кивнула:
– Не волнуйся, Герман. Мы отдадим тебе твою долю от продажи квартиры. Половина, конечно, твоя, что бы там бабушка ни думала. Вот только раскачаемся, отобьем кредит. Через год, два.
– Я не понимаю: какие яхты в Москве?
– Ох, братик. Ну, есть Химкинское водохранилище, Клязьминское. А богатых людей в Москве, желающих покататься на яхтах, провести вечеринки, бизнес-встречи, свадьбы, полным-полно. Ты и понятия не имеешь, Герман, что творится в этом городе.
Герман тронулся с места, влился в поток машин, которых с каждой минутой становилось все больше.
– И кто купил бабушкину квартиру? – спросил он после паузы.
– Иван Петрович, похоронных дел мастер. – Ева издала смешок. – Помнишь, жил в твоей комнате? Вот, оказывается, прибыльный-то бизнес. Между прочим, Иван Петрович предлагал Олегу работать на него. Но Олег давно мечтал о яхт-клубе. Все время, пока служил на флоте, только и думал об этом.
– Ева, но ты все-таки могла бы и сказать. Я бы взял некоторые вещи… и вообще.
Несмотря на то что он почти не бывал в квартире детства, а когда бывал, то воспринимал ее как блеклую копию ее же прежней, эта квартира была несущей стеной или даже незыблемой частью фундамента того сооружения, которым он представлял себя.
– Прости. Правда, братик. – Ева сжала его запястье горячечной рукой. – Нужно было действовать очень быстро, потому что появилась возможность выгодно купить яхту. Я знаю, как ты цепляешься за прошлое. Ты бы согласился в конце концов, но измучил бы и себя, и меня, и Олега.
– Так куда тебя отвезти?
– Выезжай на Ленинградку и двигайся в сторону области. Мы пока на яхте и живем.
Ева поставила пустую банку в дверцу, обняла себя руками, прикрыла глаза. Дождь усилился, пятна фонарей и фары встречных машин расплывались в потеках на лобовом стекле, которое дворники не успевали очищать. Дома по обе стороны дороги расплылись в сумерках вверх и вширь, превратились в череду крепостей с темными глазницами для орудий, в некоторых понемногу разгорались факелы.
– Ты просто отдала ему деньги? – спросил вдруг Герман. – Кому принадлежит эта яхта?
– Мне, конечно, – пробормотала Ева, не открывая глаз. – Олег – честный человек.
– То есть он согласился работать на тебя? Я ничего не понимаю.
– Ну, мы обезопасили друг друга.
– Как обезопасили?
– Поставили штампы в паспорта.
– В смысле – «штампы»? – Герман взглянул на сестру. – Ты замуж, что ли, вышла?
– Ну да. – Ева разлепила глаза, сощурилась от боли и огоньков, продырявливающих все никак не темнеющую окончательно Москву. – Говорю же – поставили штампы. Ездили за маслом, зашли и расписались. Напугали там всех этих в гипюровых занавесках. – Ева засмеялась.
В машине повисла, натянулась пауза, будто в тонкую паутину с лета угодила тяжелая муха.
– Поздравляю, – сказал чуть погодя Герман.
– Спасибо. Знаешь, братик, оказывается, это так интересно, ну, вот бизнес этот. Никогда не думала, что он меня увлечет. Искусство, музыка, философия, психология – такая мура по сравнению с ним. И дело не в деньгах, не только в них. Я не сомневаюсь, конечно, что мы их заработаем. Но еще только идет подготовка, а я уже так счастлива, как никогда, и мне так нравится с утра до ночи работать…
Вскоре Ева уснула. Водители в соседних машинах, зажатых в пробке, уныло глядели вперед. Герман открыл банку пепси-колы и залпом выпил, мечтая, чтобы в то вневременье, пока он с шумом глотает, давясь пузырьками, газировку, все вернулось на место.
Олег ждал их на берегу водохранилища. Несколько яхт и катеров качались, поскрипывали на воде. Слышался легкий плеск и шум дождя, стучавшего о борта. Пахло весенней водой и сырой землей, недавно освободившейся от снега. Еве после таблетки стало немного лучше.
– Вон наша яхта, – показала она брату на одну из белевших яхт. Обняв Еву, Олег пригласил Германа пройти посмотреть, но Герман отказался: слишком устал, в другой раз. Он дождался, пока Олег и Ева пройдут на яхту, и белое пальто Евы исчезнет в темноте. Потом поднял воротник пальто, за который уже налило дождя, сгорбил плечи и направился к оставленной на дороге машине.
38
Сейчас у Германа на Олега Ломакина и Ольгу есть досье. Собрано в папку с обтрепавшимися углами и пятнами кофе, пива и кетчупа. Герман ненавидит ее немелованный картон с надписью «Дело №». Стоит провести по пористой поверхности пальцем, и кошмар тут как тут, является по вызову, как старик из сказочной лампы. Замызганные тесемки с обтрепавшимися распушившимися кончиками. Папка тяжело пахнет поездами, которыми Герман добирался до всех тех мест, где оставили отпечатки своей жизни Олег и Ольга, вокзалами, туалетами, затхлыми гостиницами с их сломанной мебелью и выцветшими шторами.
Наслоились на папку и запахи домов, куда заходил с расспросами Герман (он представлялся журналистом, пишущим о молодом бизнесмене Олеге Ломакине), бесконечных чашек чая, кофе, стаканов с пивом и водкой, тысяч выкуренных над ней сигарет. Но больше всего папка пахнет смертью, ужасом. Даже сейчас одно касание ее вызывает у Германа дрожь. Папка лежит вместе с Аришиными вещами в старом фибровом чемодане.
Никакой крамолы, впрочем, в папке нет. Обычные факты, записанные рукой Германа в первый год после смерти Евы. Олега и Ольги тогда уже не было в России, они уехали почти сразу после похорон Евы за границу. Но гражданство не сменили, яхт-клуб «Мария» не продали, им занимался управляющий. Герман ждал их появления и, чтобы не сойти с ума, придирчиво и кропотливо изучал убийц, как какой-нибудь криминалист или фанат-биограф.
В папке есть несколько фотографий, которые отдали соседи или сделал он сам. Например, старая черно-белая фотография восьмилетнего Олега у дома в архангельском селе. Деревянный темный дом, четыре окна по-северному высоко расположены от земли, рядом лиственница, мокрая, блестит после дождя. Возле нее мальчик в брючках и курточке держит велосипед. На мальчика прыгает, желая поиграть, собака; она уперлась сбоку передними лапами в Олега (видна даже грязь от ее лап на курточке), радостно высунула язык. Мальчик смотрит прямо в камеру, взгляд целеустремленный, взрослый. Таких любят учителя.
Есть в папке и фотография матери Олега: небольшие глубоко посаженные глаза сильно косят, крылья крупного носа раздуваются от взволнованного дыхания, светлые волосы так тонки, что едва покрывают неправильной формы череп. На обороте подпись: «Подруге Светлане от Маши, лето 1978 года». Есть и расшифровка разговора с этой Светланой, записанного на диктофон: «В тридцать шесть лет Машка решила родить ребенка, раз уж с замужеством не вышло. А уж если Машка Ломакина чего надумала, знаешь, лбом ушибется, а выполнит». Будущая мать Олега уехала в Архангельск, поселилась в гостинице, пустив на ее оплату все свои накопления. Днем ходила по улицам и смотрела на мужчин. В конце концов она выбрала высокого, широкоплечего моряка. Проследила за ним несколько дней, понаблюдала. Потом подошла и сказала, что ей нужно. Как-то уж там договорились. «Моряк этот даже имени Машке не сказал».
Из записи разговора с сослуживцем Андреем: «Нормальный пацан. Авторитетный. Умел разруливать всякую херню. Ну и вмазать мог, если по делу. И поговорить за душу. Не, он не мой армейский друг. Я с Пашкой дружил, мы с Пашкой и сейчас связь держим. А Ломакин всегда держался особняком».
«Олег хорошо учился, – это расшифровка разговора с директором школы. – Очень умный парень. Конечно, им нелегко с матерью было. Денег мало. Я от жалости взяла ее библиотекарем, потом пожалела. Она-то, между нами, была дура дурой. Но сына любила страшно. Убила бы любого за него. Могла подойти к Олегу в коридоре, обнять, поцеловать, будто и нет вокруг никого. Было несколько случаев, когда она наказывала тех, кто, по ее мнению, обижал или как-то вредил ее сыну. Ну как наказывала – лупила. Приходила домой к обидчикам или отлавливала на улице и лупила изо всей мочи. Один мальчик в больнице после этого три месяца лежал. Олег ее на людях стеснялся. Ему совсем не требовалась подобная защита, он-то сам умел ладить и с ребятами, и со взрослыми.