Да, Маша Ломакина все село против себя настроила. Потому так и вышло, что никто к ней не заходил. Ужасная история вышла с ее смертью. Упала, поломалась и лежала несколько дней, пока не умерла. Обнаружила ее почтальонша. Выписывай Маша газеты, ее нашли бы раньше, спасли, но она все экономила – сыну на учебу копила. Он ведь принципиально в армию пошел, хотя мог бы в любой институт поступить. Считал, что должен отслужить, испытать себя. Клавдия Иванна, наша почтальонша, когда принесла Маше письмо от Олега, заметила, что в почтовом ящике предыдущее, которое она две недели назад приносила, намокло уж все. У Машки кошки были, так они от голода уж ее грызть начали, когда Иванна ее обнаружила. Мне этот ужас ночами снится. Олег заходил к нам после армии, так я в глаза ему не могла смотреть от стыда».
Еще одна запись, эта – из разговора с классной руководительницей: «Не знаю, надо ли такое говорить. В девятом классе от Олега забеременела одна ученица. Девочка сделала аборт, после чего семья увезла ее из Степановки в Архангельск». Учительница нашла в библиотеке и отдала Герману (продала за двадцать долларов) групповую черно-белую фотографию класса. На ней фломастером обведена третья в верхнем ряду девочка: доверчивый взгляд, круглое нежное личико, тонкие, затейливой резьбы изящные губы. Под фото девочки подпись правильным наклонным почерком-шрифтом, какой любят ставить на школьных фотографиях, – «Касьянова О.».
В папке лежит фотография многоэтажки в Архангельске, куда девочка с изящными губами переехала с родителями. Мать ее, Лариса Михайловна, страдала от Альцгеймера. Хоть она и не отказалась разговаривать с Германом, но разговор был настолько странный, что Герман не записал его. Он записал слова женщины с бородавкой на носу, которая присутствовала при встрече Германа с Ларисой Михайловной и вела себя как полноправная хозяйка. На женщине этой, как помнит Герман, был синий теплый халат и пушистые тапочки. Она напоила Германа чаем с пирожками и сама с радостью прихлебывала.
Отец Ольги, как сказала эта женщина с бородавкой на носу, уже умер. «От пьянства, от чего же еще. Напился и замерз в снегу. Дочь? А где она, дочь-то? Фифа еще та, за легкой жизнью в столицу уехала, а мы тут кукуй. Хахаль ее – вон до сих пор весь дом его фотографиями увешан – позвал секретаршей работать, ну она и побежала задрав хвост. Несколько лет у матери не была. Все на меня спихнула. Ну, деньги, да, присылает (после этих слов Герман пометил: шумный долгий хлебок чая). Я-то кто буду? Я мать Эльки. Кто Элька? Так жена сына Ларисы Михайловны, Владимира. В тюрьме сидит, сволочь. Говорила я Эльке – не надо с ним связываться, а уж тем более дите рожать. Вот-вот родится, а на что жить-то будем? Вы там намекните Ольге, что у нее скоро племянник родится, пусть добавит деньжат, дите ведь и ей не чужое».
39
В октябре 1999 года Ева прислала эсэмэску с адресом гостиницы в Севастополе. 23 октября Герман с поезда шагнул под опахало старого кедра, гнавшего в просоленный воздух терпкий запах хвои. В Севастополе было солнечно и тепло, люди ходили в летнем. Герман убрал теплую куртку в сумку и, сверившись с картой, зашагал в сторону набережной. На фасадах домов, увитых красным диким виноградом, дрожал приморский свет, будто исходивший от вечерней волшебной лампы.
У бахчевого развала два моряка покупали арбуз. Герман остановился. Доллары на гривны он еще не поменял, но продавец, морщинистый татарин, был вовсе не против долларов. Продавец помог Герману выбрать арбуз – крепкий, налитой, обещавший быть сладким. Вручая маленькой сухой ладонью сдачу в гривнах, татарин от души улыбнулся, показывая гнилой клык. Герман положил сдачу в карман джинсов, подхватил купленный арбуз под мышку.
На набережной, как и положено, вскрикивали чайки, на бетонных плитах дрожал все тот же налитой вечерний свет. Волны бежали от пришвартованных у противоположного берега бухты кораблей и разбивались под ногами Германа. К пристани деловито двигался белый катер. Гостиница располагалась где-то тут, недалеко. Герман подошел к ушастому мальчишке, тыкавшему в тетрис, и спросил дорогу. «Провожу за доллар. Но она для богатых, – с сомнением оглядев Германа, заявил мальчишка. – Хочете, покажу хорошее местечко? Там недорого, и хозяйка не злая».
Сидевшая за стойкой гостиницы пухлая девушка улыбнулась Герману, растянув над губой воспаленный прыщик. Герман объяснил, что ему нужна Ева Ломакина из номера семь. Девушка убрала улыбку, потрогала прыщик, пробормотала сейчас и исчезла. Поставив сумку на пол, Герман перехватил арбуз другой рукой и осмотрелся. Под потолком крутились длинные черные лопасти вентилятора. На белых плитках пола громоздились глубокие черные кожаные кресла, в одном из них сидел в шортах обгорелый толстяк и ел орехи из турецкой вазочки, стоявшей на стеклянном столике. Толстяк колол орехи щипчиками и отправлял их в рот сразу горстью, все это он проделывал не глядя – круглые глаза не отрывались от поединка чернокожих боксеров на экране настенного телевизора. У ног толстяка спала кошка. Больше никого в холле не было. Сезон кончился с месяц назад.
Герман взял леденец из плошки на столе, развернул. Вместо ожидаемого лимонного вкуса у леденца оказался приторно-ананасовый. Послышался стук каблуков по плиткам. Герман повернул голову: это была не Ева и не девушка с прыщиком. К нему приближалась приземистая коротконогая женщина средних лет с разворошенным гнездом обесцвеченных волос на голове и сигаретой в руке. Слова, которые она произнесла, Герман сперва не понял. Она наморщила лоб, вычертив ровную линию между бровями, затянулась и повторила: ее нашли утром недалеко от Балаклавы.
Невидимая плотная вода медленно затопила холл, в ней ритмично зашумели, завертелись огромные винты.
– Я не понимаю.
– Утонула, говорю, – грубовато сказала женщина, гася сигарету о пепельницу на стойке, и с опаской поглядела на арбуз в руках Германа. Шрифт на бейджике женщины почернел, отлился в зловещие буквы «Наталья». – А вы ей кто? – спросили губы сквозь слои воды.
На улице Герман споткнулся о выступающие корни кедра и выронил арбуз. Арбуз раскололся, мякоть заискрила под солнцем. Навсегда с этой минуты невыносимый арбузный запах поплыл над городом. Собака выбежала из-за угла дома и сердито залаяла на Германа. Ноги понесли его в сторону набережной. Там, не сбавляя скорости, он вошел в воду. Она была ледяной. Вода просочилась в ботинки, ударила по коленям, обтянутым намокшими джинсами, вонзилась ледяными лезвиями в живот, грудь. Герман нырнул. Вынырнув, поплыл. Скоро тело зашлось в мелкой дрожи, стало трудно дышать, Герман лег на спину и, продолжая дрожать, уставился на севастопольское небо. Нежное, с отсветами приближающегося заката, обманчиво ласковое и теплое. Боковое зрение выхватило пляшущие корабли на горизонте… Вдруг вода в ушах угрожающе загудела, завибрировала, точно собралась вскипеть ледяными пузырями, волны взбесились, нахлестнули на Германа. Горло обожгла горькая соль. Закашлявшись, Герман открыл глаза: над ним навис спасательный катер. Краснолицый мужик, перекинувшись через борт, тянул плотную руку Герману и что-то орал матом.
Когда Герман вернулся в гостиницу, выяснилось, что сумку он не потерял, а оставил в отеле. Пухлая девушка с прыщиком вытащила ее из-за стойки. Герман спросил, может ли он видеть Олега Ломакина.
– Нет, – покачала головой. – Он еще не вернулся.
Герман попросил дать ему номер. Зажав ключ в руке, направился к лестнице, оставляя мокрые грязные следы на оттертых до блеска плитках пола. Стал подниматься по лестнице под пристальными взглядами девушки с прыщиком и толстяка, который по-прежнему сидел в кресле перед миской с орехами. Хотя Герман выпил полбутылки водки, он не опьянел, напротив, разум его пришел в состояние необыкновенной ясности. У седьмого номера Герман остановился. Надавил. Отошел на пару шагов, чтобы выбить дверь с удара. В это время из соседнего номера появилась горничная с тележкой. Герман подскочил к ней и схватил за руку:
– Открывай седьмой номер.
– С какой стати?
– Открывай.
Она с возмущением уставилась на него, собираясь заорать, но тут заметила мокрую, прилипшую к телу одежду, дрожащие руки, встретилась с не сулившим ничего хорошего взглядом и, быстро поморгав ресницами, открыла номер. А затем поспешила по коридору к лестнице, отстукивая страх форменными туфлями.
В номере было две комнаты. Спали, судя по всему, в обеих. На двуспальной кровати поверх смятого покрывала валялись журналы, косметика, белье Евы, раскрытая ближе к середине книга «Моя жизнь, мои достижения» Генри Форда. Брошенная впопыхах мужская рубашка обнимала пустыми рукавами торшер. На полу чернели гантели, сброшенные туфли на каблуках смотрели друг на друга из разных углов. Во второй комнате стояла односпальная кровать, аккуратно застеленная. В шкафу на плечиках были развешаны женские вещи – не Евы, женщины много ниже нее. Да и запах у одежды был другой, чужой, слишком сладкий, даже слащавый. На столе, как на картинке в журнале, в идеальном порядке лежали журналы, калькулятор, ручка и откидной ежедневник. Ежедневник был раскрыт на 22 октября. До сих пор Герман жалеет, что не заглянул в него. В записи, которые вела секретарша.
Герман вернулся в первую комнату, взял с кресла свитер Евы и вдохнул ее запах. Под свитером оказалась коробка, в ней были аккуратно сложены крымские сладости: пахлава, рахат-лукум, изюм, а еще небольшие мешочки с запахами лаванды, розмарина, открытка с видом Севастополя. С обратной стороны открытки почерком Евы было написано: «Привет, братик. Соскучилась, хочу поскорее увидеть тебя. Неужели ты еще потолстел? Представляю, как…». Предложение было не дописано.
– Муж вчера вечером нашел прощальную записку. Бросился на поиски.
Герман обернулся: приземистая Наталья с разворошенным гнездом обесцвеченных волос и сигаретой в руках стояла за его спиной.
– Он выяснил, что жена взяла моторную яхту и направилась в открытое море, – продолжила Наталья. – Яхту обнаружили недалеко от Балаклавы, пустую. А женщину нашли сегодня утром.