– И что там было? В записке?
– Ну что обычно пишут… – выдохнула дым. – Кто она была тебе?
Герман дернулся. Наталья подошла и, оттопырив пальцы с сигаретой, по-матерински обняла его.
– Пойдем, я отведу тебя в твой номер. Саша принесет горячего чая.
Герман забрал свитер сестры и коробку с гостинцами. В номере, куда Наталья привела Германа, стояла кровать с металлическими завитушками, на белых стенах висели картины с видами Крыма. К окну приблизился и задышал на стекло ночной город. Не Севастопольская бухта, как в номере Евы, а дома, фонари и темные деревья. Наталья закрыла город шторами. Позвонила по телефону, и вскоре девушка с прыщиком принесла чашку чая.
Герман фиксировал детали вокруг себя: тщательно прорисованных черных ящерок на перламутровых ногтях Натальи – по одной на каждый лепесток ногтя. Расползающуюся стрелку на колготках Саши. Отражение трехрожковой люстры в чае – чашку Саша поставила рядом с Германом на прикроватную тумбу. Горошины на чашке. Он отмечал все, что происходило вокруг, но, как ни пытался, не мог осмыслить то, что видел. Будто потерял способность откликаться эмоциями, чувствами на происходящее. Наталья и Саша помогли ему снять мокрую одежду, уложили в кровать с металлическими завитушками и укрыли одеялом. И Герман тут же провалился в сон. Это он-то, страдающий жестокой бессонницей большую часть своей жизни.
Очнулся он глубокой ночью. Сначала обманулся: ну и сон ему приснился! Потом накатила тошнота – нет, не приснилось. По позвоночнику побежала дрожь. На столе белела чашка с холодным чаем, чай будто был сделан из той же тьмы, что плавала в комнате, покачивая душными тяжелыми боками. Герман надел подсохшие джинсы и рубашку, открыл дверь и направился к седьмому номеру. Постучал. Подергал ручку, снова постучал – тишина. Отойдя на несколько шагов, с одного удара выбил замок. Номер был пуст и уже убран – все следы пребывания Ломакиных исчезли.
Спустился на ресепшн. За стойкой – никого. Часы на стене показывали без пяти четыре. Он подождал немного – никто не появился. Нажал на звонок – в ответ ничего, ни шороха, ни звука шагов. На столике, за которым днем сидел загорелый толстяк, стояли две пепельницы, плотно заполненные бычками, пепел серел и на зеркальной черной поверхности столика. Герман выбрал пару длинных бычков. Курить хотелось страшно, а свои сигареты он где-то вчера потерял. Направившись к двери, заметил на столике у входа пачку «Вечерки». Взял верхнюю газету, расправил под горящей в ночном режиме лампой – с передовицы на него смотрела смеющаяся Ева. Прежде чем прочитать заметку, Герман передернул плечами, огляделся: вокруг – ни звука, так пустынно и безжизненно, что у Германа мелькнула мысль: может, это он умер, а не Ева?
«ЖЕНА МОСКОВСКОГО БИЗНЕСМЕНА УТОПИЛАСЬ НЕДАЛЕКО ОТ БАЛАКЛАВЫ», – прочитал он заголовок под тусклым светом, заморгавшим от волнения, забившимся, затрещавшим, точно бабочка крыльями, но быстро успокоившимся. «Олег Ломакин, – говорилось в заметке, – бизнесмен, основатель компании “ML Marine Moscow”, опознал жену в женщине, которую поисковая группа нашла утром 23 октября недалеко от Балаклавы. Накануне вечером в море была обнаружена пустой пропавшая моторная яхта, принадлежащая компании “ML Marine Moscow”. Ева Ломакина оставила прощальную записку. Олег Ломакин заявил, что с женой у него были прекрасные отношения, она была не только любимой подругой, но и товарищем по бизнесу, и он не представляет, что могло толкнуть ее на такой поступок. Ломакин, впрочем, отметил, что в последнее время Ева выглядела подавленной, уставшей, он надеялся, что осенний Крым, куда они приехали по делам компании, развеет ее хандру. “Я очень любил Еву, не представляю, как вынесу все это”, – признался Ломакин. При разговоре с журналистами бизнесмен не скрывал слез. После необходимых процедур Олег Ломакин увезет тело жены в Москву, где и похоронит».
Герман скомкал газету, бросил ее на пол. Выйдя на улицу, направился во дворы, побродил там в надежде прикурить у кого-нибудь. Но во дворах никого не было – только собаки спали под фонарями. Собаки никак не прореагировали на Германа, лежали, не шевелясь, будто мертвые. Поплутав, Герман свернул куда-то, уперся в заросли – какая-то птица поднялась над его головой и улетела, возмущенно хлопая крыльями. Герман принялся продираться сквозь заросли, но они всё не кончались, становились только гуще и всё больнее хлестали и царапали. Он решил повернуть назад, но вышел из зарослей отчего-то не во двор недалеко от гостиницы, а на узкую улочку. На ее высокую правую сторону вела лестница, поблескивавшая лунным лаком. Из каменных ваз торчали мочалки умерших цветов. До Германа донеслись голоса. Может, удастся-таки прикурить? Он добрался по ступенькам почти до самого верха лестницы, как вдруг узнал один из голосов:
– Что вышло, то вышло, – произнес голос Олега Ломакина. – Глотни еще, успокойся.
– Но я не понимаю… как… я ведь не такая! – Женский всхлип разорвал темную ткань густого воздуха.
Герман ступил под очередной севастопольский кедр с мощным древним стволом. Кедр не махал опахалами, замер, точно играл в детскую игру «Море волнуется». «Море волнуется – раз, – услышал он смеющийся детский голос Евы в ухе, – море волнуется – два, море волнуется – три, морская фигура, замри!» Вообще, весь Севастополь, похоже, играл в эту игру. Кроме Германа. И еще тех, кто сейчас сидел в машине метрах в десяти от него, спрятавшись в ущелье между двумя глухими стенами домов, отражавших и усиливавших голоса. Дверцы машины были распахнуты, крыша блестела, как спинка лощеного черного жука. Машина работала, тихо урча. Сидящим в машине лестницы, по которой поднялся Герман, было не видно, все пространство позади них занимал кедр, создавая иллюзию защищенного тыла.
Герман сделал еще пару шагов.
– Не знаю, Олежек, что на меня нашло, – очередной женский всхлип.
– Радуйся, что она под винты не попала. Тогда бы мы здесь надолго застряли. Никакие деньги не помогли бы уладить все за один день.
– Я не могла больше выносить все это. Смотреть, как вы… как вы… Представлять, как вы в спальне… Я сходила с ума. Да, я все понимала, верила в наш план, но иногда мне казалось, что ты совсем забыл про меня, передумал. А там, на яхте, вы так поцеловались, будто опять решили заново… и после эта ее развеселая пляска на корме…
Герман прислонился к плотному шершавому стволу кедра. Сердце размножилось и застучало в шее, ушах, затылке.
– Это ничего не значило, просто у Евы было хорошее настроение. Она еще с утра окончательно решила насчет нас. Я не успел тебе рассказать. Тебе оставалось подождать совсем чуть-чуть.
– Но тогда… ты ведь мог вытащить ее?
Пауза, потом голос Олега:
– Утром она заявила, что не собирается бросать бизнес. Только будет вести его честно. Угрожала разорить меня, нас с тобой. После развода ей ничего не стоило переманить клиентов и компаньонов, да что там, они и так ей в рот смотрели. – Олег опять помолчал, потом продолжил: – Я вспомнил, что у меня есть записка. Остальное устроить несложно.
– Откуда она у тебя? Эта записка?
– Заставил написать года два назад. После очередной этой ее выходки – она тогда прыгнула через двухметровое ущелье в горах за какой-то козой. Я разозлился, сказал, что в случае чего подумают на меня. Она рассмеялась и написала эту записку. Ну а я сохранил.
Сердце Германа продолжало множиться: одно из новоявленных сердец выпирало уже из кедра, билось, пульсировало сквозь жесткий ствол.
– Олежек, я видела, как она мучила тебя. Я буду только помогать. Обними меня… Пожалуйста… Как вспомню, как мы смотрели… эти ужасные минуты…
– Перестань уже, – в голосе Олега послышалось раздражение. – Хватит.
– Прости, – всхлип, – я возьму себя в руки…
Пауза.
– Погоди, не сейчас. – В голосе Олега проступила хрипотца. – У нас на это будет достаточно времени. Нам надо быть осторожными, понимаешь?
Герман бросился к ним. Но прежде чем он успел приблизиться, поспешно хлопнули дверцы, фары осветили клубы сумрака, зажглись задние огни, и машина с Евиными убийцами растворилась в севастопольской ночи.
40
– Что это? – Ариша касается металлических палочек, и они, качнувшись, издают протяжный и в то же время переливчатый, как у ручья, звук. Звук медленно тает в прозрачном апрельском воздухе. Весна, 2012 год.
– Китайские колокольчики, – говорит Герман.
Ариша касается их еще раз, и снова нежный звук разливается по воздуху.
– Купим? – Глубоко посаженные серые глаза вопросительно смотрят на Германа.
– Ну, если хочешь.
Ариша кивает.
Колокольчики висят над входом в торговую палатку. Герман и Ариша заходят внутрь и вскоре выходят в слезах от едкого дыма ароматических свечей, кашляя, но с пакетом из воздушно-пузырчатой пленки, в которую продавец заточил «музыку ветра». С особой торжественностью продавец вручил Арише инструкцию, куда можно вешать в доме колокольчики, а куда не стоит. Инструкцию Ариша тут же смяла и засунула в карман джинсов, где у нее хранились залежи пустых упаковок от леденцов и жвачки. Джинсы опять стали коротковаты. За последний месяц Ариша стремительно вытянулась, тело ее приобрело странные пропорции, точно у Алисы, когда та выпила флакончик зелья.
– Митьке понравится, – уверенно говорит Ариша, перебирая металлические палочки сквозь упаковку. Митька – ее парень, как она без всякого смущения говорит. Ему четырнадцать лет, он на два года старше.
Меж тем припекает, день обещает быть жарким. Пыли вокруг – хоть отбавляй, несмотря на приморские северные ветры. Пыль притушила черноту ботинок Германа и петушиные цвета кроссовок Ариши, поскрипывает на зубах и понемногу оседает на лбу и щеках. Ариша насвистывает песенку, высматривая нужный павильон. Схема, как к нему пройти, нарисована у нее на бледной коже руки (рукав ветровки Ариша закатала почти до подмышки) рядом с крошечной ящеркой-тату. До поезда восемь часов. Вместо того чтобы бродить по Эрмитажу, кататься на корабликах по каналам, слушать выстрелы пушки в Петропавловской крепости или делать еще что-то полезное и приятное из того, что положено делать гостям Питера в единственный свободный день после трехдневной конференции хирургов, Герман и Ариша бродят по рынку «Юнона» на юго-западной окраине в поисках деталей для компьютера.