А Митька к ним привязался, думает Герман, снова забираясь на велосипед. В смысле привязался не только к Арише, а ко всей их странной семье. Класса с третьего он с ними. Мояри забирала обоих детей из школы, кормила, пекла для них печенье, водила гулять и в кино. Бывало, мальчишка и жил у них. Родители Митьки хорошо приплачивали Мояри за это.
Воздух к вечеру свежеет и увлажняется. Запахи новой резины, кожи сиденья, рамы и руля, все эти волнительные запахи, которыми пахнет новый велосипед, усиливаются. Ошалевшие после долгого жаркого дня птицы заходятся в оглушительном гомоне. Митька и Ариша, сделав второй круг, нагоняют Германа у спортивной площадки, где несколько припозднившихся граждан подтягиваются на турниках. Чуть притормозив, Ариша с Митькой машут Герману и снова набирают скорость. Герман доезжает до выхода из парка. Садится на скамейку и вытягивает ноги. Уже совсем вечер. Небо за елями алое, голоса птиц все громче, стройнее. Облачками вьются над головой вечерние мошки, комары. День истончается, рассыпается на части. Заново не соберешь.
Примчавшись, Ариша с Митькой спрыгивают с велосипедов, ставят их к спинке скамейки рядом с велосипедом Германа. Поцеловавшись и стукнувшись ладонями, достают бутылки и жадно пьют. Митька отходит «на минутку», а Ариша, присев, затягивает шнурки на кроссовках, туго завязывает их. Волосы на затылке мокрые, короткие (слишком тонкие, чтобы растить или мудрить со стрижкой), торчат во все стороны, вспотевшее лицо поблескивает, по лбу и глазам течет пот. Ариша вытирает его, на лбу и руке появляются темные полосы. Смеется и, приподняв футболку, вытирается ею. Глаза Ариши уже не выглядят столь глубоко посаженными, как в детстве, черты лица правильные, приятные.
Герман и не помнил, когда надолго законсервированное хранилище памяти стало снова пополняться новыми воспоминаниями. Он обнаружил это случайно, поймав себя года три назад на запоминании сценок с Аришей. Теперь он ежедневно прокручивает не только воспоминания с Евой, но и с Аришей.
Ариша поднимает разгоряченное лицо к Герману. Ресницы мокрые, нежная кожа под глазами влажная. Весело прищуривается:
– Па, а ты мне можешь еще один подарок на день рождения подарить?
– И какой же?
Ариша присаживается рядом с Германом и по детской привычке кладет ему голову на плечо.
– Имя мамы. Настоящее. Это ведь ничего не значит. Людей с таким именем наверняка миллион. А, па?
Вернувшийся Митька садится рядом с Германом с другой стороны и, запрокинув голову, жадно выливает в рот остатки воды из бутылки.
– Пытаю папу насчет маминого имени, – перегнувшись, говорит Ариша Митьке, кидает ему свою бутылку с водой. – На, у меня еще осталось.
– Скажите ей, Герман Александрович. – Митька ловит бутылку. – Она завелась. Решила, что должна все узнать. Теперь не успокоится, пока все не выяснит, вы же ее знаете. Уже и папочку в компе завела. – Он допивает остатки из Аришиной бутылки и снова поворачивается к Герману, смотрит уже серьезно. – Вообще-то как-то неправильно, что она ничего не знает.
Недели две-три назад Герман сказал Арише, что в ее свидетельстве о рождении матерью записана совсем другая женщина. Пришлось сказать, чтобы прекратить бомбардировки фотографиями возможных кандидаток.
Ариша хлопает комара, кровавое пятнышко растекается на руке.
– Пока я узнала только, в каком институте ты учился, поболтала с одним из твоих однокурсников. Он тебя с трудом вспомнил. Сказал, ты держался отстраненно, был сам по себе и все время работал. Трудоголик. Ну, это я и так знала, – смеется.
Герман поднимается со скамейки и, молча вытащив свой велосипед из-под Аришиного и Митькиного, идет к выходу. У ног, похоже, выросли корни, они с трудом отрываются от земли.
– Но я должна знать, па! Ты ведь понимаешь? Мне что, частного детектива нанимать?
42
Герман решил, что это шутка. Про частного детектива. Но, как оказалось, нет. Детектива нанял Митька. В конце лета голос Ариши в трубке сотового произнес:
– Я знаю, почему ты не хочешь говорить со мной про маму. Я тут у тебя в больнице, внизу, в холле, у торгового автомата.
– Дай мне сто рублей, куплю газировки. На улице жара, пить хочу.
Герман вытаскивает из кармана белого халата купюру. Ариша засовывает ее в черный торговый аппарат, который, замерев, точно самурай перед нападением, сияет электрической подсветкой в сумраке холла. Здесь сумрак, холод, а за окнами солнцепек. Там жизнь, а тут… Ариша, поджав губы, нажимает комбинацию цифр и спустя несколько секунд вынимает из корзины внизу бутылку с оранжевой газировкой.
– Будешь? – Взгляд чуть свысока – Ариша за это лето переросла Германа. Он качает головой.
Ариша усаживается в пластиковое кресло, ячейку на застывшем транспортере кресел, идущих вдоль окон. Герман садится рядом. На запыленных кедах девочки – голубые бахилы. Щеки разгорячены, уши красные, на майке под мышками – мокрые пятна.
– Ты приехала сюда на велосипеде? Мы же договорились, что ты не…
– По словам детектива, – Ариша сжимает бутылку, – ничего в твоем прошлом не говорит о женщине, которая была моей матерью. Вообще ничего. Никто ничего не слышал. Нет никаких документов, фотографий. Многие из тех, с кем он разговаривал, удивились, что я у тебя есть.
Сжимает бутылку еще сильнее. Та поддается чуть – полна до краев.
– Детектив сказал, что все детство ты провел на костылях. Что тебя воспитывала бабушка. Что у тебя была сестра. Все, с кем детектив разговаривал, говорили, что у вас с сестрой были слишком близкие отношения. Необычно близкие. Ты мне никогда не говорил о ней. Почему?
Герман пытается подобрать слова, но не находит ни одного внятного.
– Я сложила два и два. Выходит, моя мать – твоя сестра Ева?
Герман резко поворачивается к Арише.
– Это твоя версия или детектива?
– Моя. Я прямо спросила его об этом. Он сказал, что информации слишком мало. Надо собрать информацию на твою сестру, потом найти ее, а это отдельная работа. Запросил еще денег. Митьке не жалко, но мне он не очень нравится, этот детектив. Хитрый и ленивый. Так это она? Ева?
Герман молчит. Он может соврать и прекратить эти расспросы навсегда. Смех, бормотание, стрекотня посетителей и больных доносятся из всех углов холла. Шуршат пакеты, плывут запахи апельсинов, бананов, сладкой выпечки. Вечер, время посещений, час отлива, когда кажется, что все битвы на жизнь и на смерть благополучно и навсегда завершены.
– Ева не твоя мать, – говорит Герман.
– Но почему тогда ты мне о ней ничего не рассказывал? Вообще ничего? При том, что вы так были близки.
– Это сложно объяснить.
– Ты врешь.
Герман пожимает плечами.
– Я могу с ней встретиться? Поговорить?
Герман переводит взгляд на бутылку в руках у Ариши. Так и не открыла, но замучила сжиманием и встряхиванием. Пузыри внутри разволновались, посветлели, и теперь газировка напоминает стекающий по стенкам шампунь.
– Хорошо, – говорит он. – Я отведу тебя к ней.
43
Кладбище старое, его окружают плотной стеной разросшиеся деревья. Дорожки внутри кривы и запутанны. Меж ними пестрят пятна цветов, рябин, крестов, мокрого гранита. Пахнет хвоей, влажной землей и начавшими увядать листьями. Герман курит. Ариша, накинув капюшон белой курточки, стоит рядом, прижимает к себе букет из белых хризантем. Вечереет, на кладбище безлюдно. Девочка выглядит притихшей: она в первый раз на кладбище, в первый раз испытывает эти странные смешанные чувства, которые всякого тут настигают. Кладбище не просто старое – старинное. Несколько минут назад они прошли мимо облюбованных мхом памятников прошлого и позапрошлого веков, и Ариша читала вслух фамилии, имена рабов Божиих Екатерин, Елизавет, Алексiя, вычисляла годы их жизни.
Выпустив очередное облако дыма, Герман рассматривает кладбищенские окрестности. Они почти дошли. Вдалеке видна знакомая старая береза. Темный нарост на ней напоминает толстого медвежонка, обхватившего лапами ствол. Береза и медвежонок подросли с прошлого визита Германа. Потушив недокуренную сигарету ботинком, на который налипли глина и листья (всю ночь шел дождь), он кивает Арише.
Они отправляются в сторону березы – она, словно центральный пазл, притягивает к себе недостающие детали, и перед глазами возникает цельная знакомая картина. Вот памятник в виде футбольного мяча, вот свалка мусора с венками из выгоревших искусственных роз и лилий, тут ограда с шишечками в виде ягод. Герман рассматривал эти ягоды еще мальчиком, когда приезжал сюда с бабушкой и Евой. Потом, много позже, он и Ева бродили тут, когда навещали бабушку. Ева любила гулять по кладбищу, а Герману никогда здесь не нравилось.
Знакомые надгробия уже видны. Над ними вытянулся, как подросток, новенький мелколистный клен. Клен откликнулся на взгляд Германа, радостно зашумел, зашевелил листвой в приветствии: сюда, сюда. Можно было подумать, что он ждал, выглядывал Германа на тропинке.
– Иди к тому клену, там, где три серых камня, – говорит он Арише. – Я сейчас.
Останавливается и снова закуривает. Ариша исчезает за поворотом, но почти тут же снова появляется:
– Па, там кто-то есть.
На скамейке возле трех памятников из серого гранита – двух прямоугольных и одного круглого Евиного, намеренно не обработанного с одной стороны, сидит старуха. Седая голова опущена на ссохшуюся грудь, модное лет пятьдесят назад пальто с лисьим воротником тает в пасмурном воздухе. По мокрому столику ходит голубь и важно клюет невидимые крошки, заглядывает в пустую фамильную морозовскую рюмку.
Когда Герман входит, скрипнув калиткой, клен в углу весь подается к нему, точно для объятия, а старуха открывает глаза, глядит на Германа и неожиданно громко произносит:
– Александр? Наконец-то.
Голос резкий, старческий. Сказав это, она тут же снова закрывает глаза.
Герман подходит к старухе, присаживается на корточки, нащупывает пульс. Пульс редкий, неровный. Старуха, пробормотав что-то недовольно, убирает руку. Лет за девяносто точно. А Герман считал, что он