1. Невозможно, но необходимо
Тагильское чудо
Все описанные в предыдущей главе дорожные страдания, все сложности с обустройством на новых местах имели одну цель: чтобы жизнь, поставленная под угрозу нападением полчища варваров, не только сохранилась, но и набрала силу, позволяющую успешно противостоять агрессору. Поэтому по приезде на место беженцам практически никогда не было времени на то, чтоб «отдышаться» после трудной дороги: обстановка заставляла немедленно приниматься за реанимацию производства.
По логике вещей, это был второй этап операции, которой посвящена моя книга, и рассказ о нем, думаю, логично начать с истории о монтаже ленинградского бронепрокатного стана на Новотагильском металлургическом заводе. Во-первых, это действительно было самое начало (напомню, что историк Н.Н. Мельников даже отказывается называть перемещение этого стана эвакуацией); во-вторых, тут путевые трудности сказывались минимально: огненный смерч войны не нависал еще в то время над дорогой из Ленинграда на восток. Так что процесс «реанимации» производства предстает в этом случае, фигурально выражаясь, в химически чистом виде.
В одной из предыдущих глав я рассказывал, как в самом начале войны куратор танковой промышленности страны сообщил руководству Свердловской области о решении правительства переместить этот стан на Урал и поверг участников совещания в смятение, назвав срок: на эту операцию было отведено наркоматом всего два месяца, а построить за это время нужно было не только фундамент для стана, но и новую мартеновскую печь, поставляющую для него броневую сталь, и печь для разогрева слитков, и печь для термообработки. По сути, целое предприятие.
«Ответственность за ввод кировского стана и налаживание проката брони, – вспоминает А.Б. Аристов, – возлагалась на заместителя народного комиссара черной металлургии П.И. Коробова. Он направлялся к нам на Урал, а мне областной комитет партии поручил на месте оперативно содействовать выполнению ответственнейшего задания всеми силами и ресурсами области»[167].
Аверкий Борисович говорит о том самом Коробове, на которого жаловался В.М. Андрианов в телеграмме секретарю ЦК А.А. Андрееву, и, думаю, сейчас – подходящий случай, чтобы рассказать об этом герое военного тыла более подробно.
Павел Иванович Коробов (1902–1965) – личность в истории советской металлургии легендарная. Он происходил из семьи знатных металлургов Коробовых. Его отец, Иван Григорьевич Коробов (1882–1952), свыше 30 лет был обер-мастером Макеевского металлургического завода, автором ряда уникальных изобретений и передовых методов работы, кавалером трех орденов Ленина. Брат, Николай Иванович Коробов (1905–1979), свыше 30 лет проработал на заводе, затем стал директором Государственного института по проектированию металлургических заводов (Гипромеза), заместителем председателя Госстроя СССР, профессором Московского института стали и сплавов. Второй брат, Илья Иванович Коробов (1910–1980), свыше 25 лет был директором металлургического завода имени Г.И. Петровского в Днепропетровске, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, кавалер трех орденов Ленина. Известен случай, как на одном из торжественных приемов в 1934 году Сталин поднял тост за семейство металлургов Коробовых, и этот факт тогда широко освещался в газетах.
Павел Иванович был старшим из братьев Коробовых. Свою трудовую жизнь он начинал четырнадцатилетним мальчишкой на Макеевском заводе: был чернорабочим, учеником слесаря, токарем, газовщиком. В 1928 году окончил Московскую горную академию, после чего работал на Енакиевском металлургическом заводе горновым, мастером доменной печи, сменным инженером, начальником доменного цеха. Совсем недолго поработал в той же должности начальника доменного цеха в Днепропетровске и в начале 1936 года был переведен в Магнитогорск – сначала опять начальником доменного цеха, но уже осенью 1936‑го был назначен главным инженером, а в марте 1937‑го – директором комбината.
А в феврале 1939 года Павел Иванович стал первым заместителем наркома черной металлургии и проработал на этом посту четверть века (естественно, когда наркоматы в 1946 году преобразовали в министерства, он стал первым замом министра). В 1943 году его на полгода – с января по июль, на время радикального технического перевооружения, – снова назначили директором Магнитогорского металлургического комбината. Это было не понижением: его, как Жукова на фронте, бросили на самый ответственный участок тыловой работы, при этом должность зам. наркома за ним сохранялась. Такие перемещения самых эффективных руководителей случались нередко в годы войны. Работа, проделанная Коробовым за эти полгода, была так значительна, что уже в сентябре того же 1943 года Павел Иванович был отмечен званием Героя Социалистического Труда. А вообще в его наградном списке было шесть орденов Ленина, орден Трудового Красного Знамени и множество медалей.
П.И. Коробов был практически ровесником, единомышленником и на протяжении многих лет ближайшим сподвижником И.Ф. Тевосяна. Но он отнюдь не теряется в тени известного государственного деятеля: неоценима его самостоятельная роль в налаживании выпуска металлов для оборонной промышленности во время войны и в восстановлении металлургических предприятий в послевоенное время.
Вот с таким специалистом в тандеме секретарь Свердловского обкома поехал в Нижний Тагил, чтобы подготовить условия для скорейшего введения в строй броневого стана, эвакуированного из Ленинграда.
Читатель, однако, помнит, что и А.Б. Аристов был не из тех партийных функционеров, которые умеют только командовать. (Да и не миф ли это, что такие функционеры были характерны для партийных комитетов? Особенно в войну. Боюсь, что в гораздо большей степени это свойственно нынешним менеджерам.) Два профессионала из разных ведомств на одну задачу – это могло обернуться жестким столкновением амбиций, однако противоречий между Аристовым и Коробовым не возникало, поскольку каждый занимался своей стороной общей проблемы и, сколько мог, стремился помочь другому.
«Удивительно хорошо мы с ним понимали друг друга, – вспоминает Аверкий Борисович, – с полуслова, с полуфразы, у нас никогда не возникало больших расхождений во мнениях. Он обладал огромной выдержкой, умением терпеливо, уважительно слушать – качествами, выработанными долгой работой на заводах. Вопросы решали мы быстро, оперативно – ночью, днем – ничего не откладывали. Кабинетов себе не завели, находились там, где велись работы. Любой работник мог подойти, спросить, сделать замечание, дать совет и тут же получить ответ, решение. По затруднительным технологическим вопросам, особенно при строительстве мартена и освоении плавки стали, Коробов, по специальности доменщик, часто советовался по телефону с находившимся тогда в Москве народным комиссаром Иваном Федоровичем Тевосяном – не только крупнейшим организатором промышленности, но и большим знатоком сталеплавильного дела.
Трудно сказать, сколько мы спали (поселились они вместе, как вспоминает А.Б. Аристов, в небольшой комнатенке при заводе. – В.Л.). Бывало, всю ночь не смыкали глаз. Особенно поначалу, когда решали самые важные вопросы – где разместить стан, как быстрее подготовить для него фундамент»[168].
Уже по этим подробностям можно судить о том, каким образом «сжималось время».
Однако большое значение имело еще и то, что многие работы, которые обычно выполняются последовательно, здесь велись параллельно: прямо на стройке делались рабочие чертежи, направляя движение технологического процесса от уже выполненного к новым целям; одни рабочие рыли котлованы, другие рядом вязали арматуру и готовили опалубку, а третьи где-то по соседству уже заливали бетон. Подобное совмещение по времени последовательных по смыслу операций при возрождении на новых местах эвакуированных производств встретится нам еще не раз, и я подумал было, что любопытно выяснить, то ли этот опыт одни заимствовали у других, то ли те и другие сами додумывались до такого способа ускорить процесс. А потом встретился мне вот такой сюжет в книге по истории Уралмаша:
«В начале 1931 г. в Свердловск приехал Серго Орджоникидзе. Он обсуждал положение дел на стройке, предложил, казалось бы, немыслимое: монтировать производственное оборудование одновременно с возведением цеховых корпусов. Опытные специалисты начали доказывать, что это невозможно; при монтаже используются пусковые краны, а их установка осуществляется только в готовом помещении. Но энтузиасты-уралмашевцы, применяя лебедки, катки и другие нехитрые приспособления, устанавливали станки в цехах, где еще не было крыши. Конечно, приходилось очень нелегко, зато какой выигрыш во времени!»[169]
Но я не настаиваю, что до параллельного ведения последовательных операций первым додумался Орджоникидзе. Скорее всего, идея носилась в воздухе. Для меня здесь важнее обратить внимание на другое: чтобы таким образом вести работы, их непосредственные руководители должны очень хорошо знать свое дело. И «тагильское чудо» стало возможным, потому что П.И. Коробов прибыл на площадку вместе с командой опытных специалистов, которые и делали чертежи, и консультировали их претворение в материале. Ну и, конечно, ни руководители, ни исполнители не считались со временем, по нескольку дней не уходили домой; на стройке немного передохнут – и снова за работу.
«Если назвать, что было сделано тогда за два месяца, боюсь, многие не поверят. Я и сам порой себе не верю», – вспоминает Аверкий Борисович. Но бесспорным доказательством того, что именно так и было, можно считать результат: эвакуированный стан был встречен, смонтирован, оснащен вспомогательными службами и запущен в работу в назначенный срок – уже 1 сентября!
После того Аристов сразу же возвратился в Свердловск, к своим многосложным секретарским (и снова не «кабинетным») обязанностям, а зам наркома Коробов еще на пару месяцев задержался в тагильской командировке: фактически под прямым его руководством на базе небольшого и недостроенного металлургического завода за короткий срок был создан крупный металлургический комбинат по выпуску высокопрочных сортов стали.
Интересная подробность той истории. Ленинградский броневой стан имел паровой привод (значит, был уже «немолод»), кроме того, на заводской ТЭЦ для обслуживания нового комплекса пришлось поставить дополнительный турбогенератор. Пара, который производила маломощная заводская котельная, стало не хватать, а заказать новый котел было некому: предприятия, поставлявшие котельное оборудование, находились либо на уже оккупированном Юге, либо в окруженном кольцом блокады Ленинграде. Однако выяснилось, что на ленинградском Невском заводе лежит без применения заготовка для котельных барабанов. Так ведь удалось же организовать ее вывоз через Ладожское озеро! Доставили и техническую документацию. Имея заготовку и чертежи, тагильские умельцы сумели изготовить паровой котел уже на месте.
Магнитогорские ускорения
Я упоминал, что по тем же соображениям и почти в то же время, что и ленинградский стан, спешно смонтированный в Нижнем Тагиле, был перемещен из Мариуполя в Магнитогорск бронепрокатный стан 4500.
Тут, пожалуй, нужно пояснение. Цифра, которая обычно включается в название прокатного стана, означает диаметр прокатных валков в миллиметрах: стан 300, стан 500, стан 1250. А тут – четыре с половиной метра! Такого мастодонта больше не было в стране!
Гигант был построен немецкой фирмой «Демаг» и установлен на мариупольском заводе еще в 1914 году. Он катал броневой лист для харьковского танкостроительного завода № 183. Но заводу было предписано переехать на Урал, где на него должен был работать уже другой стан – тот, что был эвакуирован из Ленинграда. А мариупольскому агрегату назначили другую миссию – поставлять броню для «Танкограда» (этого слова в обиходе еще не было, но танковое производство на базе ЧТЗ начали налаживать до войны). Правда, в самом Челябинске сталь для брони не плавили, но в 460 километрах от областного центра (по железнодорожным меркам не так уж далеко) находится Магнитогорск, который тогда был уже столицей сталеплавильного производства СССР. Правда, броневую сталь не плавили и там, но осваивать эту технологию планировалось. Причем у горы Магнитной имелись неисчерпаемые, как тогда считалось, запасы первоклассного железнорудного сырья. Куда ж еще и перемещать бронепрокатный стан, если не на Магнитку?
Однако столь заманчивое решение, если копнуть глубже, казалось неосуществимым. На первый взгляд, должны были возникнуть проблемы, связанные с циклопическими размерами сооружения: как я уже говорил в одной из предыдущих глав, для его перевозки понадобилось 100 железнодорожных платформ. Но это «всего-навсего» два эшелона, в то время как для эвакуации некоторых крупных предприятий требовались сотни и тысячи эшелонов. В другом заключалась главная проблема: в дефиците времени. Когда стан был только что изготовлен и доставлен из кайзеровской еще Германии в дореволюционный еще Мариуполь, его монтаж занял два года; теперь же и половины года не было в распоряжении наркомата.
Положение усугублялось отсутствием на Магнитогорском комбинате помещения, в котором можно было бы смонтировать это циклопическое сооружение. В Нижнем Тагиле вопрос разрешился проще: там перепрофилировали один из существующих цехов (правда, потом это вызвало определенные осложнения), но в Магнитогорске такой возможности не было. Между тем ввязаться в строительство нового гигантского корпуса в той ситуации представлялось даже бессмысленным: сколько времени на то уйдет? А броневой лист нужен безотлагательно.
Решение переместить мариупольский стан в Магнитогорск принималось на самом высоком уровне – Государственным Комитетом Обороны (ГКО) (а идею, если верить писателю Чалмаеву, мог подсказать сам Сталин). Ответственным же за исполнение этой директивы по своему служебному положению был нарком черной металлургии И.Ф. Тевосян.
На предыдущих страницах имя этого выдающегося государственного деятеля я упоминал не раз; не раз еще предстоит вспомнить о нем и в дальнейшем повествовании, так что, думаю, теперь самое время сказать о нем подробнее.
Иван Федорович (Ованес Тевадросович) Тевосян (1901/1902—1958) родился в Нагорном Карабахе в семье портного, учился в церковно-приходской школе и трехгодичном торговом училище, работал конторщиком, счетоводом, помощником бухгалтера, но по вечерам осваивал гимназический курс и сдал экстерном экзамены на аттестат, после чего поступил на металлургический факультет Московской горной академии. Будучи студентом, проявлял большую общественную активность, но главной в его жизни оставалась металлургия. Молодой специалист быстро поднимается по ступенькам инженерно-административных должностей на заводе «Электросталь», потом отправляется в длительную заграничную командировку: изучает постановку металлургического дела на заводах Германии, Чехословакии, Италии. В 1930‑е годы Тевосян занимает руководящие должности в промышленности, потом в промышленных наркоматах. В 1938 году он был на грани ареста, его дело рассматривала комиссия из членов Политбюро – но «вожди» сочли, что обвинения в его адрес необоснованны. Его поддержал и сам Сталин.
С 1940 года и на протяжении всех военных лет И.Ф. Тевосян возглавлял Наркомат черной металлургии (который, кстати, во время войны был эвакуирован в Свердловск, где размещался в Доме промышленности, – поближе к главным предприятиям отрасли).
После войны Тевосян продолжал руководить отраслью (уже в звании министра) до 1956 года, но потом Н.С. Хрущев оправил его послом в Японию… Однако это уже другая история.
И.Ф. Тевосяну и предстояло организовать перемещение мариупольского стана в Магнитогорск. Он хорошо представлял себе сложность задачи и, надо полагать, тщательно продумал (конечно, и обсудил с самыми компетентными сотрудниками наркомата) разные варианты. Ситуация соответствовала шахматному термину «цугцванг»: любой ход «хуже». Выбрали то, что казалось меньшим злом: решили разместить стан в корпусе фасонно-литейного цеха, который на комбинате строили три года и только что достроили, успели оснастить технологическим оборудованием, но еще не запустили в работу. Почему выбрали этот вариант, понять нетрудно: цех должен был выдавать не «товарную» продукцию, а обслуживать нужды самого комбината; он еще не включился в производственную цепочку – то есть пока что обходились без него, так почему бы, раз случились такие форсмажорные обстоятельства, не обходиться и дальше? И конечно, что особенно важно, корпус подходил по размеру.
И.Ф. Тевосян хорошо знал не только металлургическое производство как отрасль промышленности, но и очень детально – каждое предприятие, подчиненное наркомату, которым он руководил. Поэтому его распоряжения всегда были конкретными и взвешенными, а сам Иван Федорович пользовался у специалистов безоговорочным авторитетом не только по должности, но и в силу компетентности. Да и время не располагало к обсуждению приказов высокого начальства. Но на этот раз руководители комбината размещать агрегат в указанном им месте наотрез отказались. Дело в том, что новый цех строили не из-за переизбытка средств: он был нужен комбинату, чтобы самим обеспечивать себя валками для прокатных станов, изложницами и многими другими изделиями для нужд производства. Раньше такие изделия поставлялись на Магнитку с южных заводов, которые оказались теперь в зоне военных действий. Исключить этот цех из производственного цикла значило бы резко снизить стабильность производства.
Возникла крайне напряженная коллизия, которую подробно описал четверть века спустя один из главных участников тех событий, В.Э. Дымшиц, в мемуарном очерке, опубликованном в журнале «Новый мир»[170]. На этот очерк, главным образом, я и буду ссылаться, излагая сюжет о перемещении мариупольского стана в Магнитогорск.
Но сначала несколько слов о его авторе.
Вениамин Эммануилович Дымшиц (1910–1993) в послевоенные десятилетия занимал высокие государственные посты: был министром, работником Госплана СССР в ранге министра, незаменимым заместителем четырех последовательно сменявших друг друга глав советского правительства (Хрущева, Косыгина, Тихонова, Рыжкова). Его работа в строительной сфере отмечена звездой Героя Соцтруда, семью орденами Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени и двумя Сталинскими премиями.
А начинал он свой трудовой путь простым рабочим на Донбассе и в Москве, потом учился в Бауманском училище; в 1930‑е годы участвовал в ряде крупных строек, занимая при этом все более ответственные руководящие должности.
С 1939 по 1946 год Вениамин Эммануилович был управляющим треста «Магнитострой». За это время под его руководством было сооружено 42 крупных производственных объекта; обустройством бронепрокатного стана 4500, эвакуированного из Мариуполя, руководил тоже В.Э. Дымшиц.
Получив из наркомата телеграмму о переделке фасонно-литейного цеха под бронепрокатный стан, директор комбината Г.И. Носов телеграммой же возразил: мол, цех нам жизненно важен, и руководство предприятия считает более целесообразным установить стан в другом месте. Ответ пришел незамедлительно: делайте, как сказано, иначе не уложитесь в срок, а это важнее всяких прочих соображений.
Как вспоминает В.Э. Дымшиц, строители были не только потрясены нерациональным, в чем они не сомневались, распоряжением наркомата; у них были и серьезные технологические возражения: корпус стоял на прочном скальном грунте, для устройства фундамента под стан в этой скале нужно было выбрать глубокий котлован – значит, придется вести масштабные взрывные работы, которые повредят зданию.
Но строители не просто возражали против директивы наркомата: они предложили альтернативный вариант – построить новый корпус в другом месте, используя имеющийся там задел.
«Я тоже послал телеграмму, – вспоминает Дымшиц. – И тоже без задержки получил ответ, который навсегда запомнил: в течение пяти дней вы не выполняете важнейшее решение и не приступили к работе, если немедленно не начнете строительство, будете привлечены к ответственности по законам военного времени».
Но и это грозное предупреждение не заставило главного магнитогорского строителя отступиться. Он разыскал по телефону на одной из строек П.А. Юдина – первого зама строительного наркома – и объяснил ему ситуацию. Строитель строителя понял, согласился, взял «тайм-аут» на два дня, но позвонил в ту же ночь: дескать, связался с Тевосяном и получил у того добро на ваш вариант. И от себя добавил: «А вот теперь, если сорвете срок, то отвечать будете по-настоящему».
А дальше началось самое интересное: как магнитогорские строители успели за два месяца сделать примерно такой же объем работы, на который до войны им же понадобилось три года. Пересказывать пусть и давний, но доступный читателю (хотя бы в Интернете[171]) текст я, конечно, не буду, отмечу лишь то, что мне кажется особенно поучительным.
Прежде всего, для решения задачи Дымшицем как руководителем операции собраны были «крепкие и надежные люди» – самые опытные руководители разных видов работ (он их всех спустя четверть века называет поименно), «лучшие бригады строителей и монтажников, электриков и огнеупорщиков, плотников и сантехников». Это, между прочим, общая закономерность: немыслимые трудовые достижения военной поры менее всего объясняются «лобовыми атаками»: прониклись, разгорячились, поднатужились… Нет, успех дела решали, как правило, знания, опыт, творческое воображение.
Второй урок: строители не зацикливались на формальных требованиях, они работали так, как диктовала обстановка, думая не о том, чтоб все было «правильно», а чтоб быстрее достигнуть цели, не поступаясь, однако, при этом качеством и надежностью.
Например, и в Магнитогорске (как в Нижнем Тагиле) не было чертежей: никто ж заранее не планировал такую работу. Одного из ведущих инженеров отправили к проектировщикам с наказом: без чертежей не возвращайся. И первый нужный «чертеж» тот принес… в записной книжке. Однако этого хватило, чтобы начать работу. Искали способы параллельного ведения работ, которые, если «по уму», делаются последовательно. Ради ускорения хода строительства вносили неожиданные, но, как доказывалось строгим инженерным расчетом, допустимые коррективы в проект (скажем, железобетонные колонны вместо металлических). Был момент: шли проливные дожди, и вязнущие в грязи самосвалы приходилось вытаскивать лебедками. «Пришлось вспомнить старое, давно забытое: в хозяйствах треста разыскали лошадей и создали отряд грабарей, которые тоже вывозили землю с участков, куда из-за тесноты нельзя было поставить механизмы».
Я уже сказал, что строители имели задел: начинали строить корпус для стана на основе начатого строительства склада готовой продукции прокатного цеха – там надо было что-то откорректировать, а потом продолжить. Однако в дополнение к этому корпусу требовалось еще построить «с нуля» большой цех термической обработки брони, котельную, газопровод и многочисленные вспомогательные сооружения.
«В это же время, – рассказывает В.Э. Дымшиц, – строились все остальные объекты, без которых броневой стан работать не может: котельная, газопровод, железнодорожные пути, энергетические объекты, трубопроводные сети. Все они, все без исключения были сделаны людьми Магнитки в срок… Стан был готов к прокатке брони на пятьдесят девятые сутки с начала строительства».
Таким вот образом делали Победу!
Но вот еще одна поучительная грань той невероятной истории. Оцените ситуацию: главный агрегат, производивший танковую броню, на два месяца выведен из строя – и как выходили из положения производители танков?
Вообще говоря, этот вопрос несколько в стороне от моей темы, к тому же эта история достаточно хорошо известна. Но мне важно здесь подчеркнуть, что этой проблемой были озабочены руководители Магнитогорского комбината, хотя поручение ГКО в авральном темпе ввести в действие эвакуированный броневой стан их к тому не обязывало. Они сами над тем задумались и предложили решение, которое стало событием не только в истории ММК военных лет, но даже и в истории советского военного тыла.
Об этом событии впоследствии много писали, в том числе и тогдашний директор комбината Григорий Иванович Носов, опубликовавший свои воспоминания еще в 1949 году в журнале «Октябрь», но воспользуюсь также и другими источниками.
Дело было так. Шло совещание у директора о перспективе введения в действие броневого стана. Положение казалось безвыходным. Даже зам главного механика Николай Андреевич Рыженко, который отличался способностью находить выходы из самых безвыходных ситуаций, не видел способа ускорить работу по установке этого агрегата. Однако именно Рыженко предложил принципиально другое решение: не ждать окончания монтажа мариупольского стана, а приспособиться катать броневой лист на местном блюминге.
Заместителя главного механика слушали очень квалифицированные инженеры, и как раз по причине своей высокой квалификации они сочли его предложение едва ли не откровенным бредом. Дело в том, что блюминг – стан для быстрой и грубой работы. Его назначение – превращать многотонные отливки в блюмы – болванки квадратного сечения, из которых потом на станах, специально для того предназначенных, сделают рельсы, балки, трубы и другой профильный прокат, который и является конечной продукцией металлургического производства. В конструкции блюминга не предусмотрены устройства, чтобы кантовать, переворачивать заготовку, а потом убирать с рольганга стальной лист. Да и выдержит ли его конструкция такие нагрузки?
Особенно эмоционально воспринял предложение Рыженко начальник блюминга:
– Это величайшая нелепость. Блюминг полетит ко всем чертям. Нажимные винты не выдержат. Броневые листы на блюминге – это фантазия, которая плохо кончится. Мощности двигателей не хватит. Немыслимо, в самом деле, подняться в воздух на паровозе!
В принципе он был прав, и вопрос казался исчерпанным. Однако директор комбината Носов «зацепился за соломинку» – начал выяснять подробности: а какие все же мощности необходимы? А какие нагрузки придутся на нажимные винты? А можно ли своими силами изготовить недостающие приспособления?
Понемногу эмоции уступили место серьезным размышлениям, уточнились инженерные проблемы, которые необходимо решить, чтобы заставить «паровоз» сработать в роли «самолета», – и вариант стал казаться осуществимым. Начали даже примеряться к двум блюмингам, имевшимся на комбинате. Один был импортный – немецкой фирмы «Демаг», ровесник комбината, другой совсем новый, отечественный, уралмашевский. Не из патриотических соображений, а по здравому смыслу отдали предпочтение уралмашевскому: он был мощней и прочней.
Однако здравый смысл нужно было проверить инженерными расчетами, а необходимые приспособления для перевода блюминга в режим листового проката следовало представить более предметно, хотя бы в виде эскизов. Инициатору этой «авантюры» дали два дня для более тщательной проработки идеи, а тут Носову позвонил Тевосян, чтобы справиться, как идут дела с подготовкой к приемке мариупольского стана. И Григорий Иванович сообщил наркому об изменившихся планах как о деле решенном, то есть взял ответственность за рискованный шаг на себя. Иван Федорович мгновенно оценил ситуацию и поддержал инициативу магнитогорцев. Мало того, он сразу же доложил о новом варианте в ГКО, и там пожелали успеха. Носов потом даже попенял Тевосяну за столь решительную поддержку: мол, поторопился, а вдруг да не получится? Но тот признался, что сознательно поспешил обнародовать рискованный замысел, чтоб отрезать инициаторам пути к отступлению.
Сохранилась семейная легенда: внук Григория Ивановича Сергей Константинович Носов, нынешний губернатор Магаданской области, слышал ее от отца, отец – от своей матери Аллы Дмитриевны, а обнародована эта история была уже не раз, – будто в то время, когда на блюминге катали первый – пробный – слиток броневой стали, в кармане директора лежал пистолет, который он обычно с собой не носил. На случай, если риск не оправдается и нужно будет вынести незамедлительный приговор главному виновнику – себе. Делу не поможет, но такая мера, как он рассчитывал, спасла бы от преследования жену и сыновей «преступника». Настолько личная жизнь срасталась с общественным долгом.
Все и на самом деле висело на волоске: при прокатке первого же слитка (но, слава богу, не в самом начале операции) сломался один из моторов. На ремонт мотора ушло 28 часов, однако руки не опустили: все было просчитано, и начало операции внушало уверенность в успехе.
Первый броневой лист прокатали на блюминге 28 июля 1941 года – работы, связанные с монтажом мариупольского стана, только еще начинались.
И журналисты, и историки приравнивали потом эту победу в тылу к выигранному крупному сражению. Пожалуй, и по сей день нет таких публикаций не только о Магнитогорском металлургическом комбинате в военные годы, но и обо всей советской промышленности во время Великой Отечественной войны, где бы не упоминался эпизод с прокаткой брони на блюминге – выразительный пример того, какими средствами добывалась Победа.
Два эпизода с освоением прокатки броневой стали на Магнитогорском металлургическом комбинате наглядно показывают, чтó значила эвакуация (как передислокация военно-производственных мощностей) для возрождения военно-промышленной мощи страны: в ожидании введения в действие мариупольского стана магнитогорцы приспособились катать броню на блюминге – и возрождаемое в Челябинске производство тяжелых танков именно из Магнитогорска получило первые партии броневых листов. А когда заработал на полную мощность стан, эвакуированный из Мариуполя, ММК стал давать броневого листа больше, чем весь Советский Союз в предвоенном году. Позже было подсчитано, что каждый второй советский танк, воевавший в Великую Отечественную войну, был одет в магнитогорскую броню.
При этом читатель не мог не обратить внимание, что хоть в обоих эпизодах участвовало множество людей: и руководителей всех рангов, и рабочих множества специальностей, – однако, когда ситуация подходила к некой критической точке, после которой события могли повернуться либо так, либо этак, направление дальнейшего движения задавалось интеллектом, опытом, волей, ответственностью одного человека – директора комбината Г.И. Носова.
Григорий Иванович Носов (1905–1951) – фигура легендарная в истории Магнитогорского металлургического комбината. Гигантским предприятием с первых лет его существования руководили личности, соразмерные ему по масштабу; среди них были А.П. Завенягин, П.И. Коробов, Ф.Д. Воронов. Г.И. Носов не только занимает достойное место в этом ряду, но из всех директоров ММК выделяется продолжительностью пребывания на этом посту. Да и предел «носовскому» периоду в истории комбината был положен не какой-нибудь из традиционных причин, а безвременной кончиной. Умер же Григорий Иванович всего сорока пяти лет; его потенциал как руководителя был далеко не исчерпан – исчерпан был физический ресурс. Смерть настигла Носова в Кисловодске в 1951 году: впервые после войны он выбрал время отдохнуть по-настоящему…
На годы директорства Носова пришелся весь период Великой Отечественной войны. А это – радикальная перестройка производства на военный лад; ассимиляция в производственный организм тридцати четырех (!) эвакуированных предприятий – и оборудования, и людей; освоение (и создание на своей базе) уникальных технологий и новых видов продукции. И ответственность за все, что происходило на комбинате и в немалом уже городе, построенном при комбинате и для комбината, лежала на нем, – ответственность не только та, что возлагалась на него высокой должностью, но, главным образом, та, которую брал на себя он сам, принимая решения, к которым его никто не принуждал. Как в тех случаях с прокаткой брони на блюминге или строительством нового цеха для мариупольского стана; но таких случаев (пусть меньшего масштаба) на самом деле было без счета, из них состояла его повседневность. Таков был стиль его руководства, а иначе ММК не сделал бы так много для Победы.
Внук его Сергей Константинович – уже упоминавшийся здесь губернатор Магаданской области, однако по образованию и опыту тоже металлург: доктор технических наук, в прошлом генеральный директор НТМК, а потом глава Нижнего Тагила – утверждает, что дед «не был авантюристом. За его решениями всегда стоял точный инженерный расчет». Это надо особо подчеркнуть: хоть Григорий Иванович, подобно многим «генералам» советской промышленности, не был «потомственным» инженером (его отец был простым кузнецом в Катав-Ивановске), образование и инженерный опыт он имел весьма основательные.
Шестнадцати лет он поступил на Усть-Катавский вагонный завод учеником слесаря, потом окончил рабфак в Уфе и Томский технологический институт, после чего сразу поступил в аспирантуру Сибирского государственного института черных металлов, в том же (1930‑м) году созданного – внимание! – для обеспечения квалифицированными кадрами строящегося Кузнецкого металлургического комбината. Будучи аспирантом, Носов одновременно и преподавал в том же институте, и заведовал лабораторией. Но то ли оттого, что комбинату срочно нужны были квалифицированные специалисты, а вуз еще не успел их подготовить, то ли по собственной большей склонности к практической работе Григорий Иванович в 1932 году ушел на производство. Научно-исследовательские амбиции были им отодвинуты или вовсе отброшены, но в постижении тайн металлургических процессов он преуспел больше, чем ежели бы пошел по научной стезе. За семь лет на КМК он прошел путь от сменного мастера до главного инженера. А в 1939 году его перевели на должность главного инженера Магнитогорского комбината. Директором ММК в это время был П.И. Коробов. Вскоре Павла Ивановича назначили заместителем наркома черной металлургии, и он уехал в Москву, а Носова, вместо него, назначили директором комбината. Было Григорию Ивановичу в то время 35 лет.
Отступление о фантомах умозрения
Хочу заострить внимание читателя на том обстоятельстве, что всего на нескольких страницах этой книги не волею автора, а развитием реальных событий собралось сразу столько выдающихся организаторов производства, чья роль в повороте истории Великой Отечественной войны от катастрофы 22 июня к триумфу 9 мая была если не исключительной (ибо к тому были причастны сотни и тысячи личностей того же типа, хотя не всегда, конечно, такого масштаба и ранга), то очень значительной. И даже решающей в том смысле, что если б не эти (и подобные им) люди, то не было бы ни эвакуации, ни новой военно-промышленной базы на востоке страны, ни уральских танков, ни самой Победы.
И тут у любого дотошного читателя не может не возникнуть вопрос: а как же быть с «большевизмом», «тоталитаризмом», «сталинизмом» и прочими пороками советской жизни, постоянными напоминаниями о которых суть той эпохи упрятывается нынешними властями и ее идеологами так же стыдливо, как ленинский Мавзолей во время военных парадов и прочих массовых акций на Красной площади? Вот эти действующие лица реальной истории: Павел Иванович Коробов, Григорий Иванович Носов, Вениамин Эммануилович Дымшиц, Иван Федорович Тевосян, но также и Вячеслав Александрович Малышев, Николай Семенович Патоличев, Аверкий Борисович Аристов, – как можно их соотнести с теми уничижительными «измами», с официально порицаемым нынче «режимом»? Были они сообща «мотором» «режима» или существовали сами по себе, а «режим» – отдельно от них?
Полузабытый эпизод времен «перестройки и гласности» позволяет, мне кажется, взглянуть на эту коллизию в таком ракурсе, в каком ее следовало увидеть еще тридцать лет назад, но, к сожалению, этого не случилось. Я имею в виду, скажем так, некое коллективное умопомрачение на базе умозрительной концепции, которое повернуло общественное мнение на ложный путь и стало одной из причин постигшей страну катастрофы.
Началась эта история раньше, задолго до «перестройки». Популярный в то время писатель Александр Альфредович Бек, автор таких бестселлеров, как «Волоколамское шоссе» и «Жизнь Бережкова», в середине октября 1964 года принес в редакцию «Нового мира» рукопись своего нового романа, который тогда назывался «Сшибка». Если сказать, что рукопись в редакции понравилась, – это прозвучит слишком слабо. Уже через две недели автора обнадежили, что роман опубликуют в первом номере 1965 года. Это было выше любых похвал: во-первых, это как бы «с колес» – производственный цикл журнала в пору линотипов и цензуры составлял около четырех месяцев; во-вторых – вне очереди, ибо редакционный портфель самого престижного тогда для авторов журнала всегда был переполнен; в-третьих, к первому номеру любой журнал (и тогда, и сейчас) обычно приберегает «самое-самое», что оказалось в редакционном портфеле. Все это писатель понимал и чувствовал себя на пике успеха.
Но публикация сорвалась! Роман не появился ни в первом, ни в последнем номере 1965‑го, ни в последующие 14 лет. Журнал от него не отступился, попытки добиться разрешения на публикацию предпринимались не раз, но всегда оказывались безуспешными.
Самое интересное, что цензура была тут ни при чем!
Случилось вот что. С рукописью познакомилась вдова И.Ф. Тевосяна (читатель помнит это имя по предыдущим страницам), опознала в главном герое романа своего покойного супруга (да Александр Альфредович и не скрывал, каким прототипом он вдохновлялся) и сочла, что писатель в своей трактовке не просто оклеветал дорогого ей человека, но исказил социалистическую реальность, в контексте которой вершилась судьба выдающегося металлурга и государственного деятеля.
А вдова главного советского металлурга была женщина не простая. Ольга Александровна Хвалебнова – самостоятельная и немалая фигура в общественной жизни того времени: зам председателя Комитета советских женщин, зам председателя общества «Знание», активная участница всяких международных акций. Если кому интересно – загляните в Интернет, о ней там много сказано. Сочтя роман идеологически порочным, Ольга Александровна инспирировала письма знатных металлургов, дошла до руководства Союза писателей и даже до Политбюро. И добилась своего: вето на публикацию наложил А.П. Кириленко, курировавший в ЦК вопросы промышленности.
Но редакция и автор не сдавались: А.Т. Твардовский нажимал на свои рычаги – а с ним считались в ЦК; сам А.А. Бек, человек тоже неробкий, боролся за жизнь любимого детища своими средствами: встречался с О.А. Хвалебновой и пытался ее переубедить, что-то все-таки переписывал, убирая сходство «типа с прототипом», изменил название: вместо «Сшибка» – «Новое назначение». И даже апеллировал к Л.И. Брежневу. Все было тщетно.
Шли годы, уходили действующие лица той драмы. Ушел из «Нового мира», а вскоре и умер Твардовский, умер Бек, умер Брежнев; впал в деменцию и был отправлен на пенсию Кириленко. В 1982 году не стало и самой О.А. Хвалебновой. Но вето на публикацию романа, который, будучи мало кем прочитанным, стал легендой, оставалось незыблемым.
Ситуация резко изменилась с наступлением «перестройки»; прежние запреты исчезли не сразу, но все больше теряли силу. Сменился главный редактор в «Новом мире»; возможно, С.П. Залыгин, возглавивший журнал в 1986 году, мог бы без особого труда «пробить» публикацию романа Бека, но он уже хлопотал о «Котловане» Андрея Платонова и даже о «Докторе Живаго», а там и до «Архипелага ГУЛАГ» оставалось недалеко. Но про «Новое назначение» вовремя вспомнил Г.Я. Бакланов, только что назначенный главным редактором «Знамени». Он ни у кого разрешения спрашивать не стал, распорядился сам, и роман увидел свет на страницах «Знамени» уже в конце 1986 года. Успех был ожидаемым, но, скорее всего, оказался бы недолговечным, ибо вослед «первой ласточке» катился, ломая прежние ориентиры и резко преображая литературный ландшафт, «девятый вал» публикаций, которые вскоре критика совокупно окрестила «возвращенной литературой».
Однако роману Бека повезло в том смысле, что буквально сразу после его журнальной публикации появилась посвященная ему статья, которая сообщила его действию на умы кумулятивный эффект, переместив его из разряда литературных событий в сферу актуальной политики. Я имею в виду статью Г.Х. Попова «С точки зрения экономиста», напечатанную в апрельском номере журнала «Наука и жизнь» 1987 года.
Чтобы понять эффект, произведенный этой статьей, надо принять во внимание, что при обсуждении кризисных явлений тогдашнего советского общества социально-экономические вопросы оказались в центре общественного внимания, что, в общем-то, понятно: строили коммунизм, а дело обернулось пустыми магазинными полками. В «толстых» литературных журналах публицистика на экономические темы даже по объему потеснила прозу, а читали ее едва ли не с большим интересом. Публицисты чаще всего «прорастали» из журналистской среды, но особенно прислушивалась читающая публика к профессионалам – светилам экономической науки, которые стали говорить тогда непривычно откровенные и, казалось, очень смелые вещи, превосходя журналистов радикальностью выводов и не уступая им в бойкости пера. Не вдаваясь в подробности, напомню хотя бы имена Леонида Абалкина, Абела Аганбегяна, Николая Шмелева, Геннадия Лисичкина. После публикации статьи о романе Бека профессор МГУ, автор ряда монографий по теории управления Гавриил Попов не только уверенно занял место в этом элитном ряду, но, пожалуй, и возглавил его – обрел статус «прораба перестройки» (к его именитым коллегам эта аттестация, помнится, не прилагалась).
Тут свою роль сыграло и место публикации: тираж журнала «Наука и жизнь» – вы не поверите – составлял тогда 3 миллиона экземпляров: в 12 раз больше, чем у тогдашнего «Знамени»! Его читали все, причем прочитанному верили: наука еще была у общества в фаворе, а журнал обсуждал злободневные вопросы с точки зрения науки. Но главное: в таком непререкаемо авторитетном источнике злободневных знаний появилась статья, предлагавшая простой, как дважды два, ответ на самые мучительные вопросы времени: «кто виноват?» и «что делать?» Если сказать предельно коротко, в двух словах, то ответ Попова можно сформулировать так: виновата Административная Система, и ее надо разрушить, вот тогда все будет тип-топ.
Ну а если объяснить подробней, логика ученого экономиста выглядела примерно так. Сама суть советской эпохи заключена в «собирательном образе» Александра Леонтьевича Онисимова – главного героя романа «Новое назначение». Гавриила Харитоновича нимало не смутило, что О.А. Хвалебнова подняла, как говорится, высокую волну, доказывая, что Онисимов – это неприемлемо искаженное изображение того типа людей, к числу которых принадлежал И.Ф. Тевосян. Попов этот неудобный для его логики факт просто не упомянул, будто его и не было, а сослался на собственные житейские впечатления (поди-ка проверь): дескать, «мне довелось в детстве и молодости еще увидеть именно таких руководителей, говорить с ними, близко знать некоторых», поэтому, мол, не только теоретический анализ, но и личный опыт позволяют ему утверждать, что образ Онисимова – «типичный образ большинства руководителей тех лет».
Но, с высоты теоретических познаний титулованного экономиста, Онисимов даже не просто типичный – он «идеальный» руководитель «тех лет»: «Девиз его жизни – безупречность. Всегда он стремился поступать так, чтобы самого себя нельзя было ни в чем упрекнуть. Это руководитель с огромной требовательностью к самому себе. Первый, кому он не давал ни малейшей поблажки, ни малейшего спуска, был он сам». Вот такой респект советской власти времен ее высших триумфов.
Онисимов, подчеркивает Попов, был образцом компетентности и деловитости, примером скромности и самоограничения в быту. При этом он был настолько сосредоточен на своем государственно важном деле, что даже женился «не по любви, а по идейному и духовному родству». И все эти качества делают его чрезвычайно эффективным руководителем. А поскольку речь идет не об одном Онисимове (или Тевосяне, если переключиться на прототип), а о «большинстве руководителей тех лет», то результатом их работы «могли быть только успехи». Профессор эти успехи даже скороговоркой перечислил: «лучшие танки второй мировой войны, первая в мире космическая ракета, реактивные лайнеры, поднявшиеся в Сибири ГЭС…» Почему скороговоркой? Потому что это не тема его статьи. Тема другая: в «идеальном» Онисимове (стало быть, и в представленном в его образе «большинстве руководителей»), заложена, по мысли Г.Х. Попова, причина не только триумфа советской организации управления производством и экономикой в целом, но и ее неизбежного упадка: все названные успехи отошли в прошлое, больше они никогда не повторятся – так, считает профессор, устроен советский мир.
А почему, собственно, он так решил? Воспроизвожу ответ экономиста максимально близко к тексту. Дело, оказывается, в том, что безукоризненно компетентный Онисимов руководит порученным ему делом, отдавая подчиненным предельно конкретные указания, а потом заставляет их «беспрекословно, точно, строго соблюдать все детали директив, все буквы инструкций». При этом приходится «постоянно, неукоснительно всех контролировать, ловить малейшие промахи, чтобы они не переросли в провалы, подавлять отклонение в зародыше <…> Культура в работе, технологическая грамотность, четкость в каждой мелочи – вот стиль руководства отраслью. За эту тщательность Орджоникидзе называл Онисимова “немцем”. И сам Онисимов воспитывал подчиненных в духе строжайшего контроля технологии и качества». Вот этот порядок организации работы: безупречно точные указания и строгий контроль за их соблюдением и составляют суть явления, которое Г.Х. Попов назвал Административной Системой.
На первый взгляд высокий уровень компетентности и строгая исполнительская дисциплина – это замечательно, и Попов с тем не спорит. Однако, по его мнению, система, которая держится на безоговорочном подчинении начальству, способна на кратковременный всплеск, а в принципе обречена на неизбежное вырождение. Покидает безупречный Онисимов свой высокий пост, а заменить его некому! Ближайшие и, казалось бы, самые знающие и надежные сотрудники приучены не думать, а исполнять, думать им просто не полагалось; если такая способность и была в них заложена от природы – за годы работы с Онисимовым она была подавлена, вытравлена из них. В рамках Системы, убеждает читателя Г.Х. Попов, появление вот таких онисимовых просто невозможно, и в том ее неустранимый порок.
Допустим, но откуда появился сам незаменимый Онисимов? Профессор этот вопрос не обходит, но его творческая мысль совершает причудливый ход. По его мнению, «и Орджоникидзе, и Тевосян, и сам Онисимов не продукты этой Системы. Они пришли в нее со стороны – из подполья, из гражданской войны. Они принесли в систему свою веру в партию, свою дисциплинированность и беззаветную преданность делу. И пока в Системе сохранялись эти кадры, она функционировала».
Вот так раз! Это в подполье и на Гражданской войне воспитывался безукоризненный профессионализм руководителей советской индустрии?! Произвольность этого утверждения тем более очевидна, что И.Ф. Тевосян, которого в этом пассаже Попов опрометчиво упоминает, как, вероятно, помнит читатель (хотя бы из моей небольшой справки о нем на предыдущих страницах) никакого отношения ни к подполью, ни к Гражданской войне не имел. Это выпускник советского вуза, получивший возможность углубить свои познания в увлекшей его профессии во время продолжительных заграничных командировок.
Но это не случайная оплошность профессора-публициста. Если б он действительно хотел найти разгадку кризиса советской системы, то непременно поинтересовался бы и другими биографиями «большинства руководителей», чьи характеры и судьбы воплощены в «типичном» Онисимове, – ну, хотя бы теми, о которых я рассказывал выше: они как раз из самых заметных. При этом он смог бы удостовериться, что ни один из них – не только инженеры, организаторы производства, но даже и крупные партийные работники: Андрианов, Аристов, Патоличев, – не имел отношения к тем источникам «дисциплинированности и преданности делу», которые, по версии Г.Х. Попова, сформировали характер Александра Леонтьевича Онисимова и, стало быть, присутствуют в фундаменте Административной Системы. Подчеркиваю: ни один! Выходит, что свою версию их деловитости и преданности идее ученый экономист, извините за резкость, высосал из профессорского пальца.
Но столь же решительно расходится с реальностью и утверждение Г.Х. Попова о том, что административное начало, беспрекословное подчинение исполнителя руководителю было определяющим в советской системе управления народным хозяйством. Из чего он это заключил? Надеюсь, все изложенные выше сюжеты о перемещении бронепрокатных станов из Ленинграда в Нижний Тагил, из Мариуполя в Магнитогорск, об их устройстве на новых местах наглядно убедили читателя, что в тех условиях безупречная исполнительность привела бы к неизбежному провалу операции. Не безропотное послушание, а умение мыслить продуктивно и дерзко, находить нестандартные решения и брать на себя ответственность более всего ценились тогда у подчиненных и партнеров. Таков был стиль времени.
Ну и «поиск кандидатов на вакансии, проблема выдвижения кадров», в которых Г.Х. Попов усмотрел проявления неизлечимой болезни Системы, на самом деле составляли сильную сторону тогдашнего социально-экономического уклада. Развитой интеллект подогревался творческим азартом, сознание общественной значимости дела подкреплялось созданием благоприятных условий для творчества, работа с полной самоотдачей увенчивалась общественным признанием. Творчески мыслящий человек чувствовал себя востребованным, быстро продвигался по службе – иначе откуда появились бы эти 35-, даже 30‑летние директора крупных производственных предприятий и наркомы?
Между прочим, из сказанного следует, что О.А. Хвалебнова возмутилась отображением в романе А.А. Бека системы управления металлургической отраслью не без причины: умная была женщина и достоинства своего мужа как руководителя отрасли понимала правильно. Другое дело, что мысль, которую она сочла ложной, Ольга Александровна в традициях того времени предпочла не опровергнуть в открытом споре, а запретить. К тому же, а точно ли та мысль была ложной? Ведь роман – не очерк; талантливый писатель исследовал не систему управления, а крупный человеческий характер в ситуации, когда преданность делу драматически сталкивается («сшибается» – его слово) со сложностью реальной жизни. Такая коллизия волновала многих писателей и кинематографистов на исходе «оттепели», когда писался роман Бека; в этом контексте и следовало обсуждать фигуру Онисимова, а не в плоском сопоставлении с прототипом.
Однако меня сейчас волнует не роман, который уже мало кто помнит, а профессор-экономист, придумавший Административную Систему. Надеюсь, читатель убедился, что концепту «Административная Система» в действительности ничто не соответствует, это плод умозрения, оторвавшегося от реальности, «копия без оригинала» – симулякр, как называют такие бессодержательные понятия философы. Но симулякры бывают разные: некоторые даже служат ступеньками в развитии науки, другие могут хотя бы позабавить (как, к примеру, «бяка-закаляка кусачая» у Чуковского). Но симулякр, введенный в оборот Г.Х. Поповым, ничего на самом деле не объяснил и принес нашему обществу только ощутимый вред.
Меньшую беду я вижу в том, что автор слишком простого (тем и удобного) объяснения нашей сложной истории обрел репутацию гуру по вопросам управления и в этом качестве был избран в Моссовет, а потом и мэром Москвы. Бывал я в Москве в период его «мэрства», остались самые печальные воспоминания. Но, слава богу, «специалист по управлению» скоро осознал, что управлять он не способен, и сам подал в отставку.
Но если управленец и политик Г.Х. Попов нынче практически забыт, то сотворенный им симулякр до сих пор на слуху и в действии. Правда, концепт «Административная Система», подкупивший общественность своей простотой, в массовом обращении «подредактирован», как песня, которая становится народной. В частности, советский профессор Попов не смел покуситься на социализм, даже оговаривался, что Административная Система не выражает сути социализма. Это, мол, просто порочный стиль управления, который усовершенствовать нельзя и его просто нужно упразднить. Подразумевалось (хотя прямым текстом не говорилось), что возможен очищенный от административного компонента, «оздоровленный» социализм. Что он будет собою представлять, профессор объяснить даже не попытался. Общественность же и не поинтересовалась: с точки зрения победителей в социальном конфликте 1991 года, выявленная Поповым Система (теперь уже обычно говорят о «командно-административной системе», автора термина при этом не упоминая) – это и есть социализм, именно он реформированию не подлежит, ибо порочна сама его суть. Это сегодня даже не обсуждается, а принимается как постулат.
Но симулякр остается симулякром, и он, как осколок волшебного зеркала в глазу героя сказки Андерсена, по сей день искажает наше видение драматического, но отнюдь не постыдного прошлого нашей страны. На это я и хотел обратить внимание читателя своим отступлением от главной темы повествования.
Однако при этом пришлось затронуть вопрос о социализме; не определившись с ним, наше прошлое не понять.
Советское прошлое и социализм
Господствующая у нас нынче идеология стоит на том, что социализм – ложный путь, который навязали российскому народу злодеи-большевики (они же «коммуняки»); ностальгия по социалистическому прошлому – неизжитая «совковость», а если в нынешней России что-то делается с оглядкой на советский опыт – это нужно пресекать как попытку реставрации кошмара, о котором лучше забыть. В общем, мы сейчас живем «в другой стране», а о том, что было на этой территории прежде, – или плохо, или ничего.
Пусть так, но остаются вопросы. Один из главных: а почему в табуированном для нынешней идеологии советском («совковом»!) прошлом у страны были большие успехи («лучшие танки Второй мировой войны» и проч., о чем пишет Г.Х. Попов, вплоть до удивившей весь мир эвакуации, о которой он не пишет, и Победы 1945 года), а нынче что-нибудь подобное просто невозможно?
Между прочим, фактически на этот вопрос уже ответил Сталин в докладе на торжественном заседании по случаю 26‑й годовщины Октября. Правда, говорить о «лучших танках» в то время было рановато, а о космических ракетах и сибирских ГЭС – тем более, но был всеобъемлющий вопрос о войне, которая только-только миновала (но миновала!) «грозовой перевал» от поражения к победе, и решался он теми же средствами.
Вот положение из сталинского доклада:
«Уроки войны говорят о том, что советский строй оказался не только лучшей формой организации экономического и культурного подъема страны в годы мирного строительства, но и лучшей формой мобилизации всех сил народа на отпор врагу»[172].
Обратите внимание: вождь говорит о советском строе, а не о социализме – такова была официальная версия, и Сталин от нее не отступил. Социализм же, согласно этой версии, только еще начали строить – закладывали его экономические и культурные основы. С основами было более или менее понятно и, скажем так, технологично: установили в законодательном порядке общенародную собственность на средства производства, подчинили производство общенародным же целям, организовали «справедливое» (хотя бы номинально) распределение средств и благ («каждому по труду») – и уже невооруженным глазом видно: это не капитализм.
Думаю, уместно говорить как об одной из основ социализма и о культе знания: развитие системы образования, привилегии ученым, нетерпимость ко всякого рода ложным знаниям (случалось, что и к тем, что только казались ложными, но это уже издержки). Ибо при всей неразработанности теории социализма считалось аксиомой, что, в отличие от капитализма, где правит стихия, социалистическое общество должно жить «по уму», что предполагает планомерное развитие хозяйства, внедрение в производство научных достижений, разумную организацию общественной жизни.
К основам социализма следует отнести также и развитие культурной среды: хоть страна все время жила при дефиците средств на реализацию промышленных программ (а это самое неотложное, «иначе нас сомнут»), даже в самые трудные времена (в том числе и в годы войны!) изыскивались ресурсы на создание новых театров, клубов, музыкальных коллективов; я уж не говорю о всепроникающей киносети.
Казалось бы, так много делалось и было уже сделано; почему ж это был не социализм? Ответ простой: не хватало «компонента» не менее важного, нежели гигантские заводы, вузы и дворцы культуры; эта сложная и дорогостоящая система не была наполнена, если можно так выразиться, отвечающим ее специфике «человеческим материалом».
Дело в том, что социализм – это не только особый способ организации общества, но и сами люди, это общество составляющие. Нынешние «прагматики» в социализм не верят, потому что они «никому ничего не должны» и ни у кого ничего не просят; им неведомы немонетизированные чувства, в любом проявлении бескорыстия им чудится подвох. А для людей социалистической формации немеркантильная система отношений органична и предпочтительна; внутренняя, через массив усвоенной ими культуры, связь с социумом внушает им отвращение ко всякого рода крохоборству и сутяжничеству. Социализм – высокоорганизованное общество высокоразвитых людей! Для наглядности сравню такое общество с высококлассной спортивной командой: чтобы демонстрировать достигнутый ими уровень игры, команда должна состоять из подлинных мастеров; но откуда их мастерство берется? Оно нарабатывается игрой в этой команде, потому попасть в нее – удача, и членством в ней дорожат.
Аналогия, конечно, не аргумент, поэтому спрошу напрямую: а возможен ли таким же образом устроенный социум, общество людей? Кто-то скажет: утопия; кто-то повторит расхожую пошлость, что сущность человека вообще неизменна: как был он эгоистичен и подл во времена Аристофана и Иосифа Флавия, так и остался таковым по сей день.
Думаю, что неправы и те и другие. Как сказал поэт, «вращается весь мир вкруг человека, – ужель один недвижим будет он?»
Однако вовсе не однозначно направление этого движения.
Тысячелетия социальной, надбиологической эволюции отнюдь не прошли бесследно – они обогатили коллективный опыт, заострили разум и изощрили социальные чувства человека, дали толчок развитию индивидуальных потенций каждой «клеточки» социального организма. Для самого индивида в реализации этих потенций – полноценная жизнь, для социума – залог безграничного прогресса знаний, технологий, благосостояния. Но при этом возникает противоречие: общество нуждается в стабильности, а индивид – в «пространстве» для свободного саморазвития, что неизбежно требует реорганизации общества. Необходимость разрешить это противоречие и направляет движение социальной истории.
История движется не планомерно и не плавно – через бунты («бессмысленные и беспощадные»), реформы, революции, эволюции. Движется не только вперед, но, случается, и вбок, и вспять. Но в широком историческом контексте общая тенденция все-таки просматривается, и она заключается в том, что индивид отвоевывает все больше возможностей и прав выстраивать свою жизнь не по внешнему принуждению, а по внутренним побуждениям. Предельного выражения эта тенденция достигла в западной («либеральной») демократии: в обществе этого типа индивид обрел ничем (кроме уголовного кодекса и налоговой декларации) не ограниченную свободу, причем для общества это освобождение обернулось таким взрывом производительных сил, что извечная проблема выживания утратила актуальность, социум превратился в общество потребления. Казалось, дальше двигаться стало некуда, и в 1989 году американский социальный философ Фрэнсис Фукуяма, к вящему восторгу апологетов западной демократии, объявил «конец истории».
Но, как показало время, он принял за конец истории начало ее нового витка. Он-то был уверен, что либеральная демократия сняла все противоречия, а на самом деле она лишь сгладила бугры и трещины на поверхности и обнажила более глубокие слои, а там… Не буду вдаваться в подробности, еще дальше уходя от основного сюжета, а напомню хотя бы о драматических событиях жаркого лета 2020 года в Соединенных Штатах.
А сюжет требует возвращения к вопросу о социализме.
Естественный исторический процесс, как видите, сам по себе «нового человека» для социалистического общества не создает. Но кошмар противостояний всех со всеми в обществе личной свободы без берегов заставляет задуматься о наступающем конце того «конца», который объявил Фукуяма. Либеральная демократия изжила себя – кто станет это отрицать сегодня?
Однако что придет ей на смену? В том-то и дело, что само не придет! Если пустить дело на самотек, дело может обернуться такими кошмарными последствиями, которых мы сегодня и вообразить не можем. А социальный организм, где уже не классовые, а расовые, а также социокультурные, гендерные, возрастные, личностные противоречия, раздирающие сегодняшний мир, будут сняты на почве общих интересов, необходимо конструировать и строить осознанно и планомерно. Будущих граждан разумно выстроенного мира – людей новой формации – нужно готовить, как ту команду мастеров, которые побеждают потому, что они вместе играют одну игру. Но ведь это и есть социализм, «похороненный» либералами!
Зачинателей строительства социализма в нашей стране нынче принято изображать злодеями. Поводы к тому есть, не спорю, но я их обсуждать не стану, а просто поставлю встречный вопрос: зачем «злодеи» затеяли культурную революцию, индустриализацию, развернули невиданные по масштабам созидательные проекты? Нет, при всех неистовствах своего «революционного» сознания, переделать «старый мир» на более разумных и – в конечном итоге – гуманных основаниях они намеревались всерьез! И, между прочим, правильно понимали, что социализм не явится сам собою – его надо строить. «Нового человека» для социализма надо создавать, выращивать на почве культурных достижений всего человечества.
Можно ли винить их в том, что они не знали (да ведь и сейчас никто не знает), как к этой задаче подступиться? Они действовали наугад, а больше – напролом, руководствуясь простыми соображениями: гражданин социалистического общества должен быть всесторонне развитым и преданным идее социализма. Во всех направлениях его и развивали, начиная с ликбеза и кончая целым комплексом общественных наук, к примеру, в инженерных вузах (причем студенты никак не могли взять в толк, зачем им это нужно). С той же целью вся общественная жизнь структурировалась таким образом, чтобы ни один индивид не оставался наедине с самим собой, вне воздействия «здорового» коллектива, жил единой жизнью со всеми. Октябрята, пионеры, комсомольцы – это все оттуда. Дворцы и Дома культуры, клубы, избы-читальни, красные уголки; спортивные секции и оборонные кружки; художественная самодеятельность. Трудовые отличия, поощрительные газетные фотографии, доски почета…
А партия как бы вершила эту систему восхождения человека к социально-нравственному совершенству – ей отводилась роль «авангарда», и можно много забавного и грустного рассказать о том, как «выращивался» этот «авангард» и что он представлял собой на самом деле. Увы, коммунисты «новыми людьми» и сами были только «назначены»; в действительности, выражаясь очень осторожно (но вслед за Марксом), ничто человеческое не было им чуждо. Но роль авангарда они исполняли истово.
В общем, страна, дерзнувшая жить не как все, но не имевшая для того ни знаний, ни опыта, ни средств, была подобна Мюнхгаузену, который сам себя за волосы вытаскивал из болота. Тем не менее что-то получалось. Многие нынче отмечают, что в советские времена люди были более открытыми друг другу, более доверчивыми, отзывчивыми, добрыми. Ни доказать это, ни опровергнуть нельзя, ибо как это измерить, в каких единицах выразить? Разве что принять во внимание, что тогда не казалось нужным запирать на ключ двери подъездов, огораживать свои «элитные» дворы заборами и шлагбаумами, да и объявить себя элитой значило бы тогда выставить себя перед друзьями на посмешище. Ну и такой толпы надсмотрщиков, как сейчас, тогда и вообразить было невозможно.
Думаю, люди все-таки были теми же – другим было общественное мнение, которое несопоставимо легче поддается переделке, нежели таинственная и непостижимая «душа».
Собственно, организацией общественного мнения и занималась советско-партийная власть, «достраивая» социализм. И советский человек был никаким не «новым», а самым обыкновенным, однако под присмотром общественности (прежде всего – партийных организаций) он должен был (вариант для менее лояльных: вынужден был) жить так, как положено по «уставу» социализма.
Была, однако, проблема в том, что «присмотр», вопреки утверждениям либеральных публицистов, отнюдь не был «тотальным»: традиционные человеческие слабости и даже пороки произрастали в социальном пространстве свободно, как многотравье на неухоженном огороде. «Авангарду» социалистического строительства, то есть партии, такая пестрота была политически невыгодна: она свидетельствовала о недостаточной эффективности утвердившегося общественного строя. Поэтому реальная ситуация отражалась в документах под грифом «секретно», а для общего пользования ее ретушировали: «отдельные недостатки» представляли как неизжитое (но срок ему отмерян) наследие «проклятого прошлого», а «семимильные шаги социализма» иллюстрировали искусственно подготовленными «трудовыми подвигами», перевыполненными планами и прочими победными рапортами.
Чем это оборачивалось в реальности, можно показать на примерах, реальность которых подтверждена архивными документами.
Первый секретарь Свердловского обкома В.М. Андрианов 10 мая 1941 года (за полтора месяца до начала войны!) пишет письмо на имя Л.П. Берии:
«В июне 1940 года вступил в эксплоатацию Средне-Уральский Медеплавильный завод. В строительство СУМЗа государство вложило 200 миллионов рублей.
Эксплоатируемая часть завода освоена коллективом в 1940 году. За 4 месяца 1941 года завод выполнил программу на 109,5 %. Завод работает по технологической схеме – не по проекту, т. е. недостроен. Установленные агрегаты в 1941 г. дадут меди 18–19 тысяч тонн, вместо 32 тысяч по проекту.
В металлургическом цехе не выстроены:
1. Обжиговый цех с электрофильтрами.
2. Электрофильтры для конверторных газов.
3. Котельная на отходящих газах.
4. Золоторудно-шихтово-флюсовое хозяйство».
Дальше следует подробный, с цифрами, анализ последствий, вытекающих из перечисленных недоделок; я его опускаю. После того излагается цель обращения:
«Прошу Вас, товарищ Берия, обязать Наркома Цветной Металлургии тов. ЛОМАКО и Наркома Строительной промышленности тов. ГИНЗБУРГА достроить в течение 1941 и 1942 гг. Средне-Уральский Медеплавильный завод и обеспечить строительство материалами и оборудованием»[173].
Кстати, а почему Андрианов обращается не к самим названным наркомам, а к Берии?
Думаю, ответ очевиден: наркомы, конечно же, про эти недоделки и без напоминаний знали. Но построить все в срок и как надо они не то чтобы не захотели, у них почему-то (нетрудно и догадаться, почему) не получилось. Местные власти вошли в их положение и незавершенную стройку приняли, вероятно, подписав акт о недоделках. Это была обычная практика. При этом обещание доделать, достроить откладывалось до лучших времен, а строители уходили на другой объект, с которым дела обстояли не лучше. Словом, договориться с наркомами было проблематично, но можно было попробовать надавить на них. А кто может надавить на наркома лучше, нежели зам председателя Совнаркома, курирующий ряд промышленных отраслей и цветную металлургию в том числе, а «по совместительству» – генеральный комиссар госбезопасности?
Приведенный документ – отнюдь не единственный в своем роде.
Вот Е.Ф. Колышев, секретарь Свердловского обкома (а после войны Евгений Федорович станет первым секретарем Кемеровского обкома), примерно в те же дни (точная дата в документе не указана) обращается к А.А. Кузнецову, секретарю Ленинградского обкома: дескать, Ленинградский Кировский завод изготовил для фабрики Асбоизделий детали редуктора к турбине «Лаваль», да одна шестерня оказалась бракованной[174]. Вопрос о шестерне (наверно, большой и сложной, но все-таки шестерне) решался на уровне двух обкомов! А иначе, как с достройкой медеплавильного завода, не получалось.
А вот письмо несколько иного содержания. Тот же Е.Ф. Колышев пишет секретарю ЦК Г.М. Маленкову (19 мая 1941 г.): дескать, ЦК ВКП(б) и СНК СССР постановлением от 26 декабря 1940 г. обязали Свердловский обком изыскать на предприятиях области 200 металлорежущих станков для передачи заводу № 339 (токарно-винторезные, револьверные, универсально-шлифовальные, фрезерные). Искали, информирует Колышев, с помощью представителей завода № 339, удалось найти только 44 станка, да и те нужны самим предприятиям[175]. Скажем так, хозяйственная проблема, несколько противоестественная с нынешней точки зрения, решалась под патронажем (наверно, вернее сказать: под нажимом) партии. Без партии – никак.
Какой повод для противников всего советского повторить свою мантру: партия вмешивалась в хозяйственные дела! Так ведь вмешивалась не затем, чтоб показать, кто в доме хозяин, а чтобы помочь, подтолкнуть, сдвинуть с мертвой точки буксующий механизм управления. О таком «вмешательстве» хозяйственники сами постоянно просили.
Еще раз обращаю внимание на даты: так хозяйствовали у нас в стране буквально накануне войны; с тем уровнем организации экономики и в войну вошли.
И вот теперь резонно спросить: это и есть социализм?
Я бы на этот вопрос ответил так: это социалистическое в своей правовой основе хозяйство (общенародная собственность, общенародные цели), которое ведется «условно социалистическими» методами. Почему «условно»? Поясню на примере известной притчи: трое работников делают одно и то же дело, но один «камни таскает», другой «зарабатывает на хлеб для своей семьи», а третий «строит храм». На советских предприятиях и камни таскали, и на хлеб зарабатывали, и только средствами партийной пропаганды в общественное сознание закладывалось представление, будто все дружно и самоотверженно, соединенными усилиями, строят «храм» социализма.
Вообще-то, достоинство храма мало зависит от того, кто с каким чувством его строит. Важно, чтоб проект был хорош и организация строительства – на должном уровне. Про наш социалистический проект ничего не скажу, ибо даже общие его очертания плохо просматривались: тем, что должно было подняться над фундаментом, никто и никогда не занимался всерьез. Отвлекала неотложная «злоба дня».
А вот с организацией строительства были проблемы.
Начну, однако, не с них, а с того, что, безусловно, составляло сильную сторону хозяйствования в СССР. Высокий уровень всем работам задавал верхний эшелон руководителей советской индустрии – такие фигуры, как Тевосян, Коробов, Носов, Дымшиц и многие другие, с кем вы уже встречались и еще встретитесь на страницах этой книги. Только я очень сомневаюсь, что субъективно они «строили храм». Даже и крупные партработники, о которых я здесь говорил, были озабочены не социальным проектом, срочное завершение которого не значилось в «повестке дня», а прагматическими задачами, которые часто выглядели неразрешимыми, а решить их нужно было здесь и сейчас.
Руководители советских предприятий и отраслей не были идеологически озабоченными людьми. Их справедливо было бы отнести к тому разряду дореволюционных еще русских инженеров, которые закладывали традиции отечественной индустрии. Это были хорошо образованные, увлеченные своим делом, творчески мыслящие и в высшей степени ответственные люди. Не будучи собственниками, они вели себя как настоящие хозяева на доверенном их попечению участке: рачительные, заботливые по отношению к персоналу, дальновидные, находчивые, самостоятельные и смелые в принятии решений. Они зарабатывали себе не состояние (в финансовом смысле), а особое состояние души, на которое можно разве что намекнуть расхожим присловьем: «Я это сделал!» – но которое дано понять лишь тому, кому случилось хоть однажды в жизни сделать что-то значительное, задающее масштаб оценки своих возможностей на всю оставшуюся жизнь.
Советские руководители такого плана и такого уровня могли в какой-то ситуации произнести ритуальные слова про социализм, но никто же из них не говорил и, полагаю, не думал, что вот, мол, построю этот цех или запущу этот стан, эту производственную линию – и тем самым хоть на малый шажок, но приблизится социализм. Просто они жили и работали в другой плоскости.
Но это не значит, что социализм тут был вовсе ни при чем. Социализм убрал неодолимые прежде барьеры, делившие проблемное поле на лоскутки, составляющие чей-то исключительный интерес, и раскрывал необъятный простор для хозяйственного маневра. Теперь можно и нужно было планировать стратегические операции с привлечением всех экономических ресурсов на «полигоне» целой страны, не замыкаясь в ситуации текущего дня, но с видом на ближнюю и дальнюю перспективу. Не могу судить, насколько рациональной была, к примеру, идея собирать металлорежущие станки для завода № 339 на других предприятиях региона (наверно, так получалось намного быстрее и дешевле), но уж точно родиться она могла только в условиях социалистических отношений. И перемещение бронепрокатных станов, описанное выше, – маневр, возможный лишь на базе социализма. Собственно, ни при каком ином государственном устройстве, кроме как при социализме, невозможна была и эвакуация в той форме и в тех масштабах, как летом и осенью 1941 года в СССР.
Ну а некачественная работа, недоделки, «недостройки» и всякая прочая бесхозяйственность, безответственность и откровенная халтура, которые не только отразились в процитированных документах, но и памятны всем, кто жил при советской власти; эта постоянно глохнущая управленческая машина, подталкивать которую приходилось просить и Маленкова, и Берию, – они-то к социализму имеют отношение? Думаю, что имеют, но вытекают не из его природы, а из стремления его имитировать.
Стремление имитировать социализм ни для кого не было секретом, в народе его окрестили показухой, которая иногда даже осторожно порицалась в газетах и с эстрады, но бороться с ней всерьез никому не позволялось (я сам, много лет проработавший редактором журнала, тому свидетель), ибо в определенном смысле она служила опорой советской власти. В одной из предыдущих глав я уже писал, в какое безвыходное положение попало руководство страны, когда первый пятилетний план, который должен был явить «граду и миру» преимущества советского строя, фактически провалился и властям пришлось изощряться, чтобы представить провал как победу. Экономическая показуха, можно сказать, спасла тогда политический строй. С тех пор и повелось: пусть с недоделками, пусть в «скорректированный» срок, пусть с низким качеством – но отрапортовать! Однако чем дальше, тем явственней эти рапорты перерождались в ритуальные жесты, а советский строй деградировал, утрачивая авторитет и притягательность не только для «пролетариев всех стран», но в первую очередь для самих советских людей. И вполне вероятно, что именно это разочарование стало главной причиной крушения советского строя в 1991 году.
Но имитация социализма проявлялась не только (а, пожалуй, и не столько) в показухе. Для эффективного использования преимуществ социалистического устройства экономики необходимо, чтобы граждане страны – «обыкновенные» люди – работали так, будто они люди «новые», социалистического разлива. «Будто» – это и есть имитация.
В практическом плане большой разницы и нет: кому какое дело, что он там думает про себя, важно, как и что делает. Однако разницы нет до того момента, пока человек тем или иным способом удерживается в рамках предложенного ему «устава»; но как только он за эти рамки выходит – все «социалистическое» из него выветривается (если не всегда, то часто) мгновенно и без следа. Оттого еще в советские времена порой так резко разделялись жизнь напоказ и жизнь для себя, а когда советская власть рухнула – вдруг обнаружилось, что многие вполне успешные бывшие советские люди жили в советское время как бы в «большевистской» оккупации. Кого они при этом держали за оккупантов, сказать затруднительно, ибо многие сами носили в кармане партбилеты и преуспевали по части показухи, но «оккупантам» они точно противостояли – тем, что трудились, где бы ни случилось, «не прикладая рук». Думаю, такие вот «эрзац-граждане», ставшие главными обличителями советского строя, и явились причиной неэффективности советского социализма – в человеческом аспекте основанного, увы, на имитации.
Однако не буду углубляться далее в эту социально-психологическую проблематику, а отступление о советском социализме завершу историей, извлеченной из воспоминаний А.Б. Аристова.
Свердловскому обкому (обкому, заметьте, а не хозяйственным структурам!), «как, впрочем, и ряду других обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, Государственным Комитетом Обороны было поручено наладить производство грозного оружия – “катюш”».
Партийным комитетам, рассказывает Аверкий Борисович, «предоставлялось право выбирать головной сборочный завод, размещать на всех, которые окажутся нужными, предприятиях, независимо от подчиненности, изготовление деталей. При необходимости партийным органам разрешалось даже перебрасывать оборудование и рабочих с одного завода на другой. За выполнением заданий устанавливался жесткий контроль.
Не знаю, кому принадлежит идея именно такой организации производства, – продолжает А.Б. Аристов, – но должен сказать, что это было мудрейшее решение. Никакой промышленный наркомат в тех условиях не справился бы с этим делом. На партийные органы не давят ведомственные интересы. А популярность, которую все больше приобретали “катюши”, помогала обкому размещать производство деталей на многих заводах, хотя те и были до предела загружены другими военными заказами»[176].
История эта наглядно показывает, каким образом партия исполняла роль органа, который в организме советского социума отвечал за «социалистическое поведение» его подразделений и элементов. Проще говоря, так имитировался социализм. Если вникнуть в этот процесс поглубже, рассмотреть его детально, обнаружится великое множество нюансов, очень болезненных для нашей коллективной памяти. Они-то и послужили поводом для дискредитации социализма как социально-экономического уклада апологетами либерализма.
Однако социализм, даже в той несовершенной версии, которую удалось реализовать в СССР, позволил решить такие задачи, которые были не под силу никакому иному общественно-экономическому строю, которые знала история. Потерпев сокрушительное поражение в первый же день войны, страна нашла в себе силы собраться, изыскать резервы, возродить военную промышленность. «Катюши» для фронта выпускались, боеприпасы для них производились в достаточном количестве, эшелоны с танками, артиллерийскими системами, самолетами шли на фронт непрерывным потоком. Вектор истории великой войны повернулся от катастрофического разгрома к неотвратимой для противника нашей победе – благодаря социализму.
Все было жестоко и драматично, потому что советский социализм в очень существенных отношениях был имитационным. Но если бы не этот несовершенный социализм, давший возможность мобилизовать все имеющиеся в стране ресурсы, не зацикливаясь на частнособственнических и ведомственных интересах, и свободно маневрировать ими для концентрации военно-производственной мощи там, где она проявит наибольшую эффективность; если бы не плеяда в высшей степени компетентных, стратегически мыслящих и не боящихся брать на себя ответственность – добавлю: очень молодых! – командиров производства, воспитанных уже социалистическим обществом, с его культом знания; если бы не организующая сила партии, заставляющей «недосоциалистическое» общество вести себя так, как если бы оно было социалистическим; если бы, короче говоря, не предпосылки социализма плюс имитация факторов, которых ему недоставало, чтоб быть полноценным социализмом, – мы точно не смогли бы тогда осуществить «операцию, равную величайшим битвам», и повернуть ход событий от величайшего поражения к величайшей победе. Стыдиться такой истории и в моральном плане… как-то нечистоплотно, ну а камуфлировать ее, как Мавзолей в дни парадов, в угоду «политкорректности» – даже и политически недальновидно.