Флагман оборонки строился не для войны
Перевод экономики СССР на военные рельсы потребовал радикальной перестройки ее структуры и в геоэкономическом плане, и, если так позволительно выразиться, на клеточном уровне. При этом на всех уровнях важнейшим фактором перемен оказалась эвакуация, точнее – проведенная в рамках эвакуации и под ее прикрытием передислокация военно-промышленных предприятий страны. И, пожалуй, нет в истории эвакуации примера, который позволил бы увидеть этот процесс более предметно, нежели превращение самого мирного завода Урала в одно из главных оборонных предприятий Советского Союза.
Хочу особо подчеркнуть, что Уральский завод тяжелого машиностроения (УЗТМ) строился не для войны. В докладе проектного бюро Уралсовнархоза, представленном в мае 1926 года президиуму Уралоблисполкома, говорилось о необходимости создания своей машиностроительной базы для развития горно-металлургической промышленности Урала – завода-гиганта, который «должен иметь все данные для того, чтобы следовать за интенсивным развитием той или иной отрасли промышленности»[177]. В этом докладе впервые была использована формула «завод, строящий заводы». В своем приветствии коллективу в день официального ввода Уралмаша в строй А.М. Горький придал этому определению более образный вид: «отец многих заводов и фабрик». Так за Уралмашем и закрепилось это выражение: «отец заводов», а то и «завод заводов». Смысл его в контексте времени для всех был очевиден: страна вступает в период индустриализации, строительство сотен новых предприятий требует огромного количества металла, а для получения металла нужна развитая металлургия. Металлургия – это домны, мартены, прокатные станы и т. д. Возможно, для кого-то прозвучит и неожиданно, но это ведь тоже изделия из металла.
Их, конечно, можно было закупить за границей. Любопытная история: в конце 1929 года А.П. Банников, директор Уралмашстроя, съездил в составе закупочной комиссии в Германию, чтобы познакомиться с работой немецких заводов, заказать оборудование. Возвратившись, рассказывал: «Наша комиссия посетила пятнадцать крупных заводов. И мы получили предложение купить ряд заводов целиком. Но покупать эти заводы со старым оборудованием не стоило»[178]. Заказывали новейшие конструкции, таким и немецкие предприятия позавидовали бы. В конкурсе на изготовление энергетического оборудования для Уралмаша участвовало более ста фирм: промышленность Германии переживала жестокую депрессию, работы не было, хватались за любой заказ.
Шестьдесят лет спустя наши экономические «менеджеры» рассудили «прагматично»: зачем производить самим, если за границей можно купить дешевле и качественнее? Мы до сих пор расхлебываем результаты такой «простодушной» стратегии. У «большевиков» же была крестьянская логика: чтоб не попасть в «батраки» к буржуям, надо обустраивать свое хозяйство – затянув потуже пояс, покупать не самовар, а плуг. По такому разумению строительство Уралмаша начали с цеха металлоконструкций: его продукция была сразу же востребована самим Уралмашстроем для возведения других цехов, но часть ее уже можно было поставлять на другие стройки, так что сразу был подключен и механизм самоокупаемости. Таким же «геном» роста стал для промышленного Урала и сам Уралмаш: продукцию, производство которой он шаг за шагом осваивал, уже не надо было заказывать за границей. Тогдашнее «импортозамещение» (слова не было, а стратегия была, причем не сравнимая с сегодняшней по эффективности) позволяло не только экономить валютные средства, но и наращивать собственные мускулы, ослаблять зависимость отечественной экономики от мировой конъюнктуры.
Показателен характерный для того времени документ 1935 года: трудовые обязательства Уралмаша на 1936 год. По форме это открытое письмо «вождям» (Сталину, Молотову, Орджоникидзе, Кабакову), по сути – рекогносцировка на марше, которая важна для самих идущих: это пройдено, а это предстоит пройти. В преамбуле документа констатируется, что к тому моменту молодой завод освоил 64 типа машин, в их числе 35 типов машин, которые до того в СССР не производились. Обязательства же принимали на себя такие: в предстоящем году освоить 30 типов новых машин; работать уже без государственных дотаций (сами научились зарабатывать). Но самым интересным представляется мне третий пункт: уралмашевцы предлагают «вождям» прекратить выдачу заказов «капиталистическим фирмам» на восемь видов продукции: дескать, берутся производить эти виды оборудования сами. Речь идет об очень серьезных агрегатах: агломерационное, доменное, мартеновское оборудование, специализированные краны для металлургических цехов, прокатные станы, парогидравлические прессы и т. д.[179] Просвещенный читатель за парадным обликом этого пункта сразу же разглядит вполне прагматичный экономический подтекст: дескать, мы освоили выпуск изделий для металлургических заводов, так покупайте же их для новых предприятий не у «капиталистических фирм», а у нас. Да, вы не ошиблись: это и есть тот самый протекционизм, который порицается современной экономической теорией, поскольку препятствует свободной международной торговле, да и своему производителю якобы наносит вред, ибо под защитным колпаком протекционизма тот расслабляется и перестает заботиться о поддержании конкурентоспособности своей продукции.
Насколько наши реформаторы начала 1990‑х были сильны в теории – большой вопрос; но нет вопроса в том, что экономическими преобразованиями они решали, прежде всего, политические задачи: хотели показать Западу, что мы теперь от «особого пути» отрекаемся и обещаем вести себя, «как все». Первым делом отказались от протекционизма – и сразу же в полном соответствии с теорией высокотехнологичными «ножками Буша» был растоптан отечественный птицепром, а вслед за ним рухнули наши тяжелая, легкая, средняя и всякая прочая промышленность: мы оказались конкуренты только в тех областях, в развитии которых у нас видели выгоду для себя наши конкуренты.
За сто лет до этих памятных нам событий экономическим стратегам Российской империи (самодержец, увы, в их число не входил, а только им мешал) тоже пришлось вытаскивать страну из провала, где она обреталась по причине архаичности своего общественно-политического строя. С.Ю. Витте и его сподвижники не хуже Гайдара и его команды знали об опасностях протекционизма, но они рассудили не «по науке», а по уму: идея свободной торговли, по мнению самого мудрого в российской истории экономиста, «недостаточна по отношению к международному обмену; проведение ее в жизнь без внимания к той степени промышленного развития, которой достигла данная страна, может совершенно заглушить производительные силы страны и нанести большие бедствия народному существованию; проведение ее в жизнь во всех странах повело бы к подавлению более слабых в промышленном отношении стран более сильными»[180]. Можно ли понятней и проще объяснить нашу катастрофу 1990‑х?
Еще более внятно необходимость протекционизма для развивающихся экономик объяснил (цитирую Витте) «наш великий ученый Менделеев, мой верный до смерти сотрудник и друг»: «Ведь первые шаги трудны, их поддержать необходимо; для борьбы, т. е. для свободной конкуренции, необходимы опыт и сила, а они сразу не рождаются и нарастают лишь последовательностью»[181]. А в другой работе – и того проще: «начинающему нельзя же соперничать с возмужавшим и опытным»[182].
Благодаря «покровительственной» экономической политике страна вышла тогда по темпам развития на первое место в мире, что признают сегодня и либералы, и «патриоты». Причем те и другие винят «большевиков» в том, будто бы те остановили гордое восхождение России в число мировых экономических лидеров. Объясните же тогда, почему «реформаторы» 1990‑х не вняли предупреждениям стратегов самой успешной за всю историю страны экономической политики и избрали лекарством от экономических недомоганий свободный рынок? По невежеству или руководствуясь отнюдь не дружественными по отношению к России интересами своих закордонных наставников?
Между тем злонамеренные «большевики», когда завершилась горячая стадия Гражданской войны и позволила обстановка, возвратились к политике протекционизма. Замечу, к слову, что советские комиссары в области экономики в силу политических (и опять политика!) причин на своих дореволюционных предшественников никогда не ссылались, но нередко шли прямо за ними, чем и объясняются впечатляющие экономические достижения первого десятилетия советской власти: золотой червонец, электрификация, Урало-Кузбасс… Инерция движения в том направлении сохранялась и позже, но там уже начали действовать и другие факторы.
Поучительный сюжет, касающийся уже советского протекционизма, зафиксирован в истории Уралмаша. В середине 1930‑х на старом металлургическом Чусовском заводе должны были установить прокатный стан. Руководство завода, дорожа репутаций предприятия, требовало закупить агрегат за границей. Нарком Орджоникидзе твердо проводил свою политическую линию: «Будете работать на уралмашевском». Коллективу Уралмаша пришлось основательно потрудиться, чтобы подняться на высоту политических задач, но тем самым он укрепил и собственную репутацию: стан производства УЗТМ общим весом 2600 тонн безупречно работал и в предвоенные, и в военные годы; после войны был частично модернизирован, доработал и до постсоветских времен[183], а там уж началась другая история.
Ну а про уралмашевский блюминг, успешно катавший магнитогорскую броню уже в первые недели войны, вы помните.
Конечно, «проницательный» читатель скажет: ага, вот и подоплека! Делали домны и прокатные станы, чтобы использовать полученный в итоге металл для производства вооружения! Но этак можно договориться до того, что и выращивание ржи и пшеницы – шаг к милитаризации; ведь хлебом солдат кормят. А я напомню этому читателю слова песни, которую, правда, Муслим Магомаев запел лет тридцать спустя: «Поезда из стали, и мосты из стали, перья у поэтов – это тоже сталь!» Производство металла – основа любого индустриального производства, и, вступив на путь индустриализации, страна была обречена развивать металлургию.
Нужно, впрочем, оговориться, что жить в стране, живущей в предчувствии большой войны, и не иметь отношения к военной тематике едва ли возможно. Это касалось и работников любых профессий, которые занимались в аэроклубах, сдавали нормы ГТО и вступали в ОСОАВИАХИМ; но точно так же практически все новые предприятия в первые пятилетки строились с оглядкой на возможное участие в будущей войне. И на Уралмаше еще на стадии проектирования было предусмотрено создание участка по производству артиллерийских систем (цех № 2), и участок этот начал выпускать продукцию даже еще до официального вступления УЗТМ в строй действующих предприятий. Однако в годы войны на этой площадке развернулись и срослись в единый производственный организм эвакуированные предприятия – так родился один из крупнейших на Урале оборонный завод, уже не входящий в структуру Уралмаша[184]. Выдающиеся достижения завода № 9 в создании вооружения для фронта были отмечены еще в годы войны двумя орденами Ленина и в июне 1945‑го – орденом Отечественной войны I степени. Ни одна из этих наград не входит в число десяти уралмашевских орденов: у детища «завода заводов» военной поры своя, отдельная история, свои и заслуги перед отечеством.
Но это, конечно, не значит, что развитие в лоне уральского гиганта «эмбриона» завода артиллерийских систем никак не сказалось на производственном профиле самого Уралмаша. Уралмашевским сталеплавильщикам пришлось осваивать выплавку высококачественных марок сталей, которые нужны для изготовления орудийных стволов. Для обработки таких сталей требовались другие инструменты, оборудование, технологии – решали и эти проблемы. Цепочка на том не заканчивалась: высокотехнологичное производство всегда тянет за собой других участников общего дела.
И все же, еще раз подчеркну, Уралмаш изначально планировался и строился как предприятие сугубо мирного назначения. Переход на военную продукцию требовал от него не адаптации накопленного производственного опыта к новому заказу, а радикального изменения производственного профиля.
Формировался новый Уралмаш
«Трактор – это сталь! Танкер – это сталь! Провод – это сталь! Город – это сталь!» – утверждалось в песне, о которой я напомнил выше. Но ведь и пушка – это сталь, снаряд – это сталь, танк – это сталь. Так что, в конечном счете, уралмашевская продукция мирного назначения тоже способствовала наращиванию в стране военного производства. Работники завода это понимали и воспринимали как должное.
И все-таки делать блюминги, экскаваторы и даже электропушки для доменных печей (хоть они и «пушки») – совсем не то же самое, что делать оружие. Речь, конечно, не о психологических барьерах (не были уралмашевцы пацифистами!), а о принципах организации производства. Самое очевидное различие заключалось в том, что оружие выпускается всегда массовым «тиражом», а на Уралмаше преобладало штучное производство: по индивидуальному заказу (применительно к нуждам конкретного завода-заказчика), в согласованные для этого случая сроки. И производственный цикл тут был организован иначе, и от станочников требовалась не столько четкость и быстрота выполнения отработанных до автоматизма операций, сколько умение придумать нестандартный прием для нестандартной ситуации. К тому же для многотонных уралмашевских громадин требовалось и другое по масштабам оборудование (скажем, на планшайбе карусельного станка мог целиком разместиться симфонический оркестр, что и случалось в те «не рыночные» времена); требовались и другие металлы, и другие технологические приемы их обработки.
В общем, это было совершенно не оружейное предприятие, что и имел в виду директор Б.Г. Музруков в докладе по основной деятельности завода за 1941 год, подчеркивая, что «с начала второго полугодия завод вынужден был коренным образом перестроиться, перейдя от продукции индивидуального производства мирного времени, обеспечивающей развитие народного хозяйства, на оборонную продукцию серийного и крупносерийного характера.
Если в первом полугодии отчетного года коллектив работал над выполнением заказов черной металлургии, строительства Большой Волги, фанерными прессами, то во втором полугодии эти заказы полностью были приостановлены и начата работа над новыми заказами оборонного значения (корпус танка, зенитная пушка, деталь М-13 и силуминовое литье для авиамоторов).
Для этого понадобилось произвести коренную перестройку всего технологического потока, совершенно по-иному расположить оборудование в заготовительных и механических цехах, в короткий период смонтировать дополнительное количество оборудования, подготовить новые для завода квалифицированные кадры в больших количествах.
Организация новых производств потребовала изготовления большого количества штампов, специальных приспособлений и инструмента»[185].
Замечу, что на производство «детали М-13» (корпуса снарядов для «катюши») переводились тогда многие предприятия; естественно, для Уралмаша налаживать поточное производство этой продукции было непривычно и хлопотно, но не в том был главный вклад завода в дело обороны страны. Равно как и не в силуминовых отливках или зенитных пушках. Настоящим испытанием на прочность многотысячного коллектива явилось другое задание ГКО: «заводу заводов» предстояло стать ключевым партнером спешно создающегося «Танкограда» – переключить свои главные производственные мощности на выпуск корпусов для тяжелых танков. Об этом задании, круто изменившим жизнь и судьбу предприятия, руководству УЗТМ стало известно буквально на второй день войны.
Утром 23 июня главные руководители завода собрались в кабинете директора Музрукова, озабоченные одним вопросом: что будем делать для фронта? Борис Глебович в присутствии сподвижников позвонил в Москву наркому В.А. Малышеву и после короткого разговора, положив трубку, сообщил собравшимся, что готовится постановление ЦК ВКП(б) об организации на Уралмашзаводе производства бронекорпусов для тяжелых танков КВ, которые будут поставляться на Челябинский тракторный завод, который планируется спешно преобразовать в танковый.
С ЧТЗ вопросов не было: там танковое производство начали осваивать еще до войны. С началом войны на посильно подготовленную «почву» пересадили танковое производство Кировского завода из Ленинграда, а для усиления мощности срочно создающегося танкостроительного гиганта добавили ряд производств из других мест. А на Уралмаше танковое производство пришлось начинать с нуля, при этом оно было инородно профилю предприятия. Но никто не усомнился в том, что выполнять военный заказ необходимо, и он был выполнен – благодаря неординарным организационным мерам, компетентности руководителей, ценой невероятных усилий и, конечно, благодаря концентрации средств, достигнутой вследствие эвакуации.
Упомянутый разговор Музрукова с Малышевым был коротким, потому что нарком намеревался в ближайшее время появиться на заводе лично. Визит его действительно состоялся (он прилетел самолетом) и был предельно деловым: под руководством Вячеслава Александровича Малышева на Уралмаше в тот день приступила к работе комиссия по налаживанию на заводе производства бронекорпусов.
Прежде всего: а что это за штука такая – бронекорпус танка КВ? Почему для того, чтоб наладить его производство, понадобились решение на самом высоком правительственном уровне и приезд на завод заместителя председателя Совнаркома? Вот компетентный ответ на этот вопрос (из воспоминаний тогдашнего главного технолога Уралмашзавода Сергея Ивановича Самойлова[186]):
«Корпуса танка КВ представляли собой сложную конструкцию длиной до шести метров и шириной почти в три метра. Все детали этого корпуса требовали в большей или меньшей степени механической обработки до сборки и последующей сварки. После сварки корпус – громоздкая тяжелая коробка сложных очертаний – подвергается окончательной механической обработке на крупных станках, так называемых расточных. Технология изготовления корпусов КВ предусматривала подбор в один технологический ряд 700 станков. С необходимым для этого оборудованием на Уралмашзаводе было очень трудно: очень мало было радиально-сверлильных станков, а предстояло сверлить в броне огромное количество отверстий. Станки собирали буквально по всем заводам. Да и пригодных крупных станков оказалось меньше, чем мы думали. Потребовались новые, неожиданные технологические решения»[187].
Тут, прежде всего, нужно обратить внимание на цифру: 700 станков. Во-первых, она резко контрастирует с цифрами, которые назвал Б.Г. Музруков в цитированном выше докладе: «В результате, из 43‑х станков, предназначенных для индивидуального производства, заводом были приспособлены на обработке деталей корпуса танка 23 станка». Во-вторых, с учетом габаритов и веса обрабатываемых деталей, в большинстве своем это были не такие станки, как те, что выпускались до войны, например, на московском «Красном пролетарии», большими сериями. Вот и собирали их «по всем заводам». У Самойлова не оговорено, но и без того понятно, что меньше всего можно было рассчитывать на свердловские (и вообще уральские) заводы: тут ведь практически везде осваивали военную продукцию, все работало для фронта. Так что уралмашевскую линию бронекорпусов оснащали главным за счет все той же эвакуации. Оборудование и людей, умеющих на нем работать, не столько увозили из опасной зоны, сколько собирали для уралмашевского танкового производства. И конечно, нужны были исчерпывающее владение информацией и большие полномочия, чтобы выбирать нужные объекты из эвакуационных потоков. Вот почему так плотно этими вопросами занимался заместитель председателя Совнаркома Малышев.
Вообще, по признанию историков завода, В.А. Малышев для Уралмаша военных лет значил так же много, как Серго Орджоникидзе для строительства и становления завода.
Завод принимал эшелоны из Ленинграда, Москвы и Подмосковья, Брянска, с Украины. Из «блоков», отделенных от многих предприятий западной части страны, формировался новый Уралмаш – Уралмаш военных лет, Уралмаш крупносерийного производства и самых прогрессивных технологий. Уралмаш танкостроителей. При этом ни один из заводов-доноров не стал здесь доминировать, не изменил на свой лад профиль уральского гиганта. Уралмаш их ассимилировал. За годы войны он сильно изменился – возмужал, нарастил мускулы, обогатился бесценным производственным опытом, – но лицо свое сохранил: остался Уралмашем.
Конечно, все эти изменения происходили постепенно. Но стремительно.
Комиссия Малышева приступила к работе буквально на третий день войны, и нынче можно лишь подивиться оперативности ее работы. Практически сразу (уже 26 июня) группа уралмашевских инженеров была откомандирована на Ижорский завод, где об эвакуации еще не помышляли. Там делали бронекорпуса тяжелых танков КВ для ленинградского Кировского завода (который продолжал еще работать на своем исконном месте). Посланцы с Уралмаша должны были предметно и детально ознакомиться с технологией – посмотреть в натуре, как это делается, – и еще заполучить необходимую техническую документацию (чертежи, технологические карты), даже и заготовки для нескольких бронекорпусов, чтобы уже здесь, на Урале, рабочие-сборщики могли потренироваться под руководством инженеров, наблюдавших, как это делают ижорцы.
Такая поездка не могла быть очень скорой; предполагалось, что она займет дней 10–12 (в действительности получилось даже три недели). Ждать было некогда, и уже на следующий день снарядили и другую «экспедицию» – в Челябинск, где опыта было поменьше, но чертежи были. В Челябинск поехали главный инженер Д.А. Рыжков и главный технолог С.И. Самойлов, а с ними еще два специалиста. Поездка недальняя, через день и возвратились с комплектом чертежей. Располагая ими, можно было начинать планировать, какое оборудование необходимо раздобыть и как его разместить в имеющихся заводских помещениях.
Особая сложность задачи заключалась в том, что свободных помещений для размещения производства танковых корпусов на огромном заводе, в сущности, не было. Между тем и руководители Уралмаша, и постоянно находившийся с ними в контакте нарком Малышев (многие запомнили его в цехах завода!) с самого начала прекрасно понимали, что производство танковых корпусов не должно вытеснить «производство заводов», потому что заводы те – металлургические, а развитие металлургии с переходом страны на военные рельсы предполагалось на сократить, а расширить. Потребовалось найти много нестандартных решений, чтобы перекомпоновать огромное предприятие.
Но выстроить технологическую линию для поточного производства гигантских коробок из броневой стали в пространстве напряженно работающего завода было только первым приближением к сложным проблемам. Настоящие трудности начались с того момента, когда получили с Ижорского завода пять комплектов заготовок (уралмашевские «ходоки» их привезли 17 июля) и попытались собрать из них танковые корпуса. Их не то чтобы обработать – разметить не могли: кернер отскакивал, не оставляя метки! Это ж броня, а не мягкие углеродистые стали, с которыми уралмашевцы работали до того. На заводе просто не было инструментов, пригодных для обработки таких материалов. Не годились для нового производства имевшиеся на заводе термические печи, не хватало кислорода для газовой резки, потом совсем не стало карбида.
Но всякий раз находили какой-то выход из положения: создали инструментальное производство, стали подавать кислород в цех не в баллонах, а по трубам прямо с кислородного завода, заменили ацетилен пиролизным газом… Пока проламывали технологические барьеры, стремительно уходило время, и к концу августа, вместо запланированных наркоматом 25 броневых коробок, сумели подготовить к приемке только пять бронекорпусов, да и те – из заготовок, присланных ижорцами.
Технологические проблемы были в конце концов решены, и тогда главным дефицитом стало время. Установленные инженерной наукой и производственной практикой нормы выработки казались недопустимо медлительными, продолжительности рабочего дня, официально увеличенной на три часа, не хватало для выполнения производственных заданий наркомата и ГКО, рабочую смену растягивали уже совершенно ни в какие нормы не влезающими сверхурочными до 16‑ти, 18‑ти часов, но и этого было мало. А задания диктовались отчаянным положением на фронтах. И уралмашевцы искали способы втискивать сутки в часы, а часы в минуты, изыскивая резервы времени в каждой операции. По-другому затачивали резцы и включали станок на повышенные обороты; ставили в ряд на станину две заготовки вместо одной; совмещали операции, обрабатывая заготовку сразу несколькими инструментами; закладывали в термическую печь, вместо одной заготовки, «слоеный пирог» из двух, трех, четырех заготовок; изобретали остроумные приспособления, ускоряющие установку обрабатываемой детали. Предлагали даже изменения в конструкцию танкового корпуса, не снижающие его прочности, но упрощающие технологию изготовления. С августа 1941 по февраль 1942 года было предложено 646 таких изменений, и главный конструктор танка КВ Ж.Я. Котин почти все их признал уместными и утвердил.
Штурм технологических бастионов
Время от времени на линии производства танковых корпусов совершались настоящие технологические революции. Одним из главных событий в этом плане за все годы войны стало внедрение скоростной автоматической сварки корпусов под слоем флюса.
Идея применить сварку вместо традиционной клепки привлекала танкостроителей разных стран с начала 1930‑х годов, но броневая сталь плохо соединялась со сварным швом. Все были уверены, что эта проблема разрешима, но решалась она с трудом. Даже если подбирали подходящий электрод и оптимальный режим, сделать ровный и прочный шов мог только сварщик высокой квалификации, работающий без спешки; при поточном производстве танков найти необходимое число рабочих такого уровня было задачей практически невыполнимой. Да и выигрыш во времени при такой технологии сборки корпусов был проблематичен. Немцы, с их традиционно высокой производственной культурой, применяли ручную сварку в танковом производстве до конца войны, тратя на эти операции слишком большое количество высококвалифицированного труда, но им приходилось спешить, и качество сварных швов у них достигалось невысокое. Американцы же сумели внедрить автоматическую сварку при сборке танковых корпусов, но лишь в 1944 году.
А на Урале этой проблемой еще с предвоенной поры занимался украинский академик Евгений Оскарович Патон. Первый сварочный автомат его конструкции предназначался для производства цельносварных металлических вагонов на Уралвагонзаводе. Под руководством самого академика, эвакуированного в Нижний Тагил вместе со своей лабораторией, этот аппарат был модернизирован – приспособлен для изготовления танковых корпусов, а в скором времени его усовершенствованные версии появились и на Уралмаше, и на Кировском заводе в Челябинске, и на всех других танковых заводах страны. Что дал этот метод? Во-первых, скорость сварных работ при сборке танкового корпуса увеличилась многократно – до восьми раз, как говорится в некоторых источниках. Во-вторых, при автоматической сварке вовсе не требовалась высокая квалификация сварщика, что также имело огромное значение при кадровом голоде военных лет. Трудно подсчитать, сколько танков дополнительно ушло на фронт с заводов Урала благодаря использованию интеллектуального ресурса, заключенного в этом немолодом человеке (к началу войны Е.О. Патону исполнился 71 год); речь, наверно, может идти не об одном эшелоне. Вот пример того, как наука помогала победить в Великой Отечественной войне.
А потом – опять же революционно – ускорили изготовление танковой башни: ее решили не сваривать, а отливать. Идея, в принципе, тоже была не нова, но она не сулила выигрыша во времени, пока для каждого экземпляра изготавливалась земляная форма и все последующие стадии литья проходились традиционным способом. При такой технологии отливка одной башни занимала четверо суток. Однако уралмашевцы литейщик Ю.П. Шкабатура и инженер К.М. Зверев предложили отливать башню в металлическую форму – кокиль. Такая форма используется многократно, позволяет с большой точностью соблюдать заданные размеры и после извлечения отливки из формы обходиться минимальной механической обработкой. Все было бы просто, если б речь шла не о броне, которая должна быть неуязвимой для снарядов: для того требовались особые физико-механические свойства, получить которые литейным способом было проблематично. Авторы инициативы прекрасно понимали сложности ее реализации, но считали проблему разрешимой, и они ее разрешили!
Отливка танковой башни в металлической форме, особенно когда заводу поручили делать броню для танков Т‑34, стала настоящим техническим прорывом. Но и это ускорение процесса показалось недостаточным. И родилась вообще безумная, как поначалу показалось, идея: башни для среднего танка – штамповать! Историки Уралмаша даже затрудняются сказать, кто высказал ее первым: в очень уж жарких спорах двигалась она к реализации. Но главное – ее поддержал нарком Малышев. Главный конструктор бюро танкостроения Л.И. Горлицкий занялся расчетами…
Всем понятно, когда какие-нибудь лопаты, кастрюли, сковородки штампуются из тонкого листа углеродистой стали или иного пластичного металла, но тут – броневой лист толщиной 45 миллиметров! Правда, на Уралмаше с первых лет существования завода имелся пресс усилием 10 тыс. тонн. В начале 1930‑х ему не было равных в мире. Его закупки с необъяснимой настойчивостью добивался В.Ф. Фидлер, главный инженер Уралмашстроя, хотя наркомат противился тому, как мог. И поначалу выходило, что наркомат прав: до самой войны чудовищная сила уникального пресса не была востребована. А во время войны ему нашли такую работу, с которой только он и мог справиться. Правда, к тому времени самым мощным в мире он уже не был: в Германии построили пресс на 35 тыс. тонн[188]. Но ведь немцам и в голову не пришло штамповать на нем танковые башни. А на Уралмаше все учли, просчитали, взвесили – и получилось! Штампованная башня была безупречна по своей геометрии, а что касается «бронестойкости» – главного качества, которое он нее требовалось, – так полигонные испытания показали, что по этой характеристике она даже превзошла литую.
Чтобы армады уральских танков могли штурмовать хорошо укрепленные вражеские позиции, ученые, инженеры и неистощимые на выдумку уралмашевские рационализаторы должны были штурмовать бастионы инженерно-технологических проблем. Насколько успешны были эти штурмы, можно судить по статистике производства танковых корпусов в первые месяцы войны. Как уже говорилось, в августе 1941 года сделали лишь пять корпусов (да и те – из ижорских заготовок) при плане 25; в сентябре выпустили 40 при плане 75; в октябре план уже перевыполнили: 140 вместо 120; в ноябре – 185/185; в декабре сделали 235 при плане 220. А в январе 1942 года уверенно вышли на уровень 300 бронекорпусов в месяц, причем сочли своим долгом и этот сверхнапряженный план ежемесячно перевыполнять как минимум на 6 процентов.
Но работа на одном уровне, даже если он очень высок, по мере привыкания начинает ощущаться, как снижение. А фронтовая ситуация после обнадеживающего отпора немцам под Москвой, к лету 1942 года снова серьезно обострилась. И тогда уралмашевцы (конечно, не собравшись стихийным кружком, а на партийном собрании) выступили с тщательно просчитанной инициативой наладить у себя полный цикл производства танка Т‑34. Наркомат и ГКО инициативу поддержали, и уже 21 сентября с новой сборочной линии сошла первая уралмашевская «тридцатьчетверка». До конца сентября успели сделать еще 15 машин, которые сразу же были отправлены под Сталинград. Сам этот адрес – действенный моральный стимул для работников завода. Производство танков стали быстро наращивать, как это происходило в свое время с бронекорпусами; уже с ноября их ежемесячный выпуск перевалил за 100 штук.
При этом на Уралмаше не снижали уровень производства бронекорпусов для других танковых заводов. А с декабря 1942 года приступили еще и к выпуску самоходных артиллерийских установок – СУ-122, СУ-85, СУ-100. К началу войны самоходная артиллерия в СССР не получила широкого развития – производство самоходок ограничивалось малыми пробными партиями. Нужда в этих высокоманевренных орудиях стала особенно ощутимой после перелома в войне летом 1943 года: немцев надо было гнать, взламывая их оборонительные сооружения, отражая контратаки их танковых соединений, оснащенных более мощной, чем в начале войны, броневой техникой.
Уралмашевские «зверобои»
Самоходки – самоходные артиллерийские установки (САУ) – это «безбашенные танки», мощные орудия, установленные на танковых шасси. Они сочетают в себе мощь полевой артиллерии и маневренность танков, чем и объясняется их особая востребованность в наступательных операциях. Советские самоходки производились на разных танковых заводах и на базе разных танков – Т‑70, КВ, ИС-2. Единственным заводом, производившим САУ на базе танка Т‑34, был Уралмаш. Если самоходки на базе тяжелых танков применялись, главным образом, для разрушения вражеских оборонительных сооружений, то уралмашевские САУ специализировались на истреблении танков. Самоходки СУ-85 и СУ-100 расстреливали «тигров» и «пантер» прямой наводкой с расстояния до двух километров, отчего их на фронте порой называли «зверобоями».
На окраине нынешнего Екатеринбурга есть место, хранящее память о тех временах, – танкодром, построенный по постановлению ГКО (за подписью Сталина) от 4 июня 1943 года «в целях обеспечения качественных испытаний танков». Эта определенным образом оборудованная 11‑километровая трасса была трудоемким строительным объектом, а требовалась она срочно. Поэтому к ее сооружению были привлечены не только управление капстроительста УЗТМ и стройуправления № 2 треста «Свердловскпромстрой», но и три автодорожных батальона, специально переброшенные из прифронтовой зоны. Кроме того, совместным постановлением Орджоникидзевских райкома и исполкома райсовета стройка была объявлена народной. В этом постановлении есть требование, «чтобы каждый трудящийся района принял участие и выполнил работу, равноценную выемке трех кубических метров земли».
Танкодром сооружали в течение четырех месяцев, группа работников, отличившихся на ее строительстве, была представлена к государственным наградам. Когда серийное производство самоходок на Уралмаше свернули, танкодром использовался как испытательная площадка экспериментального цеха № 102. В этот период по его трассе гонял опытные образцы бронетехники военпред-испытатель, участник войны, выпускник Академии бронетанковых войск Борис Васильев, будущий известный писатель, автор повестей «А зори здесь тихие», «Завтра была война» и других. Потом танкодром закрыли, полосы отчуждения засадили молодыми соснами и березками. А к 30‑летнему юбилею Победы, в мае 1975 года, постановлением Свердловского облисполкома это место было объявлено парком Победы.
Нынче парк Победы – любимое место отдыха уралмашевцев, но о Победе здесь мало что напоминает. Разве что «тридцатьчетверка» у главного входа (кстати, не уралмашевская – тагильского производства) … Бани с веничком, мангалы с шашлыками, пиво рекой. Танковая трасса уже почти не просматривается, ее булыжное покрытие растащили домовладельцы из частного сектора…
Однако возвратимся в прошлое. На протяжении нескольких месяцев самоходки разных модификаций и «тридцатьчетверки» выпускались на Уралмаше параллельно, но с октября 1943 года выпуск танков прекратили совсем, завод полностью перешел на выпуск самоходок. И последней боевой машиной, сошедшей с заводского конвейера после окончания войны, была самоходка СУ-100. По легенде, в победный день 9 мая она вышла из ворот сборочного цеха, и на ее броне, слева и справа от орудия, стояли директор завода Б.Г. Музруков (уже в звании генерал-майора инженерно-технической службы) и парторг ЦК М.Л. Медведев. На самоходке они будто бы отправились и на митинг по случаю Победы на площадь 1905 года. Так это было или не так, сегодня сказать трудно, но дух времени легенда передает точно.
По другой легенде, та же самоходка возвышается сейчас на пьедестале на центральной заводской площади – сразу за проходной. Вот это – едва ли: больше года прошло после окончания войны, как этот памятник установили. Правда, распоряжение о том поступило в первые послевоенные дни:
«15 мая 1945 г. Музрукову, Медведеву, Любимову[189]
В ознаменование исторических побед Красной армии над гитлеровской Германией, для увековечения трудового героизма рабочих, ИТР и служащих танковых заводов в период Великой Отечественной войны считать необходимым на каждом танковом заводе по пути наибольшего движения рабочих с работы и на работу установить на пьедестале танк (артсамоход), выпускаемый заводом. Танк должен быть подготовлен к длительному хранению. Все формуляры и документы по танку должны быть положены в герметически закрытую коробку. Танк должен быть изготовлен сверх плана…
На пьедестале нужно сделать надпись: “В память Великой Отечественной войны. 1941–1945 гг.”.
Народный комиссар танковой промышленности СССР В. Малышев».
Фронта уже не было, последнюю продукцию танкового производства спешно погружать в эшелоны было не нужно. Может, именно тот экземпляр и сохранили? Но вот свидетельство из авторитетного научного издания:
«Последняя самоходная артиллерийская установка СУ-100 была изготовлена в канун первой годовщины Великой Победы и 8 сентября 1946 г. своим ходом встала на пьедестал на площади Уралмашзавода»[190].
Правда, и с этой датой – вопрос. В разных источниках говорится, что самоходка взошла на пьедестал в День танкиста, но он тогда отмечался 11 сентября. А в других источниках и вообще называют октябрь.
Так или иначе, самоходка на своем литом чугунном (впрочем, изображающем гранитную уральскую скалу) пьедестале пережила все взлеты и падения выдающегося предприятия, которое само воспринимается как выразительный памятник периода Великой Отечественной войны и всей отечественной истории ХХ века.
Этот памятник свидетельствует не просто о трудовом подвиге, но об успешном превращении «завода заводов» в крупнейшее танкостроительное предприятие, по своему технологическому уровню превзошедшее аналогичные предприятия и американцев, и, что тогда особенно было важно, немцев.
Памятник символизирует, однако, победное завершение пути. По нему нельзя судить, насколько тот путь к победе был труден. В самоходке на постаменте не отразились такие «будничные подробности», как, например, смерть десяти ребятишек в ижорском эвакуационном эшелоне. Или житье в переполненных бараках, где даже спать приходилось по очереди. Или выращивание картошки из срезанных глазков во дворах, на газонах и в скверах, превращенных в огороды…
Или такая вот история – ее рассказал в своих воспоминаниях бывший секретарь Свердловского обкома ВКП(б) А.Б. Аристов.
На фронт с подарками ехали монгольский маршал Чойбалсан и председатель Президиума Малого хурала Монголии Бумацендэ. Сделав остановку в Свердловске, они посетили Уралмаш. Почетных гостей провели в один из цехов, где делается оружие. Даже короткое пребывание в обстановке, в которой сотни людей трудились для фронта изо дня в день – без выходных, по двенадцать и более часов в сутки, – показалось «детям степей» невыносимым. Маршал был помоложе, он выдержал, а шестидесятилетний Бумацендэ упал в обморок. Аристов сам был тому свидетель, он их сопровождал.
И еще эпизод из воспоминаний А.Б. Аристова:
«Однажды ночью, пока мы с наркомом Вячеславом Александровичем Малышевым ходили по цехам Уралмашзавода, на наших глазах шестеро рабочих скончались от истощения и переутомления».
Это кажется невероятным: шестеро за одну ночь! Причем на глазах у случайно оказавшегося поблизости высокого начальства. А ведь то была рядовая ночь, и завод был огромный: что же там в других цехах и в другое время происходило?
Вот и Малышев, по свидетельству Аристова, сказал дрогнувшим голосом:
– Поверят ли потом люди, какой ценой давались танки?
Не поверить тут можно только одному: что выпустить на заводе, изначально на серийное производство не рассчитанном, за неполные четыре года войны, с августа 1941 по май 1945 года, 706 танков Т‑34, 4785 самоходок и 19 225 бронекорпусов было бы невозможно лишь за счет беспощадного и безоглядного расходования «человеческого материала». Конечно, определяющую роль сыграло все-таки то обстоятельство, что создатели уральских танков работали не только на пределе физических возможностей человека, но и на технологическом уровне, превосходящем мировые достижения. Здесь освоили конвейерное производство сложнейшей продукции. Здесь стабильно применялись технологии, недоступные в то время ни немцам, ни американцам. Здесь интеллектуальный компонент материального производства был так велик, как нигде в мире: свою долю в повышение производительности труда вносили не только первоклассные конструкторы и технологи, но и ученые Академии наук, с одной стороны, и рядовые рабочие – слесари, сварщики, станочники – с другой. Все целеустремленно работали на общий результат! Именно благодаря гигантскому технологическому скачку завод-«новобранец» за время войны стал заводом-«генералом». Теперь ему посильны были стратегические задачи огромного масштаба.