1. Борьба за мегаватты
На голодном энергопайке
Имя инженера Михаила Михайловича Ковалевского известно многим екатеринбуржцам – даже тем, кто совсем не причастен к промышленной истории города: в память о нем установлена мемориальная доска на доме номер 58 по улице Свердлова. В этом доме он жил и умер в конце девяностых, перешагнув рубеж 95‑летия.
Из надписи на мраморной доске прохожий узнает, что Ковалевский был основоположником газового турбиностроения на Урале. Это так, но газовыми турбинами Михаил Михайлович занялся в 1959 году, а в Свердловск приехал из Ленинграда еще в конце 1937 года как высококлассный специалист по паровым турбинам. И уже в первый день по приезде он не просто узнал, но на собственном опыте убедился, сколь напряженна ситуация с энергоснабжением в бурно растущей столице промышленного края. Когда он устраивался в гостиницу (в то время лучшую в городе – в «Большой Урал»), администраторша посоветовала ему купить свечку, иначе, мол, будет не только холодно, но и темно. Он совету внял, и свечка ему на самом деле в первый же вечер пригодилась.
Это было, заметьте, за три с половиной года до начала войны. К началу войны ситуация точно не улучшилась: новые энергетические мощности вводили, но потребность в электроэнергии росла в опережающем темпе. Сам Ковалевский определил навскидку: к тому времени вся мощность объединенной Уральской энергосистемы составляла чуть больше семисот тысяч киловатт (в других источниках встретилась более точная цифра: на начало 1941 года – 723 тысячи), и при этом города жили на голодном пайке, а с началом войны энергии потребовалось раза в два больше. В два, не в два – трудно сказать: слишком зыбким был баланс. Но дефицит энергоснабжения был хроническим.
Ах, если б только в том была проблема!
Вот записи из делового дневника Сергея Ивановича Молоканова, работавшего в то время главным инженером Уралэнерго:
«12 мая 1941 года. – В ремонте находится оборудование мощностью 12 мегаватт. Вывести оборудование в ремонт на большую мощность без ограничения потребителей нет возможности.
2 июня 1941 года. – Весь май текущим ремонтом заниматься не могли.
5 июня 1941 года. – В ремонте 36 мегаватт, утром и вечером частота снижалась до 48,5 герца.
20 июня 1941 года. – Производятся ограничения потребителей утром, вечером и ночью»[217].
Как видим, в самый канун войны оборудование работало на износ – в таком режиме трудно было продержаться долго. А война – в первые же дни стало ясно – началась затяжная. Вот почему уже 10 июля 1941 года Совнарком СССР принял постановление «О форсировании строительства электростанций на Урале». Речь шла в основном не о новых проектах: предполагалась, главным образом, установка новых энергоблоков на уже работающих станциях – Челябинской и Красногорской ТЭЦ, Среднеуральской ГРЭС. Добавить энергоблок к работающей станции, конечно, проще, чем начинать стройку с нуля, но это далеко не то же самое, как, например, воткнуть еще один сверлильный станок в пустующий угол уже работающего цеха. Для турбины и турбогенератора нужен не угол, а машинный зал – капитальное строение. Да еще чтобы вблизи – котельная для этого же блока; да система водоподготовки и т. д. В сущности, речь идет о целом предприятии, и немалом. Да и пристроить новые корпуса рядом с уже работающими – совсем не простое дело.
Строить новые энергоблоки в военных условиях было даже сложней, чем несколькими годами раньше – в мирное, но тоже очень напряженное время первых пятилеток – возводить с нуля новые электростанции той же мощности.
Прежде всего, кто будет строить? До войны в стране имелись квалифицированные инженерные кадры, широко использовалась возможность привлечения специалистов из-за рубежа. Работников массовых профессий в избытке поставляла разоренная коллективизацией деревня: люди крепкие, выносливые, добросовестные, непритязательные – их нужно было лишь немного подучить. На начальных стадиях, когда еще не было подъездных дорог, жилья, механизмов, в качестве главной ударной силы широко и повсеместно использовался «спецконтингент» НКВД. Впрочем, эта сила использовалась не только до войны, но и в военные, и в послевоенные годы[218].
Когда началась война, крепкие деревенские парни давно уже не кочевали по стране, а были приписаны к предприятиям, «как при матушке Екатерине». К тому же бóльшая их часть почти сразу оказалась на фронте. В определенной мере альтернативу миграционной волне, связанной с коллективизацией, составила эвакуация: кто-то приезжал в составе семьи, не имея видов на работу, а кого-то выселяли из промышленных центров, чтоб освободить жилплощадь для эвакуированных. По-прежнему «на прорыв» бросались крупные контингенты ГУЛАГа. В феврале 1942 года был создан еще один экстраординарный механизм мобилизации трудовых ресурсов: Президиум Верховного Совета СССР принял указ «О мобилизации на период военного времени трудоспособного городского населения для работы на производстве и строительстве». Опять вошел в обиход подзабытый термин времен Гражданской войны: «трудовая повинность». Заметную роль в реализации строительных проектов военных лет сыграли «трудармии» (надеюсь, читатель помнит мой рассказ о том, откуда рекрутировались трудармейцы и как они строили ЧМЗ).
В общем, доля несвободного труда, и без того большая «в молодой стране большевиков», в годы войны заметно возросла, но я не стал бы повторять вслед за бескомпромиссными критиками «тоталитаризма», что это был «рабский» труд. Мобилизованные столь грубо, униженные незаслуженно, испытывающие тяжкие лишения безвинно, подконвойные строители военных лет, как правило, сознавали, что их труд идет на пользу неласковому отечеству, от которого они себя не отделяли. И потому они все-таки не ощущали себя рабами.
Чтобы добавить к трем энергоблокам мощностью по 50 мегаватт каждый, построенным на СУГРЭС до войны, еще один такой же, реанимировали практически свернутый СУГРЭСстрой. Потребность в квалифицированных энергостроителях была столь велика, что, когда в августе 1943 года блок запустили в эксплуатацию, СУГРЭСстрой снижения нагрузки на себя, в сущности, не почувствовал, а в 1944 году организацию целиком передислоцировали на Украину, чтобы восстанавливать электростанции на территориях, освобожденных от захватчиков[219].
На реке Юрюзани, в Челябинской области, до войны начинали строить большую ГЭС, а чтоб обеспечить стройку электроэнергией, начали там же строить временную тепловую станцию. В сентябре 1941 года в те места эвакуировали Тульский патронный завод; электроэнергии ему понадобилось много и сразу. Поэтому ГЭС законсервировали и в авральном режиме занялись завершением, а потом и расширением тепловой станции. Пригнали туда три батальона «трудармии»; очевидцы вспоминают, что были те бедняги оборванными, на деревянных колодках вместо обуви, и работали только за скудную пищу[220]. Тем не менее их трудами «временная» станция превратилась в «постоянную» Юрюзанскую ГРЭС, которая в послевоенные годы дала заметный толчок развитию Катав-Ивановского промышленного района. (Сейчас она переведена в режим теплоснабжения прилегающих территорий.)
Так или примерно так решался вопрос с «рабсилой» на всех энергетических стройках Урала в годы войны. Однако это была лишь одна сторона проблемы. Другая сторона: откуда взять оборудование? Ведь заказать турбину, турбогенератор, паровой котел в Ленинграде или Харькове, как это делалось до войны, теперь было невозможно. Казалось бы, решение очевидно: для того же и была организована эвакуация! Благодаря ей было даже из чего выбирать: «К концу ноября из прифронтовых районов удалось эвакуировать на восток более 70 мощных турбин, 75 турбогенераторов, 83 паровых котла, электроаппаратура, кабель, запасные части. Немалая доля предназначалась для усиления Уральской энергосистемы»[221].
Все так, но эвакуированное энергетическое оборудование на уральских стройках не всегда можно было получить вовремя и в полном комплекте. Скажем, Алексинскую ТЭЦ – это километрах в семидесяти к северо-западу от Тулы – готовили к отправке на восток в большой спешке, когда немцы были уже совсем рядом. И, может, в бумагах что-то напутали, может, ошиблись при составлении эшелонов, но в результате турбина прибыла в Пермь (ее с нетерпением ждали на расширяющейся Пермской ТЭЦ), а генератор укатил куда-то в Казахстан – пришлось его долго искать[222].
Или такой случай. На Кушвинской ТЭЦ возникла острая нужда в компрессоре, и компрессор получили из эвакофонда. В месте отправки – редкий случай! – наверно, не очень торопились: агрегат полностью разобрали, детали аккуратно упаковали в ящики. Но почему-то не приложили к этим ящикам какое-нибудь руководство, которое помогло бы понять, как этот «пазл» собирать[223]. Собрать в конце концов сумели и без инструкции, но сколько драгоценного времени на то ушло!
А на СУГРЭС привезли паровой котел барабанного типа со Сталинградской ТЭЦ. Понятно, что готовили его к эвакуации не в самой комфортной обстановке, поэтому демонтировали простейшим образом: просто разрезали трубы, которыми соединяются барабаны, – так легче было погрузить на платформу. Но как собрать агрегат на месте? Читатель скажет: сварить эти трубы – и все дела. Да, но труб – две тысячи, а дуговая сварка редко обходится вовсе без погрешностей. Между тем даже самый незначительный изъян при давлении в полтора десятка атмосфер и температуре 500 ºС – это гарантированная авария[224].
Подобные технические ребусы энергетикам приходилось решать на каждом шагу, а порой случалось прибегнуть и к более радикальным решениям. Так, Красногорскую ТЭЦ (что в Каменске-Уральском) не просто расширяли: ситуация в оборонной промышленности требовала нарастить ее мощность с 50 довоенных до 250 мегаватт. (Станция обеспечивала электроэнергией Уральский алюминиевый завод, как читатель помнит – единственный тогда в стране производитель стратегически важного металла.) Что подошло из эвакуированного оборудования – привезли и установили, но не хватало пара. Подсчитали, что, дополнительно к тому, что уже имеется на станции, нужен прямоточный[225] котел среднего давления производительностью 200 тонн пара в час. Раньше такие делали на Невском заводе в Ленинграде, при этом срок изготовления растягивался до 4–5 лет: это же огромный агрегат! Таким образом, вариант, который представлялся единственным, оказался во всех отношениях нереальным. И тогда приняли вариант совсем уж фантастический: построить котел непосредственно на монтажной площадке!
Действовать надо было быстро и наверняка, поэтому призвали на помощь ведущих специалистов по котлостроению, в том числе профессора Л.К. Рамзина – изобретателя этого теплотехнического агрегата; устроили мозговой штурм. Цель штурма была не в том, чтобы найти принципиально новые инженерные решения, а в том, чтобы имеющийся опыт приложить вот к этому конкретному месту, сэкономив время на всех операциях, которые можно было ускорить или вовсе обойти. Главное, пожалуй, их «изобретение» – начинать работу в материале, не ожидая завершения проекта на бумаге и изготовления рабочих чертежей. Фундамент нужен? Начинаем строить фундамент, пока инженеры уточняют, каким будет каркас. Пока рабочие монтируют каркас, инженеры «рисуют» узлы и детали, которые будут на нем укреплены. А когда тот или иной эскиз готов, тут же его, без лишних формальностей, воплощают в металле… Нет нужды воспроизводить здесь подробности даже не сжатого, а «спрессованного» графика, важен итог: от первой линии на бумаге до разрезания ленточки (впрочем, не уверен, что у них было время на торжественные ритуалы) прошло только 135 дней! Если округлить – четыре с половиной месяца вместо четырех лет.
Инженерно-технические прорывы такого масштаба поощрялись тогда Сталинскими премиями; в числе лауреатов за 1943 год оказался и Леонид Константинович Рамзин. Формально премию ему присудили за конструкцию котла, но первый его прямоточный котел был построен десятью годами раньше на одной из станций Мосэнерго. Однако тогда профессор Рамзин был «зэком», таковым премий не присуждали. В 1930 году его судили по так называемому «делу Промпартии», приговорили к расстрелу, но помиловали – расстрел заменили на заключение. Он работал в «шарашке» ГПУ, продолжал работу над конструкцией прямоточного котла. А в 1936 году его даже амнистировали, но ведь не оправдали. Так что премия 1943 года стала для него как бы актом реабилитации.
Но я не думаю, что для тех, кто решал вопрос о присуждении премии Рамзину, так уж важна была судьба самого инженера: премией было отмечено достижение советской технической мысли, продолжающей развиваться, несмотря на военные трудности. Это было решением проблемы далеко не локального масштаба, но это свершение можно было использовать и как духоподъемный идеологический фактор – тоже очень действенное оружие той войны.
На Урале предстояло ввести еще несколько энергоблоков такой же мощности – и теперь стало ясно, откуда взять котлы для их оснащения. Котлостроение стало второй профессией каменских энергостроителей. Тут же им поручили изготовить еще пять подобных котлов – для Челябинской ТЭЦ, для СУГРЭС, для последующих своих энергоблоков. А всего за годы войны они построили восемь прямоточных котлов[226].
Эвакуация, безусловно, начиналась с демонтажа, то есть с разрушения. Но она стала источником созидания – вот в чем ее эффективность! «Только за 1943 год в регионе было введено в действие электрических мощностей в несколько раз больше, чем в предвоенном 1940‑м, а за три года войны – сколько за предыдущие 20 лет. Только на электростанциях Свердловэнерго смонтировали и ввели 22 турбоагрегата мощностью 470 тысяч киловатт и 36 котлов общей производительностью 2850 тонн пара в час. Установленная мощность электростанций выросла вдвое»[227].
Обратите внимание в приведенной выписке на: «Только за 1943 год…» Понятно, почему называется этот год: строительство энергоблоков – дело трудоемкое и длительное, столь «урожайный» год был подготовлен интенсивной работой в предыдущем году. И тут напрашивается вопрос: а как жила, как работала энергосистема, пока собирался с силами и строил новые корпуса СУГРЭСстрой, пока каменцы строили котел Рамзина и т. п.? Если ответить совсем коротко – плохо жила и работала неустойчиво. Причины очевидны: хроническая перегрузка, которую могли выдержать люди, но не выдерживала техника; неустойчивое снабжение топливом. Ну, и кадры…
О кадрах надо сказать отдельно: тут просматриваются две крайности.
С одной стороны, в первые же дни войны многие энергетики были мобилизованы в армию. Как установил ветеран и летописец СУГРЭС М.И. Дайбо, со Среднеуральской станции сразу 168 человек ушли на фронт[228]. Причем ушли, развивает эту тему И.М. Рувимский, бывший главным инженером СУГРЭС во время войны, «квалифицированные машинисты котлов, старшие машинисты, начальники смены. Вместо них надо было готовить женщин и подростков, почти детей»[229]. Исай Михайлович назвал здесь специальности, на которых держится котельный цех, но и в других цехах, и на других электростанциях была та же проблема. Для примера можно привести не самую крупную в системе Егоршинскую ГРЭС: в 1943 году на ней работало 132 подростка моложе 17 лет, больше – шестнадцатилетние, но пятнадцатилетних не намного меньше, а были и вовсе дети – тринадцати, двенадцати лет, даже один одиннадцатилетний![230]
Но, с другой стороны, благодаря эвакуации, Урал обогатился опытнейшими работниками из развитых индустриальных центров Украины, Юга, Москвы, Ленинграда. В значительной степени их опыт и мастерство помогали удерживать в рабочем (хотя и не очень стабильном) состоянии систему, которая вообще не могла бы работать, если б на ключевых позициях не имела специалистов такого уровня.
На пользу пошло и сокращение, скажем так, длины рычагов, с помощью которых управлялась предельно централизованная экономика. В Свердловске, в Каменске-Уральском либо подолгу, либо постоянно находились промышленные наркомы И.Ф. Тевосян, П.Ф. Ломако, В.А. Малышев. Вот и нарком электростанций Д.Г. Жимерин жил в гостинице «Большой Урал», а его рабочий стол находился в кабинете управляющего Уралэнерго. Очень удобно для согласованного решения неотложных проблем, даже телефонную трубку снимать не надо было. Если прибегнуть к фронтовым аналогиям, командный пункт наркома находился в окопе переднего края, потому что успех стратегической операции, условно обозначаемой словом «эвакуация», напрямую зависел от того, сумеют ли удержать свой рубеж уральские энергетики.
Проблемой номер один для уральской энергосистемы была перегрузка. Как вспоминал позже Абрам Михайлович Маринов (в 1942–1949 годах управляющий Свердловэнерго, потом – Главуралэнерго), он приехал на Урал из осажденного Ленинграда в 1942 году. Путь его лежал в Свердловск, но по дороге он заехал на Закамскую ТЭЦ, и его поразило, что на всех турбинах станции тахометры показывают пониженное число оборотов. Пришлось, однако, привыкать, потому что нормальной частоты тока (50 герц) во всей энергосистеме Урала за всю войну практически не бывало. Нередко показатели частоты «зашкаливали» в буквальном смысле слова: на шкале прибора нижний показатель был 45 герц, и диспетчеры жаловались, что приборы не позволяют ориентироваться, когда указатель частоты уходит за пределы шкалы. Но когда использовались приборы со шкалой более широкого диапазона, показатели опускались и до 40, и до 38, и даже до 37 герц. А однажды был зафиксирован рекорд: частота тока 36,3 герца[231].
Чем опасно понижение частоты тока? Электромоторы, питающиеся от сети с пониженной частотой, «не тянут», а так как энергоблоки управляются тоже электромоторами, работающими от той же сети, то они выходили из строя. Энергоблоки же, как правило, работают не автономно, а в сети и, в конечном счете, в региональной энергосистеме, так что выключение даже одного агрегата создает опасность разрушения по принципу домино всей системы.
Как этого избежать? «Рецепт», казалось бы, прост: нагрузка в сети возрастает до опасного уровня – необходимо немедленно отключить кого-то из энергопотребителей. Но внезапное отключение где-то там, далеко от диспетчерского пульта, может привести к серьезным авариям: представьте, к примеру, что вдруг обесточили мартеновский цех в момент разливки стали или блюминг с раскаленным слитком между валками. Поэтому отключать кого-то «методом тыка» было очень опасно и категорически возбранялось. График отключений тщательно разрабатывался заранее. Но нештатные ситуации (что-то сломалось в энергоблоке, «полетел» какой-то выключатель и т. п.) никаким графикам не подчинялись, и только опыт – не точнее ли сказать: искусство? – диспетчеров спасало энергосистему от больших бед. Работа диспетчеров была подобна хождению по канату: малейший сбой баланса мог повлечь за собой катастрофу.
Чтобы облегчить эту «эквилибристику», то есть сделать зону ответственности дежурных диспетчеров обозримой (была еще формула: приблизить энергетиков к энергопотребителям), 15 июля 1942 года Уральскую энергосистему разделили на три самостоятельных – Пермскую, Свердловскую и Челябинскую, но после четырех месяцев раздельной работы пришли к выводу, что все же их действия нужно координировать, и воздвигли над ними главк – Главуралэнерго.
В общем, примерялись так и этак, чтобы огромный, но все же остро недостаточный поток электроэнергии распределять между возрожденными в тылу и наращивающими объемы производства предприятиями рационально, сбалансированно и без сбоев. Но сбои случались, и не только небольшие. А.М. Маринов вспоминает, как «однажды (5 сентября 1942 года. – В.Л.) при небольшом расстройстве режима на одной из подстанций вся Уральская энергосистема от Соликамска до Магнитогорска рассыпалась, все электростанции вышли из параллельной работы. Города, заводы, транспорт остались без электроэнергии»[232]. Журналист В.Б. Ничков описал это происшествие в ярких красках: «Остановились на заводах станки, замерли под резцами так и не обработанные снарядные болванки. Раскаленные полосы и ленты на прокатных и волочильных станах медленно теряли яркость, синели, темнели, словно из них уходила жизнь. Остывал металл в погасших электропечах…» – ну и так далее[233]. Эту апокалипсическую картину читатель и сам легко довообразит, а вот как на эту аварию отреагировала «административно-командная система» – это уже важный штрих к портрету времени.
Почти сразу, как погас свет, на столе у Маринова зазвонил аппарат ВЧ-связи: зам председателя Совнаркома М.Г. Первухин требовал доложить: что случилось? И Сталину было доложено! Все были поставлены на ноги. За два-три часа опытным диспетчерам (вины которых в этом происшествии не было) удалось систему «собрать», но «оргвыводы» были сделаны. Нет, не «головы полетели» – ужесточился график отключений и особенно контроль за его соблюдением. Руководителей энергосистем обязали при всех условиях соблюдать нормальную (50Гц) частоту и при необходимости жестко ограничивать потребителей. Частотомеры появились на столах у секретарей обкомов, отвечающих за энергетику, этот показатель они держали под постоянным контролем. Частотомер стоял и на столе наркома Жимерина; он требовал от Свердловэнерго постоянного отчета за каждый случай снижения частоты и сам обязан был ежедневно докладывать в Совнарком о состоянии дел с энергоснабжением Урала.
Проблемой номер два (если только допустимо эти проблемы ранжировать по степени значимости: в сущности, все они «номер один») было снабжение электростанций топливом. Были они тогда в основном угольные, а уголь шел с уральских месторождений – малокалорийный и с содержанием золы до 40 процентов. Такой уголь сам по себе составлял серьезную технологическую проблему. В воспоминаниях ветеранов уральской энергетики можно найти множество сюжетов, связанных с качеством угля. И о том, например, как директор и главный инженер, сбросив пиджаки, включались в общий аврал по удалению шлака из зольного помещения. И о том, как занимались «расшлаковкой» секционных котлов: длинным металлическим стержнем, просовывая его в специально пробитое в облицовке печи отверстие, сбивали вручную нависающие раскаленные глыбы шлака, которые не только снижали производительность печи, но и могли вызвать серьезные аварии. Потом С.И. Молоканов, И.М. Рувимский и мастер Д.Ф. Рябцев на СУГРЭС придумали нехитрое устройство для обдувки шлакующихся поверхностей, и это изобретение позволило не только решить проблему зашлаковки, но и повысить производительность котлов примерно со 145 до 200 тонн пара в час[234].
Сжигать уголь невысокого качества научились, но хуже было, когда его не хватало – не успевали подвозить. Не по чьей-то нерасторопности: железные дороги были забиты эшелонами, а зимой сложностей добавляли снежные заносы. Вдобавок паровозы, тащившие, скажем, на СУГРЭС составы с богословским углем, сами работали на малокалорийном богословском угле и, случалось, застревали в пути. В ожидании очередного эшелона с углем на электростанциях порой приходилось «сметать по сусекам» последние крохи угольной пыли…
Многим ветеранам энергетики запомнился черный день 1 февраля 1942 года. А.М. Маринов вспоминает так: «Создалась тяжелая обстановка: турбогенераторы были остановлены, часть котлов погашена, а другая часть едва-едва топилась на оставшемся в бункере угле. Для того, чтобы предотвратить замерзание и разрушение насосов и арматуры, повсюду были расставлены жаровни с горящим углем и даже разводились костры. <…> После всего пережитого было принято за незыблемое правило: при любых обстоятельствах снижать нагрузку до величины, обеспеченной поступлением топлива, никогда не оставаться с пустым угольным складом на электростанции»[235].
Трудно, где-то даже за пределами возможного, работали в годы войны уральские энергетики; да ведь в таком режиме работала вся страна, сильно потесненная на восток.
Монтажная симфония
Так назвал свой мемуарный очерк об очень памятном для него событии периода Великой Отечественной войны Михаил Михайлович Ковалевский[236] – тот самый инженер, который, поселившись в лучшей тогда гостинице города, вынужден был по вечерам работать при свече. Если в городе было так плохо с электроснабжением в предвоенном 1937 году, то каким же скудным должен был стать энергетический паек крупнейшего промышленного центра, когда сюда переехали из западных областей десятки больших и малых предприятий и производств!..
И вот экспозиция: перегруженный эвакуированными людьми и техникой город, перенапряженная энергосистема, где на счету каждый киловатт, на площадке Турбинного завода, фактически вытеснив хозяев, спешно монтируется дизель-моторное производство, а оставшиеся не у дел, хотя официально и не уволенные, турбинисты с тревогой наблюдают за развитием событий, не имея возможности повлиять на их ход.
В этот драматический момент на заводе рождается сумасшедшая мысль из того разряда, что помогали расшить узкие места во всех случаях, когда выхода, казалось, не было: танковый лист на блюминге, броневая сталь в большегрузном мартене, силумин в ковше с расплавленным алюминием и т. п.
Говоря конкретней, тогдашний руководитель строительства Турбинного завода Николай Владимирович Балдуев где-то в конце октября 1941 года предложил полубезработному инженеру-турбинисту Ковалевскому подумать: а нельзя ли достроить одну из турбин, которые начали делать перед войной, и подключить ее к тоже недостроенной котельной, которая предназначалась для испытания турбин? Вот и получится своя, заводская ТЭЦ.
Михаилу Михайловичу идея показалась интересной, но неисполнимой: для ТЭЦ мало иметь турбину и паровой котел: нужен еще и турбогенератор, и всяческая сложная электротехническая оснастка. И здание нужно: в котельной турбоагрегат не поставишь. И еще все это нужно грамотно и надежно скомпоновать: речь ведь идет об обуздании страшной стихии – температура перегретого пара 400–500 градусов, давление – десятки атмосфер, скорость вращения ротора – три тысячи оборотов в минуту. Он к тому времени немало поработал на электростанциях, был опытным конструктором турбин, но проектированием электростанций никогда не занимался.
И все-таки Ковалевский взялся за решение этой задачи, которая на деле оказалась даже гораздо сложней, чем представлялась при первом с ней соприкосновении. Никакой недостроенной турбины на заводе не было, подходящую машину пришлось искать в разных городах, где были склады эвакуированного и не нашедшего пока что применения оборудования. Нашли и генератор. Место определили на испытательном стенде, который непросто было приспособить под машинный зал. Совершенно нестандартные решения пришлось искать для того, чтоб подвести к турбоагрегату пар от котельной…
Этот нестандартный проект делал маленький инженерный коллектив – четыре человека, включая и самого Ковалевского[237]. Проектированием электростанций никто из них раньше не занимался, но и задачи, которые им все время приходилось решать, ни в каких учебниках прежде не рассматривались. Они работали вчетвером, но в постоянном контакте с руководством и интеллектуальной элитой завода; их творческий потенциал, как электрический аккумулятор, подпитывался энергией среды. Всем это было интересно, всем важно, и все понимали, насколько это несбыточно.
Между прочим, даже на совещании у директора завода, где окончательно решалась судьба уже завершенного проекта, кто-то высказал сомнение:
– А надо ли сейчас отвлекать силы на это сооружение? Наше дело выпускать моторы, а электроэнергию нам дадут и без…
Директор лишь буркнул в ответ:
– Не этот вопрос обсуждается.
Вся история с проектированием, а потом и монтажом этой ни в каких планах не записанной заводской электростанции выглядит модельной ситуацией военного времени. В любом ее эпизоде – образец того отчаянно смелого, но тщательно продуманного и ответственного творчества, которое и стало эмоционально-интеллектуальной основой Победы. Творчества от безвыходности, но, как всякое творчество, дарующего радость восхождения к вершинам человеческого духа.
В известном смысле апофеозом этого творчества стало оборудование машинного зала: для настилов раздобыли рифленое железо, полы выложили метлахской плиткой, устроили для персонала честь честью душевые и санузел. Даже кто-то из рабочих усомнился: не излишество ли в такое время? Но начальство поддержало, понимая, насколько психологически важны эти, в сущности, мелочи по сравнению с масштабом сделанного: сделали не абы как, покорившись обстоятельствам, а по-человечески.
ТЭЦ запустили примерно в те дни, когда немцев окружили под Сталинградом, и это было тоже по-своему символично. Символичным было еще и то, как работали над созданием, казалось бы, невозможной заводской электростанции всем миром, понимая, насколько она нужна всем, и ощущая себя в эпицентре общего дела.
По поводу завершения создания ТЭЦ на заводе выпустили стенгазету, где весь этот процесс представили в рисунках и стихах, как исполнение симфонии. Этот образ, по мнению «автора партитуры» Михаила Михайловича Ковалевского, очень точно выразил суть события, и сорок лет спустя он воспользовался им, чтоб рассказать о столь памятном для него эпизоде военных лет.
Из пламя и света
Ленинградские кировцы радикально вмешались в жизнь уральской «Турбинки» в первые месяцы войны, и все же окончательного перерождения турбинного завода в моторный не случилось: война затягивалась, и турбины тоже были признаны продукцией оборонно-стратегического значения. Да, количеством «моторов» измерялась мощь воющей армии, но производственная мощь промышленности, поставляющей «моторы», напрямую зависела от ее энерговооруженности.
Один из ключевых эпизодов в воспоминаниях А.Б. Аристова – как в декабре 1942 года случилась крупная авария 50‑мегаваттной турбины на СУГРЭС: «полетели» сразу три рабочих колеса – 36, 38 и 39‑й ступеней – на роторе низкого давления, а вследствие того вышел из строя весь энергоблок. Между тем энергоблок мощностью 50 мегаватт обеспечивал при технологическом уровне тех лет работу двух-трех заводов, равных Уралмашу.
Эту ситуацию надо не просто понять, но и прочувствовать. Как раз в те дни шли решающие сражения у Сталинграда: армия Паулюса была уже зажата в кольце, но фельдмаршал Манштейн во главе группы армий «Дон» прорывался к ней на помощь, и это была грозная сила. Так что исход главной битвы Второй мировой войны был еще не очевиден. Не будем преувеличивать: конечно, авария энергоблока уральской электростанции на итог Сталинградской битвы повлиять напрямую не могла, но страна жила в перенапряжении, и авария сугрэсовской турбины в такой ситуации воспринималась если и не как катастрофа, то уж точно как крупное военное поражение.
Виновных, однако, не искали, ибо сразу было очевидно, что «человеческий фактор» тут ни при чем, перегрузок не выдержал металл. Другой вопрос встал сразу: а сколько времени потребуется для восстановления агрегата? Директор электростанции, опытнейший инженер-эксплуатационник Д.И. Карпенко, прикинул вчерне: понадобится пятнадцать суток. Срок этот был без «припусков»: на простую замену ротора низкого давления по существующим нормативам отводилось 10–12 дней, а ведь еще нужно где-то взять ротор. Начальник турбинного цеха СУГРЭС Н.И. Патрушев, рассчитав ведомые ему резервы, «скостил» срок ремонта до 144 часов, то есть до шести суток, – наполовину. Секретарь обкома Аристов попросил его: поговори, мол, с народом, а может, сумеют управиться за пять суток? Патрушев поговорил, и «народ» пообещал попробовать.
Как работали ремонтники? Во-первых, до завершения всей работы никто не уходил домой, в цехе и жили. Поставили в сторонке, чтоб проходить не мешали, кровати, даже простыни расстелили, но спали урывками, когда уж совсем невмоготу. Час-полтора, не больше, – и снова за дело. А шеф-монтер Лука Федорович Казак, приглашенный для этой операции с завода № 371 (под этим «псевдонимом» в годы войны работал в Салде Ленинградский Металлический завод) за все время ремонта вообще не заснул ни разу. Здесь же обедали; девушки в белых косынках приносили пищу прямо на рабочие места. Аристов не без гордости вспоминает, что для такого случая удалось раздобыть сала и даже пива. Насчет пива – прямая его заслуга: именно он в свое время настоял, чтобы на время войны не закрыли Свердловский пивзавод. Подбадривали участников аврала наглядной агитацией: вывесили плакат с призывом от фронтовиков, выпускали стенгазеты-молнии. Не подталкивали, а давали почувствовать, что монтажники работают у всех на виду: у них свой «Сталинград».
9 декабря 1942 года в 23 часа 25 минут в восстановленную турбину был дан пар. С начала восстановительных работ прошло всего 84 часа – трое с половиной суток! И уже 10 декабря почти целая полоса газеты «Уральский рабочий» (а газеты в то время выходила на двух полосах) была посвящена подвигу сугрэсовцев, хоть слово «авария» при этом не было упомянуто, а говорилось о «капитальном ремонте». Несколько дней спустя об этой истории рассказала и «Правда». Нарком электростанций Д.Г. Жимерин наградил всех участников восстановительного аврала – 18 человек – почетными знаками наркомата и денежными премиями в размере месячного оклада. Большее было не в его компетенции.
Надо, однако, заметить, что в ликвидации этой аварии разоренный «постояльцами»-моторостроителями Уральский турбинный завод не участвовал. Энергетиков выручила случайность: в то время на севере Свердловской области строили ТЭЦ для обеспечения электроэнергией тоже строящегося Богословского алюминиевого завода (БАЗ) и готовили к монтажу турбину того же типа, что попала в аварию на Среднеуральской станции, выпущенную еще до войны Ленинградским Металлическим заводом. До ее пуска оставалось много времени, и решением правительства (вот на каком уровне это решалось!) ее ротор низкого давления передали на СУГРЭС.
Между тем декабрьская авария 1942 года не была событием исключительным: даже на той самой турбине несколькими месяцами раньше «полетело» сразу несколько лопаток 37‑й ступени. Тогда турбину вскрыли, срезали автогеном все остальные лопатки поврежденной ступени, чтоб сохранить баланс ротора, снова закрыли корпус и дали пар. Блок заработал, только мощность его снизилась на три тысячи киловатт. Через довольно короткое время разрушилась диафрагма 36‑й ступени, и снова аварию устранили быстро, но тоже с потерей мощности. И вот – сразу три ступени.
А ведь эта турбина была не единственной даже на Среднеуральской станции.
Становилось все более очевидным, что с остановкой турбинного производства на Урале поспешили. Если время было не очень подходящим для постройки новых машин, то для поддержания в рабочем состоянии всего энергетического хозяйства Урала производство, где могли бы, по крайней мере, оперативно сделать детали взамен поврежденным, было не менее необходимо для обороны, чем выпуск танковых дизель-моторов.
Восстанавливать турбинное производство начали уже в 1942 году. Вернули в цех демонтированные специальные станки, привезли эвакуированные из блокадного Ленинграда, с Металлического завода, уникальные станки для обработки турбинных лопаток. А в мае 1943 года техническим руководителем турбинного производства был назначен инженер, который уже тогда принадлежал к числу самых опытных турбостроителей страны. Имя его уже упоминалось в этом повествовании: будучи ведущим инженером ленинградского Невского завода, Д.П. Бузин дал положительную экспертную оценку проекту самой первой турбины УТЗ и тем самым дал добро на ее производство.
Лишь за три месяца до того, как Дмитрий Петрович Бузин (1903–1992) появился на заводе № 76, он отметил свое сорокалетие. При этом его инженерный стаж составлял уже полтора десятилетия. Первые одиннадцать лет (после окончания в 1927 году Ленинградского политехнического института) Дмитрий Петрович набирался опыта на ленинградском Металлическом заводе – старейшем турбиностроительном предприятии страны. С 1907 года завод выпускал маломощные турбины по иностранным чертежам; в 1929 году выпустил первую паровую турбину собственной конструкции, и молодой инженер Бузин принимал участие в ее конструировании. Впоследствии на турбинах, создание которых он возглавлял в качестве главного конструктора, заметен был отпечаток традиций ЛМЗ.
В предвоенные и первые военные годы Бузин работал на ленинградском Невском заводе, выпускавшем судовые турбины. С ним же он отправился в эвакуацию на Урал.
Когда Дмитрий Петрович появился на заводе, который уже почти забыл, что начинался как Уральский турбинный, его первой задачей было восстановление турбинного производства в рамках потребностей военного времени. На создание новых машин они тогда не посягали, а занимались восстановлением поврежденных (в зоне военных действий, при перевозке или в результате аварий) агрегатов, изготовлением запчастей для турбин, работающих на уральских электростанциях. За годы войны завод изготовил запчасти для 180 типов турбин, выпускал до 350 типоразмеров турбинных лопаток в год, восстановил и доукомплектовал 32 турбины общей мощностью 700 мегаватт.
Такая работа не раскрывала дальних перспектив, но давала богатый и многогранный опыт, побуждала к творчеству, помогала формированию творческого коллектива. Когда война приближалась к концу, все отчетливее начали просматриваться и дальние перспективы. Заводу предстояло возродить полный цикл производства паровых турбин, не оглядываясь уже на довоенные достижения: новый шаг в развитии производства предвещал восхождение к более энергоемким технологиям. Еще с последних военных лет специальное конструкторское бюро по турбостроению (СКБт), которым изначально и в последующие тридцать лет руководил Дмитрий Петрович Бузин, приступило к разработке новых проектов. Первой была теплофикационная турбина мощностью 12 мегаватт, не повторяющая, однако, довоенную предшественницу: в ней уже были воплощены собственные идеи сложившегося коллектива. Но она явилась лишь эпизодом в истории возродившегося турбинного производства: КБ Бузина сразу начало резко повышать планку мощности: 25, 50, 100, 250 мегаватт.
Когда «конспиративная кличка» военного времени «завод № 76» была отменена, а моторное производство отнюдь не свернуто, завод уже не был не только моторным, каким его сделала война, но и турбинным, каким он строился, а вследствие войны и эвакуации и возродился в этом качестве. Так что вполне резонно с 1948 года он стал называться Турбомоторным. Название выглядело «гибридным», но завод был цельным организмом: два его основных производственных направления изначально строились на общем фундаменте (общая энергосистема, общие вспомогательные цеха, общие управленческие службы, общее жилищно-коммунальное хозяйство). А потом и направлений стало больше (газовые турбины разного назначения и разных конструкций, разнообразные моторы), и общая база разрослась. В 2003 году этот цельный организм все-таки разрубили на две части, но это уже другая – современная – история…
В истории Турбомоторного завода Д.П. Бузин – фигура ключевая. Его инженерный талант, профессиональный авторитет и личное обаяние стали тем «человеческим фактором», который сыграл решающую роль в послевоенном развитии завода. Турбины, созданные под его руководством, отличались совершенством конструкции, экономичностью и высокой надежностью. С момента появления в советском хозяйственном обиходе Знака качества (напомню, что это случилось в апреле 1967 года) этот знак непременно присваивался новым турбинам уральского производства. А знаменитая «сотка» была не только аттестована по высшему разряду советскими экспертами, но в своем классе не имела равных в мире. Она экспортировалась во многие страны, в том числе и высокоразвитые в технологическом отношении, где исправно служит по сей день. Уральские турбины работают нынче в 60 странах мира.
Дмитрий Петрович не возвратился из эвакуации в Ленинград: он не искал «места, которое красит человека», но собственным талантом и трудом украсил место, которое определила ему судьба. Он проработал главным конструктором паровых турбин на ТМЗ тридцать лет и оставил этот пост, когда ему было уже за семьдесят, передав дело им же самим выбранному талантливому ученику. Достижения выдающегося конструктора отмечены еще в первые послевоенные годы двумя Сталинскими премиями, а за знаменитую «сотку» он вместе с группой ближайших сотрудников был удостоен Ленинской премии. Конечно, был он награжден и рядом высоких правительственных наград.
Дмитрий Петрович умер, когда ему было без малого 90 лет, и похоронен в Уральской земле. В честь его на здании заводоуправления теперь уже снова Уральского турбинного завода укреплена мемориальная доска. Но главный памятник ему – широкая известность уральских турбин в мире, их высокая репутация, которая сохраняется по сей день.
Энергия ума
Центральный котлотурбинный институт (ЦКТИ), расположенный в Ленинграде, в предвоенные годы превратился в мощный научно-производственный концерн, включавший в себя и собственно институт, и опытный завод, и экспериментальную электростанцию, и отраслевое бюро технической информации. Во всех подразделениях этого объединения работало около тысячи человек. Их эвакуировали уже после того, как сомкнулось кольцо блокады, и направили в разные города – в Горький, Бийск, Барнаул и др. Но не туда, где для них нашлись места, а туда, где сложилось наиболее трудное положение с энергетическим обеспечением и где эксплуатационникам была особенно нужна помощь ученых. Любопытно, что уезжали они как бы в командировку, с обозначенной целью помочь в создании котлотурбинной базы на Востоке, но уезжали с женами и детьми, а срок их возвращения не был обозначен.
Самая большая группа ученых-энергетиков была направлена на Средний Урал. В основном их расселили в поселке СУГРЭС (нынешний город Среднеуральск). Этому способствовало то обстоятельство, что двое из эвакуированных уже работали прежде на СУГРЭС – Исаак Давидович Коц и Николай Степанович Рассудов. Но еще важнее было, что крупнейшая в ту пору на Среднем Урале электростанция работала в чрезвычайно напряженном режиме, соседство с ней было удобно и самим ученым-энергетикам, и хозяевам.
Какие это были «командированные», можно судить по воспоминаниям И.М. Рувимского, главного инженера СУГРЭС в годы войны. Он без экивоков говорит «о большой группе эвакуированных из Ленинграда дистрофиков – ученых ЦКТИ, перенесших блокаду Ленинграда. Кроме ученых ЦКТИ на станцию еще раньше прибыла большая группа эвакуированных ученых и инженеров ВТИ и ОРГРЭС из Москвы»[238]. Несмотря на скудное довольствие, они не стали для станции обузой. Подкормили, выходили, и, как прямо говорит Рувимский, работа ученых помогла добиться большей стабильности и надежности станции.
Чтобы придать большой группе ученых, волею обстоятельств, обособившейся от института, более широкие возможности самостоятельных действий, в декабре 1941 года было учреждено Уральское отделение ЦКТИ.
Лабораторией паровых турбин УО ЦКТИ заведовал сорокалетний профессор Иван Иванович Кириллов (1902–1993), которого со временем в профессиональной среде признают величайшим турбинистом, чье имя по праву вписано золотыми буквами в историю мировой турбинной науки. После войны Кириллов возглавлял кафедры турбиностроения в Ленинграде, Брянске и снова в Ленинграде. Прожив долгую жизнь (Иван Иванович умер, когда ему шел девяносто второй год), он оставил когорту учеников и целую библиотеку книг, по которым и нынешние поколения турбинистов постигают тайны одной из сложнейших инженерных наук.
Жил ли Кириллов на СУГРЭС, даже трудно сказать: там его редко видели, он все время разъезжал по командировкам. Смысл его тогдашней работы – своей и своих коллег – он в воспоминаниях, написанных на склоне жизни, сформулировал так: «Необходимо было расчетным путем выявлять резервы мощности турбин и выдавать документы на работу при мощности выше номинальной. Решение этих задач всегда вызывало острые дискуссии с заводами, строившими эти турбины. Для турбин иностранных фирм в этом отношении решения принимались проще».
Профессор Кириллов и его коллеги работали на грани теории и практики. Они не ограничивались рекомендациями, основанными на математических выкладках: кто б тогда рискнул следовать этим рекомендациям, подвергая сложнейший агрегат риску разрушения? Ученые по воле обстоятельств превращались в практиков: они сами руководили переключением оборудования на работу в более напряженном режиме. Полностью брали риск на себя.
Работа была чрезвычайно трудоемкая, но и эффективность ее была высока. За годы уральской «командировки» небольшая группа профессора Кириллова обсчитала таким образом 17 турбин, суммарная мощность которых составляла 575 мегаватт. Выполняя рекомендации ученых, производственники смогли дополнительно «выжать» из своих агрегатов 45 мегаватт. Что значила эта цифра? Это почти в четыре раза больше, чем давала заводская ТЭЦ, исполненная, как симфония, Михаилом Михайловичем Ковалевским и всеми его сподвижниками более чем за год. Это почти столько же, сколько прибавил к мощности уральской энергосистемы коллектив СУГРЭСстроя, которому в военные годы удалось смонтировать и запустить энергоблок мощностью 50 мегаватт, эвакуированный из подмосковного Сталиногорска. Между тем на стройплощадке, где устанавливался этот блок, в 1942–1943 годах работало более тысячи человек.