Знание – сила
Эта истина, сформулированная еще древними (Фрэнсис Бэкон лишь напомнил о ней современникам), многократно подтвердилась примерами, которые не раз встречались в предыдущих главах книги, что вы держите в руках. Напомню хотя бы о том, как интеллектуальный вклад семидесятилетнего академика Е.О. Патона помог резко увеличить производство танков на УВЗ (завод № 183) и на Уралмаше, а потом и на других танковых заводах страны; как инженер-теплотехник Л.К. Рамзин разрешил проблему энерговооружения УАЗа, построив прямо на заводе сконструированный им десятью годами раньше паровой котел. Или вот только что рассказанная история об И.И. Кириллове: небольшая группа турбинистов-расчетчиков под руководством ленинградского профессора нарастила энерговооруженность Урала почти на такую же величину, как коллектив СУГРЭСстроя, где в разгар военных лет числилось больше тысячи человек. (Конечно, я не о том, что мыслью можно заменить реальное дело: строители создали новый энергоблок, а ученые выжали примерно ту же мощность из существующих агрегатов, заставив их работать в усиленном, но все же относительно безопасном режиме.)
Без глубоких инженерных знаний, без точного расчета магнитогорские металлурги не смогли бы решиться прокатать слитки броневой стали на блюминге (помните – когда в кабинете директора ММК прозвучало такое предложение, Г.И. Носов пригасил разгорающийся спор на уровне мнений, хотя бы и авторитетных, а потребовал цифры), а также сварить эту сталь на большегрузном мартене (тоже ведь пригласили ученых). Очень многие технологические решения, благодаря которым оборонная промышленность СССР сумела одолеть всеевропейскую индустрию вооружения, были рождены дерзновенной, на грани безрассудства, творческой мыслью, которая, однако, опиралась на базу серьезных научных знаний, тем и была сильна.
Даже и сама эвакуация как передислокация оборонных предприятий из оказавшегося под угрозой захвата противником военно-промышленного пояса страны в относительно безопасный и богатый ресурсами тыл оказалась бы невозможной без научной помощи железнодорожникам, которым приходилось работать за пределами технических возможностей железнодорожной сети.
Между прочим, находить решения самых безвыходных транспортных проблем в ходе эвакуации практическим работникам отрасли помогал академик Владимир Николаевич Образцов, который в 1941–1942 годах находился в эвакуации в Свердловске. Академика называли «отцом транспортной науки» (но был он еще и отцом даже более известного, нежели он сам, Сергея Владимировича Образцова, создателя московского Театра кукол).
В столице Урала В.Н. Образцов оставил след, который время окончательно не стерло до сих пор. Дело в том, что железнодорожная станция Свердловск уже и тогда была крупнейшим транспортным узлом, где пересекались магистрали, соединяющие европейскую и азиатскую части страны; а с юга и севера к нему же подключена разветвленная сеть дорог, связывающих разные районы Урала между собой и с общесоюзной сетью стальных путей. Уже в первые недели войны потоки эшелонов, движущихся по всем этим направлениям, настолько плотно закупорили главные, по сути, маршруты, от которых напрямую зависела обороноспособность страны, что в ближайшей перспективе замаячила угроза катастрофы, вызывающей ассоциации с медицинским термином «тромбоз». Транспортники обратились к самому компетентному в своей сфере эксперту, и академик Образцов, изучив ситуацию, помог разрубить «гордиев узел». Он предложил проложить вдоль северной окраины Свердловска небольшую ветку от станции Аппаратная егоршинского направления до линии на Нижний Тагил. Военные железнодорожники справились с этой задачей за считанные дни, и значительная часть транзитного потока была пущена мимо перегруженных станций Шарташ и Свердловск-Пассажирский. Оказывается, этой меры хватило, чтобы «тромб» рассосался. Станция Звезда, созданная по предложению В.Н. Образцова в том месте, где новая ветка выходила на тагильскую линию, стала приметным пунктом в топографии бурно растущего города. Она и по сей день на слуху, хоть давно «растворилась» в системе маневровых путей станции Свердловск-Сортировочный и пассажиров не обслуживает.
Между тем В.Н. Образцов был не единственным академиком, эвакуированным в годы войны в Свердловск, число их достигало нескольких десятков, и каждый из ученых-«беженцев» внес весомую лепту в общее дело победы над врагом: эвакуация сделала столицу Урала одним из главных научных центров страны.
Первопричиной тому послужила тесная связь советской академической науки того времени с производством. Вот некоторые официальные данные об этой связи: «Ключевая роль Академии наук СССР в наращивании научно-технического и промышленного потенциала страны в довоенные годы обеспечивалась целенаправленной и, как мы теперь понимаем, дальновидной государственной научной политикой. Систематически увеличивалось финансирование фундаментальных и прикладных исследований, пополнялся кадровый состав Академии наук, развивались структура и новые формы организации академических научных учреждений. С 1931 по 1939 г. финансирование АН СССР увеличилось почти в 25 раз. <…> К началу Великой Отечественной войны в АН СССР было 47 институтов, 76 самостоятельных лабораторий, станций, обществ, обсерваторий и других научных учреждений. В них работали 123 академика, 182 члена-корреспондента, около 5000 научных и научно-технических сотрудников»[239].
Уже 23 июня 1941 года состоялось внеочередное расширенное заседание президиума Академии наук, где решался вопрос о включении интеллектуального потенциала научного сообщества в борьбу с врагом. Директива руководства академии, подписанная президентом АН СССР В.Л. Комаровым в итоге этого совещания, требовала все вопросы дальнейшей работы Академии наук решать «исключительно с точки зрения неотложных нужд обороны и неразрывной связи наших исследований с важнейшими запросами народного хозяйства»[240].
Не только советские ученые, но и советская наука в целом к такому повороту были готовы; ориентация на оборонную тематику и тесная связь науки с производством предопределили стратегию эвакуации академических учреждений, о которой на второй день войны речи еще, конечно, не было. Когда же эвакуация началась, особых вопросов о том, куда посылать эшелоны с учеными и оснасткой их лабораторий, не возникало: разумеется, туда, где есть особая нужда в помощи науки. Ответственным за эвакуацию Академии наук был назначен вице-президент этой организации академик Отто Юльевич Шмидт (1891–1956). Это имя и сейчас на слуху: его носят улицы во многих городах России (есть такая и в нынешнем Екатеринбурге) и бывших советских республик, географические и даже космические объекты. Это был не только разносторонний ученый, но и великолепный организатор, человек решительный, смелый и невероятной работоспособности. Начинал он как математик (и двадцать лет руководил кафедрой высшей алгебры в МГУ). Еще в начале 1920‑х годов выдвинул идею создания Большой советской энциклопедии, добился практической реализации этого сложнейшего научно-издательского проекта и был назначен главным редактором первого (65‑томного!) издания. Параллельно занимался геофизикой Земли, астрономией, участвовал в высокогорной экспедиции на Памир, руководил Главным управлением Северного морского пути, организовывал экспедиции в арктических морях на пароходах ледокольного типа «Седов», «Сибиряков», «Челюскин», сам же ими руководил. Когда раздавленный льдами пароход «Челюскин» начал тонуть, Шмидт последним сошел на лед. Он же организовывал экспедицию «Северный полюс-1» и был удостоен звания Героя Советского Союза вместе с папанинцами. Легендарный человек! Биографы утверждают, что в 1930‑е годы академик Шмидт был не менее популярен, нежели Гагарин в 1960‑е.
О.Ю. Шмидт и эвакуацию организовал блестяще: для всех нашел подходящие места, всем обеспечил максимально возможный в ту пору комфорт в дороге и приемлемые условия для жизни и плодотворной работы там, где им выпало провести время эвакуации.
«Научные учреждения эвакуировались в восточные районы страны. Учреждения по физико-математическим и химическим наукам – в Казань, по геологическим наукам – в Свердловск, по биологическим наукам – во Фрунзе, по гуманитарным наукам – в Ташкент и Алма-Ату»[241]. Московский историк И.Н. Ильина добавляет, что «в общей сложности они были размещены в 45 пунктах»[242].
Мне уже случалось говорить и писать: научный ресурс во время войны распределяли, как хлеб по карточкам. В принципе, к тому и стремились, но должен признать: такое суждение все-таки упрощает ситуацию. Дело в том, что не всякую научную дисциплину можно обоснованно привязать к конкретному военному производству. К примеру, математика формирует и развивает универсальный язык науки, но прямого выхода на практику у нее нет. Даже в инженерных расчетах она проявляется через призму инженерных наук. И что может делать профессор математики, например, на танковом или снарядном заводе?
Ну а к какому производству стоило приблизить, ради технологического рывка, какой-нибудь институт, занимающийся проблемами древних культур или движением небесных тел? Риторический вопрос. А ведь приходилось эвакуировать научные учреждения и такого рода. Их нужно было оградить от опасности и сберечь как национальное достояние; сохранение их как научных коллективов не приближало победу, но было фактором духовного здоровья общества и залогом возвращения к нормальной жизни в послевоенном будущем. Конечно, для их размещения искали не такие места, где можно было наиболее эффективно использовать их интеллектуальный потенциал, а такие, где легче было обеспечить научных сотрудников жильем, создать им приемлемые условия для жизни и работы. Но принимались в расчет и другие обстоятельства, в частности – далеко ли ехать. Когда транспортные магистрали забиты сверх меры, имеет немалое значение, что от Москвы до Казани в два раза ближе, чем до Свердловска, а до Свердловска в два раза ближе, чем до Ташкента. К тому ж еще с двадцатых годов жила молва: «Ташкент – город хлебный».
Поэтому в Ташкент (а также Алма-Ату, Фрунзе, другие среднеазиатские города) «забрасывали», по преимуществу, такие научные учреждения, как институты востоковедения, истории, мировой литературы, истории материальной культуры. (Туда же были отправлены многие учебные заведения, ведущие кинематографисты, литераторы, живописцы, театральные коллективы.) По количеству эвакуированных научных учреждений Ташкент превосходил столицу Урала, но там в основном были размещены беженцы от войны.
Иное дело – Казань. «Хлебным» городом столица Татарстана вряд ли была, но сосредоточенная в ней и на тяготеющих к ней территориях оборонная промышленность (авиазавод, оптико-механический завод, выпускавший оснащение для самолетов, подводных лодок и артиллерийских систем – а всего туда было эвакуировано более 200 крупных промышленных предприятий) была в значительной мере наукоемкая. Кроме того, старинный университетский город обладал и бóльшими возможностями размещения научных лабораторий и «штучных» их сотрудников, нежели Свердловск, неимоверно разросшийся на «дрожжах» индустриализации и еще до начала войны испытывавший острый дефицит жилья и производственных площадей. Ну, а что фронт может откатиться до Казани – даже мысли такой никто не допускал. Вот почему именно Казань стала самым крупным центром сосредоточения академических учреждений. «Здесь, – по сведениям академика В.В. Костюка, – обосновались 33 института и около 2000 научных сотрудников, среди которых было 39 академиков и 44 члена-корреспондента АН СССР»[243].
Эвакуация научных учреждений в Казань началась уже в конце июля 1941 года. В числе первых на колеса были погружены сотрудники Математического института имени В.А. Стеклова. В их числе оказался Лев Семенович Понтрягин – тогда молодой членкор (ему уже в Казани исполнилось 33 года), а впоследствии – действительный член академии, всемирно известный математик[244]. Лев Семенович оставил воспоминания, есть в них и рассказ о том, как они ехали в Казань и как жили в эвакуации. Воспоминания писались в конце жизни, которая, безусловно, удалась. Может, по этой причине драматизм событий мемуаристом заметно смягчен. Но не придумал же он внешнюю канву событий! И если судить по этим воспоминаниям, эвакуация привилегированного отряда беженцев в город на Волге выглядела по тем временам даже комфортно.
«Эвакуация московских учреждений в Казань была организована замечательно. Во всяком случае, так было с нами. Мы имели возможность взять с собою в багаж большое количество вещей. Конечно, это была не мебель, а наиболее необходимые вещи, в первую очередь – одежда и другие наиболее необходимые предметы быта. <…>
Мы ехали в купированном мягком вагоне, причем моя семья из трех человек занимала полностью четырехместное купе. Ехать нам было удобно и хорошо. Не помню, чем мы питались, было ли питание организованным или мы ели то, что взяли с собой, – не знаю. Путешествие продолжалось три дня, и мне не хотелось, чтобы оно кончалось… По прибытии в Казань нас сразу отвезли в здание Казанского университета, где в различных его комнатах уже были расставлены кровати. Мы попали в спортивный зал, где стояло несколько десятков кроватей. Через один-два дня к нам пришел кто-то и сказал, что прибыл багаж. Он лежит во дворе, в куче. Мы пошли его забирать. Все оказалось цело».
Академик Понтрягин с некоторым даже простодушием и не без юмора рассказывает о своей казанской жизни, и в его рассказе внимание акцентируется не на героическом, а на бытовых нелепостях и несообразностях. Однако:
«Было и много хорошего. Прежде всего, я успешно занимался математикой. Жизнь в Казани не была переполнена одними только трудностями и тяжкими переживаниями, но об этом позже. Я гораздо больше общался, чем это было в Москве, с сотрудниками Академии наук, так как все мы жили не очень далеко друг от друга. Общение доставляло, в основном, мне большую радость. Среди лиц, с которыми я часто встречался, были Александров, Колмогоров, Люстерник, Ландау, Лифшиц. Общение со всеми ними было очень интересным и привлекательным для меня. <…>
В Казани я много и регулярно занимался математикой. Лекций я не читал, заседаний было мало, делать было нечего. Я занимался математикой. Делал это с большим увлечением, стоя в очередях за пищей и за деньгами в банке и в других местах, а также сидя дома. Я даже завел такой порядок, которого раньше в моих занятиях математикой еще не было. Я вставал вовремя, завтракал и после завтрака начинал заниматься математикой до самого обеда. После обеда отдыхал некоторое время и после этого опять продолжал заниматься до вечера.
Если во время занятий кто-нибудь приходил к нам и мне приходилось общаться с ним, у меня было ощущение физической боли, вызванное необходимостью оторваться от занятий, чего я все-таки сделать не мог. Я разговаривал и в то же время продолжал думать. Раньше в Москве я никогда так регулярно и систематически не занимался. В Москве очень часто занимался по ночам, но в Казани этого не было. Темой моих занятий были прежние топологические задачи теории гомотопий».
Эта интенсивная мозговая работа была, безусловно, созвучна общему настроению в стране (о чем Лев Семенович прямо не говорит, но об этом можно догадываться), но она же создала базу для того продвижения в области теории, которое поставит академика Понтрягина в ряд крупнейших математиков ХХ века.
Эпизоды эвакуации ученых в Казань, сохранившиеся в памяти выдающегося математика, позволяют утверждать, что вице-президент О.Ю. Шмидт организовал эвакуацию ученых на пределе возможностей первых месяцев войны. Они также дают наглядное представление о том, как «страна большевиков» спасала науку и ученых, которые не имели прямого отношения к производству оружия и других средств обороны.
Впрочем, грань между фундаментальными и прикладными областями знания, между учеными, которые могут или не могут работать непосредственно в оборонной тематике, не столь уж очевидна. Интересное рассуждение на эту тему содержалось в выступлении академика Абрама Федоровича Иоффе на сессии Академии наук СССР, проходившей 3–5 мая 1942 года в Свердловске:
«Физика оказалась самой дефицитной специальностью в современной войне, настолько дефицитной, что пришлось организовывать специальные курсы для переквалификации химиков в физиков. <…> Многие из наших работ проводятся не в лабораториях, где мы раньше сосредотачивали всю свою деятельность, а на заводах, где осуществляются те или иные образцы или применяются наши новые методы, которые должны помочь в обороне нашей страны, а иногда работа наша проводится непосредственно в военных условиях».
Такая роль физики выявилась не сразу; в первый год войны даже свернули работы по атомному проекту – сочли его в ближайшей перспективе неактуальным. Но уже в 1942 году физиков-атомщиков стали возвращать с фронта. А их коллеги, работавшие в других «неочевидно оборонных» областях, уже в первый период войны предложили целый ряд методов и физических приборов, позволивших решить многие оборонные проблемы: облегчить и многократно ускорить контроль качества боеприпасов, защиту металлических корпусов военно-морских судов от магнитных мин противника, обнаружение вражеских подводных лодок и затонувших кораблей и др. Вот так и превратилась физика в «самую дефицитную» специальность.
Патриарх советской теоретической (но вдруг обнаружившей огромные прикладные возможности) физики академик А.Ф. Иоффе работал в Казани; в Казани работали будущие нобелевские лауреаты академик П.Л. Капица и академик Н.Н. Семенов. Несколько позже других (в январе 1942 года) туда же приехал профессор И.В. Курчатов; в Казани он занимался не атомным проектом (который был временно остановлен), а размагничиванием военных кораблей, за что был удостоен Сталинской премии; через полтора года он будет избран действительным членом академии, минуя обычную ступень «членкорства». Но это уже при вступлении в должность руководителя атомного проекта.
Так что в Казани вследствие эвакуации сосредоточились самые крупные силы советской науки. Естественно, туда же был эвакуирован и аппарат Президиума Академии наук СССР во главе с двумя вице-президентами академии – Е.А. Чудаковым и самим организатором эвакуации академических учреждений О.Ю. Шмидтом. И все сходилось на том, что на время эвакуации Казань станет стольным градом советской науки. Только президента АН СССР В.Л. Комарова в Казани не было, отчего казанскому президиуму недоставало полномочий.
А не было его там по той причине, что вице-президент Шмидт при организации эвакуации допустил (хочется думать, что руководствуясь самыми добрыми намерениями) оплошность, которая усугубила зародившуюся еще в предвоенные годы напряженность в отношениях между ним и В.Л. Комаровым, что повлекло за собой ряд серьезных последствий[245].
Разлад в Академии наук
Имея характер, закаленный в экстремальных условиях высокогорных и высокоширотных экспедиций, организатор, мыслящий рационально, академик О.Ю. Шмидт, безусловно, задумал благое дело, распорядившись отправить группу пожилых и слабых здоровьем академиков в эвакуацию не туда, где их дух и тело подвергнутся опасным перегрузкам военного времени, а в казахстанское Боровое. Боровое, если читатель не в курсе, – это «казахстанская Швейцария», круглогодичный курорт в поистине райском природном уголке; до войны эта здравница использовалась как база отдыха Академии наук СССР. Конечно, страна имела возможность сберегать на курорте в столь трудное время лишь совсем немногих и самых заслуженных своих граждан, так что компания для отправки в Боровое получилась просто невероятная: что ни имя, то – легенда. Тогда все советские люди знали эти имена по школьным учебникам, а нынешнему читателю, возможно, придется в некоторых случаях заглянуть за справкой в Интернет: Н.Д. Зелинский, А.Н. Крылов, А.Е. Фаворский, В.И. Вернадский, А.П. Бах, В.А. Обручев, С.Н. Чаплыгин.
Так вот, в этот замечательный список О.Ю. Шмидт включил и В.Л. Комарова.
Имя академика Владимира Леонтьевича Комарова (1869–1945) сегодня, увы, не на слуху. Его, конечно, в свое время «увековечивали», но когда, к примеру, звучит советский шлягер 1980‑х годов «На недельку до второго я уеду в Комарово», десять из десяти слушателей не знают и предположить не могут, что знаменитый дачный поселок на берегу Финского залива, основанный в самом начале ХХ века, до 1948 года назывался финским словом Келломяки («Колокольная гора»), а потом был переименован в честь «любимого ученого нашей страны» (как отозвалась о В.Л. Комарове Мариэтта Шагинян). На народную память о замечательном ученом негативно повлияли мифы, рожденные на волне антисталинизма, – как утверждают нынешние биографы академика, совершенно безосновательные[246]. Разбираться в этих мифах я здесь не буду, сосредоточив внимание на том, что, безусловно, сделал этот выдающийся ученый и организатор науки для нашей страны, для Победы 1945 года.
Научная специальность В.Л. Комарова была самая мирная: ботаник, флорист-систематик. Однако трудами в этой области он завоевал международное признание в профессиональных кругах еще на грани XIX и ХХ веков: его трехтомный труд «Флора Манчжурии», созданный в 1895–1897 годах и изданный в 1909‑м, был переведен на многие языки, удостоен ряда высоких российских и зарубежных научных наград и сохранил научное значение до сих пор. В этой работе молодого тогда ученого систематизирован материал, собранный во время трехлетней экспедиции по Маньчжурии и Корее.
Надо отметить, что по личному участию в экспедициях В.Л. Комаров, пожалуй, не уступал О.Ю. Шмидту, только пути его пролегали в других краях и широтах – на Дальнем Востоке (включая и Камчатку), в Средней Азии, в Саянах, на Кольском полуострове, на русском Севере; они не имели столь громкого общественного резонанса, но для науки ценность добытого в них материала была очевидной, и еще в 1914 году русский ботаник, завоевавший международный авторитет, был избран членом-корреспондентом, а в 1920‑м – действительным членом Российской академии наук. А в 1930‑м его избрали вице-президентом АН СССР; президентом академии был в те годы «отец российской геологии» академик А.П. Карпинский. Когда 89‑летний Карпинский умер в 1936 году, научное сообщество не видело в качестве его преемника никого другого, кроме как В.Л. Комарова. Владимир Леонтьевич тоже был немолод (ему в тот момент шел уже 67‑й год), но ведь все равно сильно моложе ушедшего президента. К тому ж имел он высокий научный авторитет и прекрасные организаторские способности, умел выстраивать отношения с людьми (что в ученой среде имело особую ценность): интеллигентный и даже мягкий в общении, он мог, когда обстоятельства того требовали, быть жестким и даже, выражаясь по-нынешнему, «крутым». На посту президента академии он много сделал для того, чтобы главная научная организации с максимальной эффективностью способствовала промышленно-экономическому и социально-культурному развитию СССР: инициировал распространение сети академических учреждений (филиалов, лабораторий, научных баз) на всей территории страны, помогал выстраивать деловые отношения между научными организациями и народно-хозяйственными ведомствами.
Но возраст брал свое: болезни нередко нарушали его рабочий ритм, случалось даже, что текущие вопросы работы академии приходилось ему решать, пребывая на больничной койке. А 5 августа 1939 года перенес он даже инсульт. Но был Владимир Леонтьевич силен духом и штурвал своей «галеры» крепко держал в руках. Между прочим, именно это обстоятельство породило миф, будто бы Комаров принадлежал к числу тех геронтократов, которые, дорвавшись до власти, нипочем не желают выпустить ее из рук. Биографы Комарова академик В.В. Богатов и доктор культурологии И.А. Урмина объясняют его «властолюбие» иначе: самыми вероятными его преемниками (по благоволению руководства страны) в конце 1930‑х годов были либо Т.Д. Лысенко, либо А.Я. Вышинский. И то и другое, по мнению Комарова, было бы катастрофой для отечественной науки, и единственный способ избежать этого исхода он видел (что отразилось и в его приватных письмах, на которые ссылаются биографы) в том, чтобы удержаться на этой должности самому; благо Сталин ему покровительствовал. А порядок на «судне», движущемся к ясно осознанной цели, помогали поддерживать крепкие телом и духом сподвижники, набираясь при этом опыта. Главным и чрезвычайно деятельным в ряду сподвижников пожилого президента стал О.Ю. Шмидт, избранный в 1939 году вице-президентом; он был моложе В.Л. Комарова примерно на столько же лет, насколько сам Комаров был моложе А.П. Карпинского, когда занял в 1930 году пост вице-президента. Тандем «старый и больной Комаров – и надежный Шмидт» Сталина вполне устраивал.
И вот разразилась война, возникла необходимость в эвакуации научных учреждений и всего хозяйства академии. Это примерно как выносить вещи из горящего дома: В.Л. Комарову руководить такой работой было бы непосильно, и она вполне резонно была поручена вице-президенту О.Ю. Шмидту.
Шмидт все сделал, как говорится, по уму: нашел и «хлебный» Ташкент, и гостеприимную Казань, и для Е.О. Патона с его лабораторией определил место, где тот принесет больше пользы воюющей стране, нежели оставался бы в Киеве, пусть даже тот город не был бы оккупирован. И, конечно, в этот ряд продуманных и хорошо организованных решений нужно поставить сбережение самых прославленных, но уже очень пожилых академиков на казахстанском курорте. Причем включение в список «почетных беженцев-курортников» В.Л. Комарова выглядело вполне резонным: хоть тому и шел «всего» 72‑й год, а коллегам, направляемым в Боровое, было уже под 80, а то и за 80, здоровье его вызывало большое беспокойство.
И все-таки нельзя не признать, что Шмидт допустил оплошность, не обговорив предварительно это решение с самим Комаровым. Как бы он ни был перегружен хлопотами, обязан был выкроить полчаса, чтобы с ним поговорить. Но он этого не сделал, видимо, рассудив, что ситуация очевидна, а время не располагает к «цирлих-манирлих». Получилось, что подчиненный решил судьбу своего начальника, не интересуясь его мнением. И как бы вы на месте Комарова отреагировали на такое к себе отношение?
Ситуация, между тем, подогревалась прецедентами. Отто Юльевич еще в предвоенные годы не раз пренебрегал субординацией: когда президента не оказывалось на месте (находился в отъезде или в больнице), вице-президент по своему разумению решал за него те или иные вопросы (пусть не самые принципиальные). Мало того, когда Комаров после того появлялся, Шмидт не считал нужным докладывать ему об этом самовольстве. Узнавая о таких решениях случайно, Владимир Леонтьевич обижался, но Шмидт не придавал тому значения: мол, стариковские чудачества.
Но то были мелочи, а в случае с «высылкой» в Боровое Комарову увиделась попытка, воспользовавшись благим поводом, устранить от дел президента Академии наук и самочинно присвоить его функции. Так наметился нешуточный конфликт. Нынешние биографы В.В. Богатов и И.А. Урмина по какой-то причине конфликтом эту коллизию признавать не хотят: так, мелкое недоразумение. Они ссылаются при этом на деловые письма, которые Шмидт посылал Комарову: ну да, вежливо, уважительно. Но ведь были еще и поступки.
Владимир Леонтьевич ехать в Боровое не захотел, но не захотел и в Казань, чтобы оказаться там вторым лицом при своем подчиненном. Высказал желание остаться в Москве, однако в правительстве ему строго указали: были решение ЦК и решение президиума академии; нельзя вносить дезорганизацию, нужно подчиниться и все-таки поехать в Боровое.
Между прочим, тоже ведь проявили заботу о «народном достоянии».
И Комаров поехал в Боровое. Но не доехал! Примерно в середине пути (а путь в той обстановке измерялся не столько километрами, сколько сутками, проведенными на вагонной полке) он сделал остановку в Свердловске. Этот факт отражен во всех источниках, касающихся темы эвакуации Академии наук, но, кажется, никто не пытался толком объяснить, чем была вызвана (по крайней мере, мотивирована) эта остановка. Может, старый человек просто хотел отдохнуть от утомительной дороги и набраться сил для продолжения пути, но не исключено, что он еще не свыкся с мыслью, что дела академии не должны его больше волновать, и хотел «хозяйским оком» взглянуть на то, как в уральском тылу налаживается работа эвакуированных институтов и как они взаимодействуют с местными научными организациями ради общей цели – победы над врагом. Так или иначе, просто беженцем он себя не чувствовал.
Не как беженца приняли его в Свердловске и партийные власти. В источниках не говорится, знали они интригах О.Ю. Шмидта или не знали, а может, просто не пожелали знать, а только неожиданный визит его в Свердловск они восприняли как нечаянный подарок судьбы. Дело в том, что промышленность Урала уже активно перестраивалась на военный лад; производство сложных видов вооружения требовало освоения наукоемких технологий, о значении интеллектуального ресурса здесь судили не понаслышке – и тут вдруг «в открытом доступе» в городе появляется главный организатор всесоюзного научного процесса! Естественно, В.Л. Комарова не только «окружили теплом и заботой», но и приставили к высокому гостю на время его визита чрезвычайно информированного и почти всемогущего (в смысле куда-то попасть или что-то узнать из первых рук) в тех условиях «гида» – секретаря обкома И.С. Пустовалова.
Иван Степанович Пустовалов (1908–1987), как и большинство партийных и советских руководителей области той поры, был молод: в 1941 году ему исполнилось только 33 года. У него была очень советская биография, и был он деятелен, неплохо по тому времени и разносторонне образован и, что в данном случае было особенно важно, допущен к военным и государственным секретам.
Детство и юность Пустовалова пришлись на переломное время, и жизнь его, как говорится, помотала: поработал и батраком, и слесарем, и комсомольским функционером с разными полномочиями. Потом окончил Институт красной профессуры в Москве, аспирантуру, успешно защитил кандидатскую диссертацию по экономике, после чего был назначен заведовать кафедрой в Уральском индустриальном институте. Однако вузовский период его карьеры длился недолго, ибо молодой ученый призван был на партийную работу: сначала возглавлял отдел пропаганды Свердловского обкома, партийную газету «Уральский рабочий», а в июле 1941 года, незадолго до приезда в город В.Л. Комарова, стал секретарем по пропаганде Свердловского обкома ВКП(б). Замечу к слову: этим назначением лишний раз подтвердилось, что пропаганде в то время придавалось значение не меньшее, чем производству оружия, и на роль пропагандистов старались выдвигать людей компетентных и ответственных. Иван Степанович сполна отвечал этим критериям, о чем можно судить хотя бы по тому факту, что в послевоенное время он был рекрутирован на ответственные должности в Москве: заведовал отделом в газете «Правда», был главным редактором газеты «Советская Россия», занимался наукой в Институте экономики АН СССР.
Даже беглый обзор биографии партийного куратора, заботам которого был препоручен пожилой и больной президент Академии наук, позволяет сделать вывод, что и для Комарова такой «гид» был подарком судьбы. Ему представилась счастливая возможность получить информацию о положении интересующих его дел не просто полную, но и, скажем так, заостренную на главных научно-организационных проблемах. И то, что он увидел, побудило его к серьезным размышлениям.
Эвакуация научных учреждений в Свердловск ко времени визита В.Л. Комарова еще только начиналась, но уже было очевидно, что проходит она по существенно иному сценарию, нежели в Среднюю Азию или в Казань. Столица Урала уж точно не была «хлебным» городом, при том что, как уже сказано выше, бурно растущий центр огромного промышленного региона был сверх меры перенаселен еще до войны. А с началом войны его и вовсе захлестнули потоки эшелонов с оборудованием и работниками промышленных гигантов из «угрожаемых» районов. Чтобы расселить абсолютно необходимых оборонным заводам Урала беженцев, не только до физического предела «уплотнили» местных жителей, но и заполнили подвалы, чердаки, кладовки, а людей «сомнительного» социального происхождения или «подозрительных» национальностей даже в массовом порядке выселяли из города. Казалось, втиснуть кого-то еще в этот «человейник» не позволяют законы природы.
Тем не менее некоторые научные учреждения эвакуировали и в Свердловск. В первую очередь, естественно, институты и лаборатории, родственные тем, что были созданы здесь еще в довоенную пору (металлургического, геологического, геофизического профиля), ибо подселить беженцев к родственным организациям было проще, нежели искать для них новые места. Тот же принцип, что и в оборонно-промышленной сфере. Но, как говорится, «фишка» была в другом: «коренные» научные учреждения Урала – и академические (УФАН), и отраслевые – создавались в годы индустриализации, как правило, затем, чтобы обеспечить научную поддержку развивающейся промышленности. А промышленность уральская в значительной мере прямо или косвенно была связана с «оборонкой». Насколько эта связь была органичной и существенной, можно судить хотя бы по тому факту, что уже в начальный период войны в столицу Урала были эвакуированы Наркоматы танковой промышленности, черной и цветной металлургии – чтобы руководить главными подведомственными предприятиями не «дистанционно», а, фигурально выражаясь, «из окопов на передовой». Вот почему в Свердловске сложилась, по сути, модельная ситуация, позволявшая наглядно увидеть, что и каким образом может сделать наука для обороны страны.
Ботаник В.Л. Комаров с научной подоплекой оборонных производств был знаком не очень тесно; однако аналитический ум и богатый опыт систематизации научных фактов позволили ему увидеть в открывшейся картине даже больше того, что хотел ему показать хорошо информированный партийный «гид». Он увидел возможность сделать участие науки в повышении оборонной мощи страны гораздо более системным и эффективным! Но чтобы реализовать эту возможность, нужно было не провозгласить «правильный» лозунг, а разработать программу конкретных действий. Создание такой программы требовало не только масштабного мышления, но и детального знания возможностей всех структурных подразделений Академии наук СССР. Все сходилось на том, что организовать и возглавить работу над такой программой должен он сам – президент Академии наук. А раз так, то эвакуироваться на курорт было совсем не время.
И по истечении трех дней пребывания в Свердловске Владимир Леонтьевич сказал сопровождающим: «Я принял решение остаться на Урале. Это обдуманное решение и менять его я не буду»[247].
Решил остаться в Свердловске и 78‑летний академик В.А. Обручев, ехавший вместе с Комаровым в Боровое и вместе с ним же сделавший остановку. Многоопытный геолог и географ оказался тогда рядом с В.Л. Комаровым очень кстати, поскольку идея, которая родилась у президента Академии наук при осмыслении первых результатов эвакуации научных учреждений на Урал, для своей реализации как раз и требовала геологических и географических познаний. Однако характер и притягательность этой идеи были таковы, что и другие научные светила скоро ее оценили; число сподвижников В.Л. Комарова быстро росло.
В чем же заключалась эта идея? Суть ее несколько шаблонно, зато предельно коротко и точно выразил И.С. Пустовалов заголовком своих коротких воспоминаний, опубликованных в преддверии 50‑летия Победы: «В едином строю». В самом тексте воспоминаний говорится конкретнее – о «союзе работников производства, науки и техники в деле обороны страны»[248]. Но и это неполная расшифровка: обязательно надо подчеркнуть, что и производство, и наука, и техника состоят из множества подразделений, которым для достижения общей цели тоже нужно работать в тесном взаимодействии друг с другом – именно что «в едином строю». А строй этот сам собою не родится – его нужно организовать, и поэтому в составе «союза» должны быть названы и органы власти, и творческие организации, и широкая общественность. Все это вместе можно объединить формулой даже более короткой, чем у Пустовалова, и отвечающей коренной народной традиции: бить врага нужно всем миром.
Идея, бесспорно, воодушевляющая, но, как видите, совсем не новая; так чем же привлек единомышленников и сподвижников В.Л. Комаров? Исключительно тем, я думаю, что на основе органичного для народного сознания нравственного императива он предложил разработать подробную программу действий и организовать систему ее практической реализации. Именно такую концепцию президент Академии наук в самом начале августа 1941 года предложил правительству и получил полное одобрение и разрешение остаться в Свердловске, чтобы незамедлительно приступить к ее реализации. Эта работа и стала основным смыслом пребывания сначала президента, а впоследствии и президиума Академии наук СССР в Свердловске; она стала первопричиной и того, что центр научной жизни страны сначала фактически, а потом и формально переместился из Казани в Свердловск.
Комиссия Комарова
«Автору этих строк памятна дата 29 августа 1941 года, – начинает свои воспоминания И.С. Пустовалов. – В этот день в Свердловске, в одном из залов Дома Красной армии, состоялось заседание группы выдающихся ученых нашей страны с участием партийных организаций и промышленных министерств[249]. Это заседание знаменательно тем, что оно стало первым (организационным) заседанием Комиссии Академии наук СССР по мобилизации ресурсов Урала на нужды обороны страны. Инициатором создания комиссии и ее бессменным руководителем был президент АН СССР В.Л. Комаров»[250].
Примерно месяц ушел на подготовку этого заседания – срок совсем небольшой, если учесть, что собрать нужно было «штучных» людей: академиков, крупных руководителей – людей, скажем так, непраздных. С каждым Владимиру Леонтьевичу нужно было переговорить лично, наверно, и не по одному разу; каждому объяснить отнюдь не тривиальную идею и каждого убедить в ее осуществимости. Мало того: собирались ведь не для обмена мнениями, а для принятия конкретных решений, в том числе и для распределения обязанностей, – все это надо было продумать и обговорить заранее. Всего в тот день собралось, по сведениям А.А. Сафронова, 39 человек, но они ответственно представляли все основные силы, которые должны были объединиться «в едином строю». В.Л. Комаров сделал доклад, его обсудили и приняли очень короткую резолюцию: инициативу президента Академии наук в организации Комиссии по мобилизации естественных ресурсов Урала для нужд обороны всемерно поддержать; установить основные направления работы комиссии в области черной и цветной металлургии, нерудных ископаемых, энергетики, транспорта и сельского хозяйства; создать группы исполнителей по направлениям и разработать план их деятельности к 10 сентября[251].
10 сентября была в основном завершена организационная стадия: определена структура комиссии, назначены ее руководители и исполнители, «дана отмашка» к началу работы.
В ноябре комиссия подготовила доклад правительству «О мобилизации ресурсов Урала»[252]. Этот документ, не столь уж объемный, если принять во внимание масштабность отраженного в нем объекта, – чуть больше 200 страниц машинописи, – впечатляет своей дотошностью. В его десяти разделах с исчерпывающей полнотой отражено реальное положение дел на тот момент в черной и цветной металлургии Урала, в лесохимии, энергетике, в железнодорожном транспорте, водном хозяйстве, сельскохозяйственном производстве и т. д. Достоверность систематизированных в каждом разделе данных удостоверялась именами разработчиков каждого раздела: во всех случаях это были самые компетентные специалисты в своей области, по большей части академики или ведущие профессора. Исходным пунктом всего расклада явились «естественные» (природные) ресурсы Урала. Вот, дескать, богатства, которыми мы реально располагаем: рудные запасы – уже разрабатываемые и только еще разведанные, но их можно начинать осваивать, если в том будет нужда; нерудные ископаемые – например, сырье для изготовления огнеупоров; топливные, водные, лесные ресурсы. И вот перерабатывающие предприятия – коренные уральские и добавившиеся к ним эвакуированные. Практически все необходимое у нас есть. (Представьте, как обнадеживающе звучал этот вывод в то время, когда криворожские железные руды, донецкие угли, никопольские марганцы, тихвинские бокситы остались на оккупированных территориях!) Надо лишь этими ресурсами по-хозяйски распорядиться: что-то извлечь из природных кладовых, переработать, одно с другим сочетать, а недостающее изыскать или построить. Где знаний и опыта недостает – наука может и готова помочь.
Представить этот доклад в «инстанциях» Комаров поручил И.П. Бардину – председателю Уральского филиала Академии наук и заместителю председателя комиссии. Бардин представил его президиуму академии в Казани, В.М. Молотову в Куйбышеве (где находилось в эвакуации правительство), Н.М. Швернику (как председателю Совета по эвакуации), а потом и Сталину в Москве. Везде доклад получил самую высокую оценку. Молотов прислал в Свердловск одобрительную телеграмму, а Сталин принял Бардина у себя в Кремле для делового разговора. Работе Комиссии Комарова – так ее для краткости (и по справедливости) стали называть – дали добро на самом высоком уровне.
Любопытно отметить, что партийный «гид» И.С. Пустовалов, приставленный обкомом партии к президенту академии на короткое время остановки того в Свердловске по пути в Боровое, обнаружил такое знание всего комплекса связей, значимых для организации работы на оборону «всем миром», и такое умение выстраивать контакты между нужными для общего дела людьми, что В.Л. Комаров счел необходимым включить его в организационное ядро комиссии. И, пожалуй, не было среди ближайших сподвижников президента академии в те месяцы человека, который поспособствовал бы успеху дела больше, нежели этот партийный куратор. Зная деятельность комиссии изнутри, Иван Степанович писал полвека спустя в своих воспоминаниях, что она «была тесно связана с широкими массами ученых и специалистов. Она отнюдь не подменяла, а лишь объединяла и координировала деятельность многих научных учреждений, направляя усилия их коллективов к совместному и наиболее успешному разрешению в кратчайшие сроки самых неотложных проблем военного времени»[253].
Со своей стороны добавлю, что принципы согласованности и сбалансированности, положенные в основу работы Комиссии Комарова, напоминают об изначальном замысле наших народно-хозяйственных пятилетних планов, но уже в годы первой пятилетки те намерения были смяты и отброшены большевистским «давай-давай!», что в определенной мере поднимало энтузиазм (стахановское движение, ордена, почетные звания), но привело к дезорганизации и дискредитации нашу плановую систему. Не решусь утверждать, что при работе Комиссии Комарова разумные принципы неукоснительно соблюдались, но тут, по крайней мере, именно они, а не «проценты» или «штуки», были показателями успешной деятельности «в едином строю».
Что касается успехов – те из них, что напрямую связаны с работой комиссии, трудно вычленить из совокупности всех факторов, влияющих на производство. Но И.С. Пустовалов пытается это сделать, и к нему стоит прислушаться. Иван Степанович отталкивается от того факта, что «в восточных районах страны всего лишь за три года (в 1944 году по сравнению с 1940‑м) производство металла возросло в полтора раза: по чугуну – на 46 процентов, по стали – на 44 процента, по прокату – на 42 процента». Но, чтобы добиться этих результатов, «ученым потребовалось необычайно быстрыми темпами изыскивать возможности расширения сырьевой базы черной и цветной металлургии, наилучшие способы обогащения руд и их технического использования, ускорения работ по наращиванию мощностей электростанций и созданию новых угольных шахт и разрезов…»[254]. Прерываю цитату, ибо дальше идет описание зависимостей одних факторов производства от других; немногие читатели, которым эти подробности интересны сами по себе, легко найдут их в первоисточнике. Я же только констатирую, опираясь на свидетельство одного из самых осведомленных участников событий, что помощь со стороны ученых достаточно хорошо ощущалась уральской промышленностью, работавшей на оборону; весьма эффективная работа «в едином строю» промышленных и научных организаций поспособствовала превращению Урала в «опорный край державы» (таковым до войны он все-таки не был).
Деятельность Комиссии Комарова многим ученым помогла осознать свою роль в «народной войне», придала их работе конкретный смысл. И.С. Пустовалов отмечает, что в поле притяжения комиссии оказались даже гуманитарии, которые формально находились вне сферы ее компетенции. С другой стороны, в нее естественным образом вливались, становились ее членами ученые, приехавшие на Урал уже поле того, как комиссия была сформирована и приступила к работе, – например, упоминавшийся выше В.Н. Образцов. Ибо, несмотря на все сложности с размещением, эвакуация научных учреждений в столицу Урала продолжилась: в них нуждались! По данным екатеринбургского историка А.В. Сперанского, уже в июле – августе 1941 года в столицу Урала начали прибывать академические и отраслевые научно-исследовательские институты разного профиля; еще «к концу 1941 года в Свердловске были размещены и благоустроены более 240 научных сотрудников АН СССР, в том числе 35 академиков и членов-корреспондентов», а «к концу 1942 года в Свердловске находилось 15 учреждений АН СССР»[255]. Свердловский научный кластер работал на оборону наиболее эффективно из всех подразделений академии.
Работа Комиссии Комарова, казалось, устранила сам повод к разногласиям в руководстве Академии наук: президент развернул работу президентского масштаба и первостепенного значения для страны; вице-президент продолжил заниматься текущими организационными делами. Между прочим, О.Ю. Шмидт был даже утвержден членом комиссии.
Но тут случился новый казус. Под руководством Шмидта был разработан план деятельности учреждений Академии наук на первое полугодие 1942 года. В общем-то серьезный план; он обсуждался на расширенном заседании президиума в Казани, там же – на нескольких представительных партийно-хозяйственных собраниях, и в целом получил одобрение. Однако в ходе обсуждений уже на этом уровне выяснились и его слабые стороны. Если не погружаться в детали – цели в нем были намечены верно, а способы их достижения не продуманы: какие нужны технологические прорывы, достаточно ли сырья и т. п. План Шмидта также не был проработан с оборонными наркоматами, не учитывал требований Госплана и, вообще, как определили на предварительных обсуждениях уже в Москве, «план создавался в спешке, без должного обоснования и потому был оторван от жизни. Это скорее не государственный документ, а кабинетный»[256]. У высоких должностных лиц, с которыми Шмидт обсуждал свой план перед представлением его в Совнаркоме, вызвало удивление то обстоятельство, что все, чего не хватает в плане Шмидта, раньше было тщательно проработано в предложениях Комиссии Комарова. Недоумевали: как же Комаров согласился с тем, что его предложения не учтены? И тут выяснилось, что вице-президент представляет правительству план работы академии, даже не ознакомив с ним президента!
Разгорелся скандал, конец которому положил И.В. Сталин. Председатель Совнаркома и ГКО 24 марта послал телеграмму в адрес президента Академии наук В.Л. Комарова, копия – вице-президенту О.Ю. Шмидту. Прежде чем обратиться к содержанию телеграммы, оцените ситуацию: уже половина первого полугодия прошла, а обсуждается план именно на полугодие, и он не только все еще не принят, но и вызывает много вопросов. Вот почему тон телеграммы Сталина очень резок, в ней без дипломатических экивоков говорится, что «со стороны Вице-Президента О.Ю. Шмидта была сделана нелояльная попытка игнорирования и фактического отстранения Президента от руководства Академией наук. Совнарком считает такое положение нетерпимым, а поведение О.Ю. Шмидта – дезорганизующим работу академии. Ввиду изложенных обстоятельств Совет Народных Комиссаров СССР решил отстранить О.Ю. Шмидта от обязанностей вице-президента и исключить его из состава Президиума Академии наук»[257]. Для Шмидта эта отповедь явилась отрезвляющим душем: он-то чувствовал себя – и не без оснований – фаворитом вождя. Отто Юльевич тут же написал Сталину покаянное письмо, попытался объясниться, но логику защиты выбрал неудачную: по привычке сослался на слабое здоровье Комарова – а тот вон какие дела провернул за короткое время!
В общем, О.Ю. Шмидт вынужден был уйти в тень, а Комиссия Комарова стала главным штабом помощи науки военно-промышленному комплексу (ядро которого к этому времени сформировалось на Урале). Уникальная по замыслу и эффективная по результатам работа комиссии была выдвинута на соискание Сталинской премии. Свердловский обком партии это выдвижение поддержал, в связи с чем И.С. Пустовалов – давно уже не «гид», а верный «оруженосец» президента Академии наук, хотя и продолжал работать секретарем обкома, – написал обстоятельное письмо Г.Ф. Александрову, начальнику Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), будущему академику. Проинформировав своего непосредственного московского шефа о том, как комиссия создавалась, как ее идею поддержали Молотов, Шверник, а потом и Сталин, Пустовалов «со своей стороны поддержал это ходатайство, считая выполненную работу образцом экономического научного исследования, помогающего обороне». Но он счел необходимым проинформировать московского куратора также и о том, кто из ученых внес наибольший вклад в работу комиссии, а кто, напротив, так или иначе мешал ее работе. Активно выступал против нее, в частности, академик В.Н. Никитин (в то время – уполномоченный президиума АН в Москве). «Еще более отрицательную роль играл акад. А.Е. Ферсман. Приезжая по поручению О.Ю. Шмидта в Свердловск, он собирал у себя геологов и распространял направленные против В.Л. Комарова измышления. Он прямо угрожал (“Шмидт вас сгноит в тюрьме”) помощникам В.Л. Комарова, требуя, чтобы они уговорили Президента прекратить работу на Урале и уехать в Боровое. От него исходили в отношении В.Л. Комарова недостойные и по существу клеветнические “шутки” вплоть до прозвища “живые мощи”. <…> Мне кажется, что сейчас после телеграммы товарища Сталина всем этим фактам нужно придавать значение, и я во всяком случае счел себя обязанным информировать Вас»[258].
Сталинская премия первой степени была присуждена Комиссии Комарова постановлением СНК СССР от 10 апреля 1942 года. Материальный ее эффект был не очень весом (размер премии был 200 тыс. рублей, но эта сумма делилась на всех членов отмеченной ею команды, а их там оказалось 19 человек[259]); гораздо большими были моральные, а затем и организационные последствия ее присуждения. 13 апреля по поводу этого события в Свердловске состоялось собрание интеллигенции – своего рода митинг, смысл которого заключался в том, чтобы сообщить «граду и миру» о том, как высоко оценило правительство деятельность научного сообщества, сосредоточенного в городе. Где-то в те же дни (возможно, чуть раньше) деятельность комиссии была распространена на другие территории огромного советского тыла, где развернулась работа по обеспечению фронта вооружением и боеприпасами, и она была переименована в Комиссию по мобилизации ресурсов Урала, Западной Сибири и Казахстана на нужды обороны страны.
Дальнейшее развитие тема Комиссии Комарова получила на общем собрании Академии наук СССР, которое прошло – теперь уже безальтернативно в Свердловске – с 3 по 8 мая 1942 года. Собрание приняло комиссию, с ее расширенной сферой компетенции, под свою юрисдикцию, обновило ее состав. Кроме того, оно реорганизовало структуру руководства (в новое правление Шмидт и его ближайшие сподвижники не вошли, а число вице-президентов, для повышения оперативности выполнения решений, увеличили с двух до шести) и приняло решение о переводе Президиума Академии наук СССР вместе с его аппаратом из Казани в Свердловск (чем вопрос о расколе руководства академии был окончательно снят). Решение сделать, хотя бы на время эвакуации, Свердловск центром советской науки было с энтузиазмом поддержано обкомом партии, хотя оно влекло за собой огромные хлопоты с размещением и президиума, и его персонала, и неминуемого притока новых эвакуированных научных организаций.
Разместили Президиум Академии наук СССР в двухэтажном особняке по адресу: Почтовый переулок, 7. Этот дом существует и сейчас, но за минувшие десятилетия он сильно перестроен: теперь он четырехэтажный, к нему пристроено восточное крыло, примерно равное по объему основной части здания. До недавнего времени здание по-прежнему принадлежало Академии наук, и размещалось в нем одно из «самых уральских» научных учреждений – Институт геологии и геохимии имени академика А.Н. Заварицкого. (Сейчас институт переехал в новое, специально для него построенное здание в Академическом районе Екатеринбурга, а историческое здание в центре города переоборудовано для элитного жилья.)
Между прочим, Александр Николаевич Заварицкий (1884–1952), основоположник петрохимии, крупнейший знаток геологии Урала, в годы войны в Свердловске не жил, но принял самое деятельное участие в перестройке уральской геологической науки для нужд обороны. Его теоретические разработки, методы и непосредственная помощь позволили ученым института в годы войны найти и разведать ряд колчеданных и иных очень важных для военной промышленности рудных месторождений. За открытия военных лет академик Заварицкий дважды – в 1943 и 1946 году – был удостоен Сталинских премий.
Пребывание Президиума Академии наук в Свердловске долго держалось в тайне; в папке архивных документов первых послевоенных лет, которыми располагало руководство Института геологии, этот факт даже не был отражен. В них приводилась детальная хронология всего, что помещалось и происходило в этом доме, с начала 1930‑х годов до мая 1942‑го, а потом с осени 1943‑го и далее. Год выпадает – но это и есть тот год, когда в здании помещалась организация особой стратегической важности – Президиум Академии наук СССР.
И в самом здании, когда в нем помещался Институт геологии, о давнишнем пребывании штаба советской науки практически ничто не напоминало. Однако стараниями академика Виктора Алексеевича Коротеева, который четверть века возглавлял Институт имени А.Н. Заварицкого, было отыскано и сохранено раритетное кресло – старенькое, обитое выцветшей и потертой тканью, не очень удобное, но в нем сидел президент Академии наук СССР В.Л. Комаров, работая в своем служебном кабинете, расположенном в этом здании.
Интенсивная работа Президиума АН СССР в Свердловске – особая тема, выходящая уже за рамки тематики этой книги. Отмечу лишь одно наиболее резонансное событие. С 15 по 18 ноября 1942 года в Свердловске состоялась сессия Академии наук, посвященная 25‑й годовщине Октябрьской революции. Вступительный доклад на ней сделал академик В.Л. Комаров, который, по свидетельству одного из участников сессии, выглядел ужасно (из-за болезни), но говорил хорошо. Юбилей обычно – повод к подведению итогов, но кто ж станет в условиях войны афишировать научные разработки, позволившие значительно укрепить обороноспособность страны? Хотя в этом плане достижения академии выглядели бы особенно впечатляющими. Но в силу обстоятельств сессии был придан гуманитарный уклон. С подходящими по теме докладами выступили гуманитарные светила тех лет (авторитет которых впоследствии, увы, сильно поубавился): академик М.Б. Митин, будущий академик Г.Ф. Александров, «главный безбожник» Е.М. Ярославский (между прочим, тоже академик), а также писатель-академик А.Н. Толстой. На заседаниях отделений подвели итоги развития археологии, востоковедения, истории Советского государства, изучения истории русского языка, советской литературы. отечественной науки за советский период. И самый, пожалуй, духоподъемный итог сессии заключался в том, что структура академии выдерживает испытание войной. Мне кажется, уже очевидным было и другое: страна выдерживает испытание войной во многом благодаря эффективному использованию интеллектуального ресурса академии. А ресурс этот использовался эффективно, потому что наука, производство и власть были объединены в единой системе действий всем миром, организованной академиком В.Л. Комаровым.
А в марте 1943 года началась реэвакуация академических научных учреждений в Москву. Завершилась она лишь к концу того же года, однако процесс перехода страны от обороны к наступлению уже был необратим. И 15 сентября в Свердловске прошло заседание Комиссии Комарова, которое ее участниками осознавалось как заключительное – таковым оно и оказалось. И в том же сентябре было проведено очередное общее собрание Академии наук – уже в Москве. Жизнь возвращалась в привычное русло.
Однако война еще продолжалась, и в обстановке военного перенапряжения встретил президент АН СССР В.Л. Комаров свое 75‑летие. Юбилеем как поводом воспользовалось руководство страны, чтобы воздать должное выдающемуся ученому. 13 октября 1944 года ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, отметив в постановлении Президиума Верховного Совета и его выдающиеся заслуги в области ботаники, и выдающуюся роль в организации работы советских научных учреждений на оборону страны. В том же октябре состоялась очередная сессия Академии наук СССР, где чествовали юбиляра В.Л. Комарова и обсуждали планы работы советской науки на обозримую перспективу. Планы были масштабны: еще предстояло завершить борьбу с врагом, напряженность которой не ослабевала, но, напротив, усиливалась по мере приближения развязки, и уже раскрывались обширные горизонты послевоенной работы по восстановлению и развитию народного хозяйства.
И как бы в развитие этого сюжета В.Л. Комарова принял в своем кремлевском кабинете И.В. Сталин. Встреча состоялась 13 ноября 1944 года и продолжалась в течение часа. Началась она с ритуального обмена любезностями: академик поблагодарил руководителя страны с наградой «чрезвычайно высокой, я бы сказал незаслуженно высокой»; вождь, естественно, ответил: «Ну что Вы. Мы награждаем Вас по заслугам. Советское Правительство даром не награждает. Вы полностью заслужили награду». После этого разговор сразу переключился на деловые вопросы. Президенту нужно было заручиться поддержкой Сталина в решении ряда вопросов, где академия не могла обойтись без помощи правительства. Вопросы Комаровым были заранее тщательно продуманы и хорошо доложены, так что Сталину оставалось лишь соглашаться: «Я полностью согласен с этим предложением»; «Конечно, это необходимо сделать»; «Правильно. Это нужно сделать» и т. п.
О чем Комаров просил Сталина? Начал с предложения упорядочить систему республиканских Академий наук в рамках Академии общесоюзной; напомнил о приближающемся 220‑летнем юбилее Академии наук («Нужно ли приглашать ученых из-за границы?» – «Обязательно»); стоило бы отметить столетие существования Географического общества при Академии наук СССР – и это предложение принимается. Комаров ссылается на обращение к нему старейших академиков В.И. Вернадского и Н.Д. Зелинского: «Они просят меня организовать Институт истории естествознания и возглавить этот институт». Сталин выражает удивление, что такого института до сих пор нет, но, похоже, лукавит: такой институт существовал с 1932 года, его организатором и первым директором был Н.И. Бухарин; вслед за Бухариным его и ликвидировали, объявив «центром антисоветского заговора»[260]. Но, как бы то ни было, Сталин поддерживает и это предложение. Комаров просит еще поддержать два научно-производственных проекта в духе мобилизации ресурсов, но уже в расчете на приближающееся мирное время: очень важно и своевременно.
В.Л. Комаров уходил из главного кабинета страны чрезвычайно довольный результатом. Хозяин кабинета провожал его напутствием: «Вопросы, о которых мы говорили, принадлежат к числу важнейших государственных дел. Я прошу Вас и впредь обращаться ко мне, я буду рад Вас видеть»[261].
Все, о чем ходатайствовал Комаров, было что-то раньше, что-то позже, в зависимости от обстоятельств, исполнено.
Самым резонансным событием в русле той договоренности стала юбилейная сессия Академии наук. Надо отметить, что указ Петра I об основании академии был подписан 28 января (8 февраля) 1724 года, а ее торжественное открытие состоялось 27 декабря 1725 года – какую дату считать основной? На встрече со Сталиным Комаров предложил: весной 1945 года. Сталин согласился. Созданный для подготовки празднества оргкомитет сначала ориентировался на май, но не успевали управиться со всеми подготовительными делами, а тут – Великая Победа! Вышло даже удачней: два события были объединены в едином акте торжества русского духа. Я имею в виду, что сессия открылась в зале Большого театра 15 июня, пленарное и секционные заседания проходили до 23 июня включительно, а 24 июня на Красной площади состоялся парад Победы, и все участники юбилейной сессии академии – более 1200 советских ученых и 123 иностранных из 16 стран – были приглашены на трибуны у Мавзолея. А на следующий день – 25 июня – сессия продолжила работу уже в Ленинграде, где гости своими глазами увидели еще не стертые следы варварского нашествия и убедились, что советская наука в годы войны не только не разрушена, но даже окрепла, достигла мирового уровня, а порой его даже превзошла. Все это чрезвычайно впечатлило зарубежных гостей. Это был триумф советской науки, это был и звездный час президента академии В.Л. Комарова.
А вскоре после юбилейной сессии Владимир Леонтьевич подал прошение об отставке, ибо состояние здоровья все-таки не позволяло ему нести эту нагрузку. Но на этом этапе уже не было опасности замены его Т.Д. Лысенко, А.Я. Вышинским или кем-то иным из деятелей этого рода, Комарову дали возможность выбрать преемника самому. Посоветовавшись с наиболее авторитетными коллегами, он обратился с предложением занять этот пост к Сергею Ивановичу Вавилову. Тот не сразу, но согласился. Сталин возражать не стал. 17 июля 1945 г. общее собрание Академии наук приняло отставку В.Л. Комарова и избрало на пост президента С.И. Вавилова.
А Владимир Леонтьевич Комаров остался руководителем созданного им Института истории естественных наук и техники, а 5 декабря 1945 года умер.
Ресурс, который возрастает
Почему советский народ победил в Великой Отечественной войне?
При всей разноголосице мнений, высказанных на эту тему за минувшие семьдесят лет, три фактора – три ресурса Победы – отмечаются, кажется, всеми (хотя трактуются и оцениваются по-разному, порой диаметрально противоположно).
Первый ресурс – особые морально-психологические качества народа: мужество, стойкость, патриотизм, терпеливость, способность к самопожертвованию и т. д.
Второй ресурс – собранная в единый кулак экономика.
Третий ресурс – высокая степень организованности. Правда, прежде говорили о морально-политическом единстве, «мудром руководстве» (Сталина, партии), потом больше славили Жукова, искусство военачальников (сначала, мол, воевать не умели, но научились), о самоорганизации (народ, мол, поднялся вопреки сталинскому режиму), а иногда даже о принудительной организации (заградотряды на фронте, уголовная ответственность за самую малую провинность в тылу).
Было и то, и другое, и третье, причем было и на самом деле неоднозначно.
Но из всего нашего повествования видно, что не было бы Победы без четвертого ресурса – интеллектуального. Все другие ресурсы не помогли бы победить врага, если б повседневная будничная работа войны не опиралась на прочный фундамент знания. На поддержку науки. Без работы, которая велась силами научных институтов либо эвакуированных на Урал, либо уральских, но укрепленных эвакуированными учеными, не было бы уральского алюминия, уральского хрома, уральского марганца. Стало быть, не было бы уральской брони, уральского силумина, уральского дюралюминия; танков, пушек, минометов, снарядов. Топливо для промышленности из бурых уральских углей, горючее для техники из древесной смолы, даже вода для паровозов в безводной прикаспийской степи – все это реализация интеллектуального ресурса, востребованного обороной.
А сколько научных знаний вложено в совершенствование технологии производства танков, пушек, минометов!
А как повысили производительность снарядных линий приборы для магнитометрического контроля качества снарядных корпусов, разработанные учеными уральского Института физики металлов!
А сколько жизней спасли сульфидные препараты, разработанные и запущенные в производство свердловскими химиками!
Это перечисление бесконечно. Если рассуждать умозрительно, доля «четвертого ресурса» в общем «весе Победы» едва ли меньше, нежели доля любого из трех других. К сожалению, неразрешимой представляется задача суммировать все «кванты разума», из которых сложился интеллектуальный ресурс Победы, и оценить затем долю этого ресурса в общем раскладе, который нынче принято называть «ценой Победы». Всеми давно и безоговорочно признано: это чрезмерно высокая цена. Она складывается из огромных потерь материальных ценностей, запредельных физических и моральных испытаний, немыслимых страданий, а главное – из десятков миллионов жизней. Но эти потери могли быть гораздо большими и не увенчаться Победой, если бы не бесчисленные озарения, которые помогли народу выйти из безвыходных положений. Превратить бегство от войны в перегруппировку сил; прокатать броневой слиток на блюминге, экипировать одновременно два паровоза, использовать законы физики для того, чтобы контролировать качество боеприпасов… И еще, и еще, и еще. Если мысленно все это суммировать, то доля интеллектуального ресурса в цене Победы представится очень значительной.
Высокая эффективность использования интеллектуального ресурса в военные годы настолько подняла престиж науки, что это подготовило наступление уже в первые послевоенные годы новой научно-технической эры. Конечно, нельзя не посетовать на то, что вектор развития науки столь заметно был повернут в то время в область оборонной промышленности: в «закрытых» городах был накоплен огромный научный потенциал. (Е.П. Славский, ставший уже министром, говорил, что у него в Средмаше работает 60 членов Академии наук СССР – своя, можно сказать, академия.) Но и освоение космоса, и атомная энергетика, и высокие теоретические достижения в области ядерной физики – это не только «оборонка»: это достижения, благодаря которым человечество поднялось на новую ступень технологического и духовного развития. В сущности, это главный положительный итог Великой Победы.
И вот что особенно важно: и материальные разрушения, и физические страдания, и утраченные жизни невосполнимы. Даже «шрамы» на земле, где были траншеи, окопы, воронки от бомб и снарядов, не сглаживаются десятилетиями. Город, со временем отстроенный заново, будет все-таки другой город. Фантомная боль от перенесенных страданий будет преследовать до конца жизни. Отстрелянные, выбитые войной поколения исчезнут из генетического древа практически всех семей, прошедших через войну, навсегда.
А вот интеллектуальный ресурс при его разумном расходовании имеет парадоксальное свойство – возрастать. Заводы, эвакуированные на Урал, не только более чем в три раза за четыре года подняли, выражаясь сегодняшним языком, ВВП уральской промышленности, но и подняли ее технологический уровень. И заметно развившаяся уральская промышленность не только помогла восстановить заводы и фабрики на освобожденных от оккупантов землях, но и создала в регионе наукоемкие производства мирового уровня. И уральские научные учреждения в результате военной закалки обрели новое дыхание.