Уральское чудо?
Публицисты, лоббировавшие реформы 1990‑х годов, утешали оторопевших от костоломной «терапии» соотечественников образом маятника: дескать, подобно маятнику, экономика падает с какой-то высоты; наберитесь терпения – вот-вот она достигнет нижней точки, а потом неизбежно начнется подъем. Утверждение было откровенно голословным, да и какими доводами можно подтвердить, что падающая экономика больше похожа на маятник, а не, например, на многоэтажный дом, который рушится во время землетрясения?
Вот если бы энтузиасты «шоковой терапии» вспомнили про динамику военной экономики СССР в 1941–1942 годах, то образ маятника, вероятно, помог бы им кого-то убедить. На самом деле падение производства военной продукции с июня (с конца июня!) по ноябрь (по начало ноября!) было поистине катастрофическим – не меньше, чем во время гайдаровско-ельцинских реформ. Ноябрь и декабрь легко представить самым нижним отрезком маятниковой дуги – этаким разгоном перед взлетом. При этом производство падало от того, что предприятия останавливались, демонтировались, грузились на колеса и увозились в тыл, где им предстояло не просто возродиться, но возродиться на новом технологическом уровне. Потому траектория движения быстро взметнулась вверх: уже в марте 1942 года только в восточных районах страны военной продукции выпускалось столько же, сколько перед самой войной во всей стране. А к концу войны выпуск промышленной продукции на Урале превысил довоенный уровень в 3,6 раза. Чем не маятник?
Нет, не маятник. Никакая кинетическая энергия не накапливалась вследствие того, что под артобстрелом и бомбежкой срывались с фундаментов прокатные станы, металлорежущие станки, электропечи, турбины, паровые котлы, трансформаторы и прочее оборудование; что все это грузилось в эшелоны, увозилось в глубь страны и в спешке там монтировалось, порой даже без анкерных болтов и под открытым небом, чтоб как можно быстрее продолжить вынужденно прерванный производственный процесс. Не была разгоном и нижняя часть траектории: это была «мертвая зона», когда страна держалась в основном на скудных резервах, которые удалось сохранить, затянув пояса, в предвоенные годы, да с ноября начали спасать еще и поставки по ленд-лизу.
А линия подъема вовсе не продолжила линию падения: у нее была своя, особая природа, свои движущие силы. Внешне этот подъем напоминает те всплески экономической энергии, которые явились настолько яркими эпизодами экономической панорамы второй половины ХХ века, что применительно к ним едва ли не в научный термин превратилось понятие «чуда»: «немецкое чудо», «японское чудо», южнокорейское, малайзийское, сингапурское… О китайском чуде, кажется, не говорят, потому что в его природе не усматривается ничего загадочного: хорошо продуманный, жесткий и самостоятельный, без консультаций с Джеффри Саксом, политический курс, предложенный мудрым Дэн Сяопином, и беспримерное трудолюбие послушного властям и судьбе народа. Никаких тайн в китайском экономическом подъеме нет, но нам так не суметь – даже не потому, что Гайдар не был Дэн Сяопином, а потому что мы не китайцы.
Однако, возможно, советских людей самого напряженного периода Великой Отечественной войны, с их беспримерной выносливостью и долготерпением, с их беспрекословным повиновением жесткой дисциплине, допустимо сравнить с китайцами, не упустив все же из виду и существенную разницу: советские люди безропотно подчинялись беспощадному режиму не потому, что покорились судьбе, а потому что каждый осознавал победу над врагом не столько даже своим гражданским долгом, сколько личной и самой заветной целью. (Исключения были, но не они определяли общую ситуацию.) Так что причиной российского «чуда» периода Великой Отечественной войны явился не мудреный экономический трюк, а человеческий фактор: каждый работал на Победу так, как, по версии апологетов рынка, работают только на себя. Впрочем, это и была для каждого работа на себя.
Общее как личное – чувство не врожденное; с незапамятных времен народное мнение признает вроде бы иное – что «своя рубашка ближе к телу». Но дух чувствительнее «тела», и когда приходит кто-то со стороны и, попирая ваши обычаи, ваше человеческое достоинство, навязывает свой «орднунг», дух готов даже пожертвовать телом. Общее как личное – это не пропагандистский лозунг, а естественное чувство, органичное для человека, который «здесь родился, здесь и пригодился». Оно и было расчетливо и целенаправленно использовано руководством страны для достижения благой цели – Победы. Именно это чувство – как общий, всеми ощущаемый и одобряемый морально-психологический фон – позволяло перемещать огромные массы людей на тысячи километров под холодным и опасным небом и явно не за лучшей долей. Оно позволяло советским людям – и тем, кто оказался в эвакуации, и тем, кто их принял и обогрел в далеком уральском тылу, – в течение долгих месяцев и лет терпеть запредельные бытовые лишения, работать на износ, принимать как должное бесчеловечный стиль руководства и идти на любой риск ради продвижения к страстно желаемой общей цели – победе над врагом.
Только в такой атмосфере не казалась оскорбительной знаменитая нынче телеграмма Верховного главнокомандующего директору Уралмаша Музрукову и главному инженеру Рыжкову:
«Прошу вас честно и в срок выполнять заказы по поставке корпусов для танка KB Челябинскому тракторному заводу. Сейчас я прошу и надеюсь, что вы выполните долг перед Родиной. Через несколько дней, если вы окажетесь нарушителями долга перед Родиной, начну вас громить как преступников, пренебрегающих честью и интересами своей Родины. Нельзя терпеть, чтобы наши войска страдали на фронте от недостатка танков, а вы в далеком тылу прохлаждались и бездельничали.
И. СТАЛИН
17 сентября 1941 года»/
Эта телеграмма нынче очень знаменита; она и в советские времена публиковалась, но в усеченном виде: наверно, считалось, что выражение «начну вас громить как преступников» не очень гармонирует с образом «родного и любимого».
Но она не дает столь предметного представления о том, насколько подробно вникал Сталин в работу оборонной промышленности и внимательно, в непрерывном режиме ее отслеживал, как забавный эпизод из воспоминаний Семена Моисеевича Кипермана. Воспроизведу его полностью, сделав лишь одно пояснение: молодой рабочий, недавно поступивший на завод, не имел жилья и временно пристроен был на ночлег в кабинете начальника цеха. И вот однажды ночью его разбудил телефонный звонок:
«– Это сборочный цех пятидесятого завода?
– Да.
– Кто у телефона?
– Семен Киперман, рабочий.
– Сколько вам лет?
– Мне недавно исполнилось семнадцать.
– Сейчас с вами будет разговаривать товарищ Сталин.
Спросонья я даже не разобрал, что мне сообщили по телефону. Просто стоял и слушал.
Трубку взял Иосиф Виссарионович.
– Кто у телефона?
– Токарь сборочного цеха Семен Киперман.
– А где начальник цеха?
– Начальник недавно уехал домой.
– А вы можете мне сказать, сколько танков выпустили сегодня?
– Двенадцать отправлены на фронт, тринадцатый забраковал военпред. К утру неисправность устраним и отправим машину на передовую.
– Это точно? – переспросил Сталин.
– Точно. Я ежедневно веду ведомость готовой продукции.
– Хорошо, спасибо вам, – поблагодарил он и попросил помощника соединить с Челябинским танковым заводом.
Наутро начальник цеха похвалил меня и дал три талона на дополнительное питание, что для того времени было хорошим поощрением»[262].
Только в такой атмосфере зам танкового наркома Зальцман мог спасти от трибунала будущего Героя Соцтруда Максарева, но тут же скоропалительно расправиться с опытным и заслужившим любовь коллектива директором Уральского турбинного завода Иваном Ивановичем Лисиным (ну, вы помните).
Слов нет, колоссальный рывок военного производства в местах, куда были эвакуированы промышленные предприятия из западных областей, был достигнут мерами чрезвычайными. Но, во-первых, эти меры воспринимались в той общественно-психологической атмосфере как допустимые. Во-вторых, они не срабатывали бы, если бы с их помощью не обеспечивалось достижение всем понятных и одобренных общественным мнением целей, выполнение продуманной и эффективной программы форсированного развития военного производства. И хотя чувство правды и справедливости нередко оказывалось попранным, военная опасность казалась неизмеримо страшней.
Ключевую для объяснения эффективности военной промышленности СССР в годы войны мысль сформулировал еще в первый послевоенный год Николай Алексеевич Вознесенский: «Советское государство в период Отечественной войны получило слаженное и быстро растущее военное хозяйство».
С тезисом насчет слаженности можно, конечно, поспорить. С ним нередко и спорят нынешние историки, не без оснований указывая на множество упущений и несообразностей в управлении экономикой во время войны. «Проколов», говоря сегодняшним языком, действительно было без счета, и все же сквозь густой поток негатива отчетливо просматриваются позитивные закономерности: перестройка экономики на военный лад совершалась стратегически продуманно и целенаправленно, с четкой постановкой ближайших и перспективных целей. Не просто руководители, которые напрямую были связаны с высшим руководством страны и участвовали в реализации этой стратегии, понимали ее логику и смысл: ее суть понимал и принимал в массе своей весь народ. Конечно, видели и ее изъяны, не упускали из виду, что поставленных целей не всегда удавалось добиться в полном объеме, но общая тенденция представлялась оправданной и безальтернативной. Поэтому и готовили Победу «всем миром», поэтому и победили.
Не хватало рабочих рук
Блестящий план превращения вынужденного бегства из угрожаемой зоны в сжимание кулака для ответного удара разработали и осуществили Николай Алексеевич Вознесенский, Алексей Николаевич Косыгин, Иван Федорович Тевосян и большой отряд их выдающихся сподвижников. Но план не был бы реализован, если б миллионы рядовых тружеников не сочли его выполнение своим личным долгом. Главное «чудо» Великой Отечественной войны заключалось в том, что не только фронтовики сумели выстоять и повернуть врага вспять, но и труженики тыла оказались, выражаясь высоким слогом, «чудо-богатырями». Столь пафосная оценка не покажется, однако, преувеличенной, если принять во внимание, что всегда и всюду на тыловых предприятиях катастрофически не хватало рабочих рук, работать каждому приходилось за двоих, троих, а то и за десятерых.
Это только видимость, что людей на обустройстве эвакуированных предприятий собиралось много: по тридцать человек впрягалось, чтоб тащить от места разгрузки в цех какой-нибудь станок, и вовсе сотнями и тысячами брались за кирки и лопаты, чтоб выгрызать в мерзлой земле траншеи, ямы и котлованы для будущих цехов и коммуникаций. Переизбыток тяжелого физического труда был следствием неодолимых обстоятельств, да и долбили землю, как правило, люди неквалифицированные или имеющие не ту квалификацию, которая в тот момент была нужна возрождаемому предприятию. Когда же наставало время включать станки, часто оказывалось, что работать на них некому. Арифметика простая: с эшелонами прибывало меньше половины станочников, работавших на этом оборудовании до эвакуации. Кем их заменить на месте? Самая работоспособная часть населения была уже на фронте, оставались старики, подростки, женщины-домохозяйки, проводившие на фронт мужей. Кого-то из них удавалось мобилизовать на работу, но понятно, что полноценной работы от них ждать не приходилось, однако даже и таких работников не хватало. Тысячи станков бездействовали!
Вот характерный эпизод из истории киевского завода «Большевик», который на пустыре за южной окраиной Свердловска возродился как Уралхиммаш:
«Напряженное положение с кадрами… радовались каждому специалисту… тяжелое положение с кадрами складывалось в отстроенном и по тому времени хорошо оснащенном чугунолитейном цехе, особенно на подсобных и заготовительных участках. Не хватало рабочих в землеприготовительном, плавильном, обрубном отделениях и на шихтарном дворе. Для того чтобы литейный цех стал полнокровным, требовалось не менее тысячи человек, взрослых и физически крепких. Где их взять? Шла война.
Вопрос оставался открытым, но заводчане, не теряя времени, готовили для пополнения коллектива жилье, сооружая два десятка каркасно-засыпных бараков, которые были закончены осенью 1943 года.
Наркомат добился решения правительства о вербовке для Уралхиммаша тысячи человек из недавно освобожденной Курской области»[263].
Дотошный исследователь уральской промышленности военных лет[264] назвал некоторые цифры по другим предприятиям: к началу 1942 года, когда эвакуация была уже практически завершена и даже Совет по эвакуации упразднен, на заводах и фабриках Свердловска недоставало около 17 тысяч работников. Магнитогорскому комбинату, на производственные площади которого были эвакуированы, напомним, 23 предприятия, одному не хватало почти 11 тысяч пар рабочих рук. Кировский завод в Челябинске – Танкоград! – был укомплектован лишь на 46 %. На одном из заводов, эвакуированных в Башкирию, – его историк не называет, возможно, по причине его засекреченности – по штату полагалось иметь восемь тысяч человек, а работала лишь одна тысяча, да и те в основном были новичками.
Подобная ситуация складывалась повсеместно. Как же выходили из положения?
Это была общегосударственная проблема того же порядка и масштаба, что и обеспечение фронта людьми, способными держать в руках оружие. И решалась она, прежде всего, системой государственных мер. Суть их можно свести к трем основным положениям:
– сосредоточить имеющиеся трудовые ресурсы в главных для народного хозяйства страны направлениях;
– расширить контингент работающих за счет тех, кто традиционно в качестве трудового резерва не рассматривается, но в экстраординарных условиях работать может;
– выжать максимум возможного из всех, кто работает.
Тут каждое направление – отдельный драматический сюжет.
Но эти сюжеты, в основном, за рамками нашей темы. Ведь предприятия, укоренившиеся на уральской земле, стали, по сути, уральскими и жили единой жизнью с Уралом. И если возникла надобность поставить к простаивающим станкам молодежь допризывного возраста, женщин, стариков, то это равно касалось не только беженцев, но и коренных жителей. Не разбирались, приезжий ты или здешний, когда не просто принимали, но мобилизовали по «спущенной сверху» разнарядке подростков, начиная с 16 лет, в школы ФЗО, ремесленные, железнодорожные училища. Об этих учебных заведениях очень неоднозначно вспоминают нынешние «дети войны». Там, конечно, одевали и кормили (что уж говорить, плохо кормили!), худо-бедно приобщали к ремеслу, но сколько жестокости, бесправия и насилия было в этих «ремеслухах»… Многим там было невмоготу, они сбегали, но эти побеги рассматривались как дезертирство: отлавливали и наказывали.
Не относятся прямо к теме эвакуации драконовские (даже в чрезвычайных условиях войны они такими воспринимались) меры по укреплению трудовой дисциплины, которые начали вводиться еще в предвоенное время и ужесточались по мере усложнения положения на фронте и в тылу.
Но принуждение к дисциплине подкреплялось фантастически богатой системой мер поощрения. Если воспользоваться расхожим выражением, для стимулирования трудовой активности широко практиковалась политика «кнута и пряника». Руководители предприятий располагали в этом плане широкой гаммой возможностей. Сохранились многочисленные свидетельства на сей счет.
Очевидцы вспоминали, например, как крутой на расправу Исаак Моисеевич Зальцман мастерски использовал «политику пряника», когда возникала непредвиденная производственная заминка. Направляясь в цех, где эта заминка случилась, он прихватывал с собой заместителя по труду и зарплате, а тот нес с собой портфель, набитый деньгами, талонами на водку, табаком, сахаром, консервами. Эти «аргументы» всегда действовали безотказно, хотя, наверно, и сам Зальцман понимал, что привычка восстанавливать порядок лишь за вознаграждение развращает рабочих.
Конечно, в обстановке тотального дефицита пайка хлеба или пачка папирос бывает нужнее, чем почетная грамота или медаль, а все-таки и в самой тяжелой ситуации моральные стимулы важны, потому что они обращены к человеческому в человеке, а тому, кто не потерял в себе человека, и лишения переносить легче.
Вот почему в военные годы страна не жалела сил и средств, чтобы выявлять, поддерживать и прославлять «героев тыла».
Герои тыла
Организаторы производства понимали цену общественного одобрения: почетная грамота, фотография или заметка в газете (многие по сей день хранят в домашних архивах пожелтевшие газетные вырезки), орден от имени Верховного Совета укрепляли чувство восприятия войны как общего дела. Благодаря хорошо отлаженной пропагандистской машине имена героев тыла были у всех на слуху. Для широкой публики было совсем неважно, были они коренными уральцами или приехали из прифронтовых областей на уральский трудовой фронт, – здесь все они оказывались в общем строю. Важно, что это действительно были настоящие герои – трудолюбивые, умелые, изобретательные, ответственные. Их «трудовые почины» (это выражение было в широком ходу), реально помогали преодолеть нехватку рабочих рук и значительно повысить производительность.
Электросварщик Егор Прокопьевич Агарков в предвоенное время делал танки на ХТЗ – Харьковском тракторном (он же Южный). С ХТЗ Агарков приехал и в эвакуацию – в Челябинск. Здесь он продолжил заниматься привычным делом: сваривал танковые башни на заводе № 200, который осенью 1941 года был выделен из завода № 78 («в миру» Станкомаш имени Серго Орджоникидзе) специально для производства бронекорпусов и башен тяжелых танков.
За ударный труд Агарков еще в 1943 году был награжден орденом Ленина, однако прославился не тем. Присмотревшись внимательней к работе башенного участка, где он работал, Егор Прокопьевич пришел к выводу, что их труд можно и нужно организовать рациональней. Он предложил простое решение: не разводить сварщиков и монтажников по отдельным бригадам, а объединить их в одну комплексную бригаду, которая станет работать на общий результат. Эта, казалось бы, нехитрая идея позволила, сняв промежуточные (скорей бюрократические, чем технологические) барьеры, поставить производство изделий на поток, что уже само по себе увеличило производительность труда участка на 15–20 процентов. А ведь еще высвободились (для других работ) три мастера, два бригадира и четверо квалифицированных рабочих. И это на одном только участке!
Так родился «почин Агаркова». Парторганизация постаралась на основе «почина» организовать «движение». Очевидное преимущество укрупненных бригад способствовало широкому распространению «Агарковского движения». Прошло совсем немного времени – и в результате преобразований по примеру Агаркова сначала на заводе № 200 высвободили 280 рабочих и ИТР, потом агарковский способ подхватили смежники, и на челябинском Кировском заводе «сэкономили» таким способом 600 пар рабочих рук. Механизм распространения подобных начинаний был хорошо отработан еще до войны, и скоро последователи Агаркова появились в других областях страны, а зачинателя «движения» в 1946 году поощрили Сталинской премией.
Забойщик Павел Кузьмич Поджаров тоже был из эвакуированных. До войны он работал на угольных шахтах Донбасса – сначала в Лисичанске, потом в Первомайске. Поначалу почти четыре года (с 1931 по 1935‑й) – на поверхности: машинистом насоса, машинистом подъемной машины, слесарем по ремонту механизмов. Потом отслужил два года в Красной армии и снова возвратился на шахту – на этот раз в забой. За месяц освоил новую специальность и вскоре прослыл передовиком.
Павел Кузьмич продолжал добывать уголь и после того, как началась война. Но когда враг приблизился к Донбассу, его (как и его товарищей по работе) направили на строительство оборонительных сооружений, а в 1942 году эвакуировали на Урал, на шахту № 2 «Капитальная» Кизеловского угольного бассейна.
В эвакуации Поджаров некоторое время поработал слесарем в механическом цехе, но вскоре спустился в забой. Оценив опытным глазом особенности залегания угольных пластов, он умело воспользовался этой «геометрией» и уже в первую смену выполнил две нормы. Но личная сноровка всегда ведь основана на интуитивном ощущении неосознанных объективных закономерностей, и Павел Кузьмич задумался: а почему у него получается то, чего не могут другие? В результате разработал методику скоростной проходки горных выработок, которая позволила, прежде всего, ему самому превышать сменные нормы в 12–15 раз. Но он не таил секретов: своему методу обучил 115 человек, и в конце 1942 года шахта была переведена на новую систему выемки угля, что резко увеличило ее производительность.
Трудовые достижения Поджарова были отмечены званием Героя Социалистического Труда и Сталинской премией. А в послевоенные годы Павел Кузьмич возвратился в Донбасс[265].
Но, конечно, «героями тыла» становились не только эвакуированные.
К примеру, Иван Петрович Блинов, паровозный машинист из Кургана, еще до войны водил тяжеловесные поезда по южноуральским трассам. Во время войны он водил составы, нагруженные в три раза больше нормы и с повышенной скоростью. Вдобавок экономил топливо, сам со своей бригадой ремонтировал локомотив между поездками. Благодаря тщательному уходу за паровозом и своевременному устранению неполадок он в три раза против нормы удлинил его межремонтный пробег.
Паровозные машинисты были очень востребованы в военные годы: их не хватало, поэтому на фронт их не отправляли, а тех, кого сгоряча мобилизовали в первые дни войны, вскоре с фронта отозвали: в рабочем тылу их труд был нужнее. О них даже песни слагали, как позже о космонавтах. Иван же Петрович Блинов работал один за нескольких машинистов. Кроме того, своей профессии и своей профессиональной сноровке он за годы войны обучил 20 молодых ребят. Вот почему еще в самый разгар войны, в 1943 году, его вклад в грядущую Победу был оценен наивысшим образом: ему присвоили звание Героя Социалистического Труда.
Такого же звания и в том же году был удостоен и свердловский железнодорожник Ананий Каллистратович Черепанов. Только был он не машинистом, а крановщиком на угольном складе локомотивного депо Свердловск-Сортировочный. Профессия негромкая, да и новации Черепанова были совсем не хитрыми: на загрузку углем он решил ставить не один, а одновременно два паровоза. В тендер одного всыплет шеститонный ковш угля, а пока эту гору разравнивают лопатами, всыплет такой же ковш в тендер другого. При этом еще паровой котел крана стал заправлять водой не из гидроколонки, поездки к которой занимали до шести часов в смену, а от тех паровозов, которые приходили к нему для экипировки. Понемножку от каждого – им не в убыток, зато ему к колонке ездить не надо, и котел большим количеством свежей воды не переохлаждается. «Мелкие хитрости» позволили Ананию Каллистратовичу загружать за смену паровозов втрое больше, чем полагалось по норме. Исчезли очереди на экипировку, а сэкономленное таким образом паровозное время стало расходоваться по прямому назначению – на перевозку военных грузов. Выгода получилась огромная!
Если продолжить тему железной дороги, нельзя не упомянуть и Максима Афанасьевича Казанцева. Простой путевой обходчик – сейчас и профессии такой не существует, – он нашел способ поддерживать в безупречном рабочем состоянии железнодорожное полотно в то время, когда рабочих рук остро не хватало, а поезда (часто тяжеловесные) шли порой с интервалами в три минуты, быстро приводя колею в негодность. Ситуация складывалась катастрофическая.
Казанцев придумал опять-таки простую вещь. Уговорил трех женщин, работавших обходчицами на соседних с ним участках (где-то в районе станции Колюткино, что на полдороге от Свердловска до Каменска-Уральского) объединиться в бригаду, чтобы вместе вести уход за дорожным хозяйством. Прежде, совершая обходы своих участков, они прилежно отмечали все мелкие изъяны: выскочившие из своих гнезд костыли, смещенные подкладки, треснувшие шпалы и т. п. Отмечали, но что толку: для устранения таких мелочей ремонтную бригаду вызывать не станешь – они и не придут, потому что и более серьезной работы у них невпроворот. А когда становилось невмоготу – бывало, что те и не успевали прийти, происходили аварии.
Так вот, маленькая бригада Казанцева от помощи ремонтников практически полностью отказалась: неполадки полотна устраняли сами. В одиночку никто бы из них физически не потянул, а вчетвером (впрочем, когда надо, они и домашних привлекали: дело-то семейное!) – вчетвером самое то. Уже в первый раз, поработав бригадой, они сами удивились, как много удалось сделать: у профессиональных ремонтников столько не выходило. Начальство их опыт тоже оценило и тут же распропагандировало: это ж был выход из, казалось, безвыходного положения.
Эксперимент начался весной 1943 года, а уже к концу года «казанцевских» бригад на одной лишь Свердловской магистрали было образовано 206. Однако казанцевский опыт ухода за дорожным полотном получил огласку по всей сети дорог, и в 1944 году подобных бригад по стране насчитывалось уже 5080. Суммарная протяженность отремонтированной ими колеи превысила 4 тысячи километров. Причем, как подсчитали экономисты, одна лишь бригада инициаторов – сам Казанцев и три его соседки по околотку – сэкономили для казны более миллиона рублей. А главное – поезда стали ходить уверенней.
«За особые заслуги в обеспечении перевозок для фронта и выдающиеся достижения в восстановлении железнодорожного транспорта в условиях военного времени» Максим Афанасьевич Казанцев первым и единственным из рабочих-путейцев за всю историю отрасли еще в ноябре 1943 года был удостоен звания Героя Социалистического Труда.
Деяния «героев тыла» были разнообразны.
Уралмашевец Михаил Федорович Попов прославился как инициатор создания фронтовых комсомольско-молодежных бригад. Ребята призывного возраста неловко чувствовали себя в тылу, хотя избежали призыва не по своей инициативе. Объявить себя фронтовой бригадой значило для них взять на себя такие обязательства, которые бы по напряженности труда и по мере вклада в дело борьбы с врагом поставили их вровень с фронтовиками. Эти обязательства требовали не только полной самоотдачи на рабочем месте, но и смекалки, сопоставимой с солдатской. То и другое тыловым «фронтовикам» удавалось: уже в сентябре 1941 года молодые станочники бригады Попова научились обрабатывать танковую башню за 4 часа 10 минут при норме 18 часов.
Движение фронтовых бригад оказалось и в производственном плане, и психологически очень кстати, поэтому получило широкий размах. Вскоре на том же Уралмаше появилась женская фронтовая бригада, которую создала девятнадцатилетняя Аня Лопатинская. Тут же инициативу поддержали и другие уралмашевцы, и молодые рабочие других предприятий города и всего Урала. Уже к концу 1941 года число фронтовых бригад на Уралмаше достигло двухсот тридцати, на других заводах Свердловска их к этому времени стало 430. А в 1943 году, например, в Челябинской области их насчитывалось уже 2100.
Вообще-то ничего специфически молодежного в идее фронтовых бригад не было, так что ее подхватили и рабочие постарше. Любопытно, что одну из первых комсомольско-молодежных фронтовых бригад за пределами Уралмаша организовал и возглавил человек некомсомольского возраста – визовский сталевар Нурулла Хасанович Базетов, которому в 1941‑м шел уже 35‑й год (комсомольским, помнится, считался возраст до 28‑ми). Что ж он в комсомольцы записался? Да нет, это он их к себе приписал (сам-то еще с 1939 года состоял в партии), чтоб придать их патриотическому порыву больший практический смысл.
Нурулла Хасанович еще до войны экспериментировал в области скоростных методов сталеварения и приобрел в этом деле немалый опыт. Он приумножил этот опыт, неся вахту у мартена с первых дней войны. В 1942 году Базетов стал получать с одного квадратного метра пода мартеновской печи 16 тонн стали, в то время как средний съем по заводу составлял 5 тонн. И он здраво рассудил, что если молодые сталевары к своему желанию работать по-фронтовому добавят его метод скоростного сталеварения, то они действительно смогут восполнить отсутствие у мартенов многих товарищей, ушедших на фронт. Подготовка молодых сталеваров и стала личным вкладом Нуруллы Хасановича Базетова в общее дело победы[266].
Среди уральских героев тыла особое место занимает Фелисата Васильевна Шарунова. Фелисатой она была по паспорту, а в обиходе ее называли более привычным именем – Фаина. С этим именем ее и слава настигла.
С 1936 года Фаина работала на Нижнетагильском металлургическом заводе строгальщицей, но в 1940‑м перешла в доменный цех – подручной горнового. Мужская по всем параметрам работа пришлась молодой женщине по характеру, и, поднабравшись опыта, она – впервые в мире! – была назначена на должность старшего горнового. В этой должности Фаина Васильевна чувствовала себя вполне на месте, управлялась не хуже мужчин, получала награды, о ней писали в газетах. После газетных публикаций ей с фронта целым потоком пошли солдатские письма, незнакомые красноармейцы объяснялись ей в любви.
В 1943 году в результате аварии Фаина Васильевна получила тяжелые ожоги, но нашла в себе силы не только восстановить здоровье, но и возвратиться к своей печи. Некоторое время она еще работала мастером доменного производства, а после войны ушла из горячего цеха.
Непарадная сторона тылового героизма
Сведения обо всех упомянутых выше героях труда дошли до нас главным образом через газетные публикации того времени, когда они, герои, совершили свои трудовые подвиги, были поддержаны партийными органами и прославлены журналистами. В сущности, мы знаем их по парадным портретам, сложенным нынче в запасниках истории. Но их повседневная жизнь была вовсе не парадна, в бытовом плане она мало отличалась от жизни миллионов тружеников тыла – разве что за свой ударный труд они получали какие-то талоны на дополнительное питание или ордер на новую шапку или ботинки. В то время в газетах о бытовой неустроенности не писали: она у всех была на виду, что ж душу травить? Нынче-то об этом написано много, так что новыми фактами никого не удивишь. Приведу, однако, характерный пример.
Вспоминает нижнетагильский ветеран Виктор Леонидович Щеголев, поступивший работать в тарный цех завода № 63 тринадцатилетним мальчишкой:
«Зимы стояли лютые. Возьмешь в руки гвозди, а они к ладоням прилипают. Работаешь, а все мысли о еде. В столовую придешь, а там постоянно суп-лапша на первое и маленький кусочек омлета из яичного импортного порошка на второе. Бывал и десерт – компот из груши-дички и пирожок с той же грушей. Зарплата у меня 400 рублей, а булка хлеба в коммерческом магазине – 300 рублей. Выданные талоны на жиры не отоваривали. К магазину приписано до тысячи человек, а продукты привезут два раза в месяц на 20 покупателей. Кто посильнее, тот и сыт»[267].
А вот эпизод из воспоминаний Софьи Михайловны Красильниковой, ветерана того же завода (она пришла туда в литейный цех семнадцатилетней, только что окончив школу, в первые дни войны):
«Шла я как-то на работу, впереди еле костылял мужчина. Я его обогнала и слышу за спиной стук. Он упал и умер. И в цехах, бывало, умирали: кто от голода, кто от угарного газа, пытаясь согреться у печей… Летом привезли на работу более 200 узбеков, а потом грянула зима с 40‑градусными морозами. Они в одних халатах, голодные – в дощатых бараках. Работники никакие – вчетвером один снаряд еле несут… За зиму почти всех свезли на кладбище – оно было рядом с цехами»[268].
Это в уме не укладывается: люди умирали не в блокадном Ленинграде, а в столице танковой империи Нижнем Тагиле. Как такое могло случиться хотя бы вот с тем человеком, который «костылял» по улице, упал и умер? Софья Михайловна, конечно, не могла о том знать, а мне в своих литературно-житейских изысканиях довелось однажды заглянуть с помощью архивных документов в подобную трагическую судьбу.
Случилось это в Свердловске в январе 1944 года. К тому времени прошел уже год, как прорвали блокаду Ленинграда, фронт катился на запад и приближался к довоенной границе СССР, Президиум Академии наук возвратился из эвакуации в Москву, началось восстановление шахт Донбасса, в чем уральцы принимали участие. Выражаясь фигурально, шторм еще не закончился, но сквозь дымное марево на горизонте проступали очертания «берега надежды». Вот в такое духоподъемное время это и случилось. Вышел человек из своего дома на Металлургов, 28 (тогда это был «частный сектор») и отправился на работу. Работал он на заводе № 170, который находился в самом начале проспекта Ленина, – расстояние выходило, навскидку, километра два. Он преодолевал этот путь дважды в день уже более десяти лет, но на этот раз сил не хватило: где-то по дороге упал на заснеженный тротуар и умер. Не от внезапного сердечного приступа или еще какой-либо «кондрашки», а от крайнего истощения. При этом и завод, где он работал, был весьма заметный в системе оборонных предприятий, и работником этот товарищ был, скажем так, не из последних.
Сначала о заводе. Построили его в 1916 году как платино-аффинажный; он был первым в России предприятием этого профиля и до самой войны оставался единственным. В 1936‑м его засекретили под цифровым кодом, в 1941‑м на его территорию эвакуировали (по сути – десантировали) металлообрабатывающие линии (вместе с уникальными специалистами) московского завода «Платиноприбор». А когда цифровое обозначение упразднили (это случилось только в 1958 году), он стал называться Свердловским заводом по обработке цветных металлов (СЗ ОЦМ); под этим именем его и знали горожане до того, как он переехал из центра Екатеринбурга за околицу Верхней Пышмы. Насколько корректно называть платину и другие металлы платиновой группы, а также сплавы из них, просто цветными металлами – отдельный вопрос. Видно, не хотели афишировать, что на этом небольшом предприятии (занимавшем всего-то полквартала) выпускается продукция, без которой немыслима современная, тем более военная, техника: без этих не подверженных коррозии и термоустойчивых комплектующих не смогли бы работать ни моторы танков и самолетов, ни (уже в послевоенное время) атомные реакторы и космические ракеты.
Все эти подробности я рассказываю затем, чтобы читатель понял: завод № 170 был одним из ключевых предприятий советской оборонной промышленности не только в городе, но и в стране, так что поддержание жизнеспособности его работников тоже было, по существу, важнейшей оборонной задачей.
Человека, который умер по пути на работу в январе 1944 года, звали Иван Павлович Осинцев. Сведения о нем, которые удалось отыскать в разных источниках, скудны. Был он коренным екатеринбуржцем; в известной книге И.И. Симанова «Город Екатеринбург» зафиксирован Павел Александрович Осинцев – видимо, его отец, конторский служащий, помощник пробирера в Уральской химической лаборатории (которую нынче чаще вспоминают как золотосплавочную). Домовладельцем Павел Александрович не был, квартировал неподалеку от места работы – на улице Основинской, у вдовы коллежского советника Кругляшевой Марьи Ивановны. Про интересующего нас Ивана Павловича Осинцева в главной справочной книге дореволюционного Екатеринбурга, конечно, не сказано ничего, ибо к моменту переписи, проведенной городским головой И.И. Симановым в 1889 году, ему было только шесть лет. Известно, однако, из других документов, что он потом окончил два класса народного училища. Чем после того занимался, по сохранившимся документам установить не удалось, но резонно предположить, что каким-то образом двигался по житейской тропинке вслед за отцом – в кругу его интересов и знакомств. Во всяком случае, выглядит вполне логичным, что сын помощника пробирера в 1933 году, имея уже за плечами пятьдесят прожитых лет, устроился на работу на Свердловский аффинажный завод. Не знаю, на какую должность его вначале определили, но с мая 1936‑го он работал счетоводом в контрольно-аналитической лаборатории. Должность была скромная, но у всех на виду: Иван Павлович ведал учетом труда, с ним выясняли недоразумения с начислением зарплаты и разных надбавок. В заводском архиве я видел несколько папок с ведомостями и иными документами, исполненными его четким почерком делопроизводителя-педанта. В партии он не состоял, в активистах не числился, трудовых подвигов не совершал.
Жизнь Ивана Павловича определяла, видимо, другая доминанта: он был заботливым и ответственным семьянином. К началу войны жил в своем доме на юго-западной окраине города, окруженный, как говорится, многочисленными чадами и домочадцами. Два его сына стали летчиками – армейская элита того времени, предмет гордости, моральная и даже материальная опора благополучия семьи. Но так случилось, что именно эта опора рухнула в самом начале войны. Если бы они просто геройски погибли на границе – жизнь Осинцевых в дальнейшем сложилась бы по-иному. Но они пропали без вести! Теперь-то, когда мы знаем о катастрофе первых часов войны, тут не видится никакой загадки: скорее всего, их вместе с их боевыми машинами накрыло шквалом свинца и огня, которым гитлеровцы начинала свой блицкриг. Но кто тогда готов был разбираться, чтобы вычленить этих жертв вероломного нападения из миллионов красноармейцев, так или иначе попавших в плен? Раз нет документальных подтверждений, что погибли, – значит, пропали без вести. И ближайшие родственники погибших летчиков утратили право пользоваться даже той скромной помощью, которую все-таки время от времени получали семьи воюющих или «достоверно погибших» фронтовиков.
В результате шестидесятилетний счетовод с зарплатой 400 рублей в месяц остался единственным кормильцем семьи из восьми человек (среди которых были и малолетние внуки). Его домочадцы получали продуктовые карточки иждивенцев, позволявшие им рассчитывать на 400–500 граммов хлеба в день, – но, кажется, это всё, что они имели для пропитания. Бедственное положение старого человека не прошло мимо внимания партийных органов. Его имя появляется в одном из партийных донесений райкому еще летом 1942 года: «Сам он приносит на работу маленький кусочек хлеба, и т. к. ему не хватает, то он подбирает объедки»[269]. Даже вообразить не могу, какие он мог найти объедки в голодном 1942 году.
Случай этот был тревожный, но не исключительный: в том же документе, можно сказать через запятую, сообщалось о слесаре механического цеха Федоте Борисовиче Истомине, из крестьян, малограмотном, но «хорошем исполнительном работнике», у которого на иждивении была семья из шести человек. У него «сначала опухли ноги от недоедания, а затем это перешло в болезнь сердца и почек».
Эти два примера приводились в письме, адресованном в райком, но не затем, чтобы попросить помощи для этих бедолаг: не тот был «жанр». Не спешите обвинять партийного информатора в бездушии: это были только малые штрихи общего бедствия, преодолеть которое должны были помочь заводу партийные органы. Что-то они на самом деле после этого письма предприняли. Помогло ли это как-то Осинцеву и Истомину? Трудно сказать; во всяком случае, Федот Борисович упоминается в некоторых послевоенных документах, значит – выжил. Но он был помоложе, еще пятидесяти не исполнилось. Иван Павлович, как видите, еще полтора года протянул… Между прочим, ему пыталась помочь П.П. Мухина, начальник лаборатории. Она попросила помощника начальника завода по кадрам выделить для несчастного старика «пропуск УДП» (аббревиатура значила: усиленное дополнительное питание, а расшифровывали ее заводские остроумцы: умру днем позже). Тот раздумчиво заметил, что «все равно его уже бесполезно поддерживать, он все равно умрет», – и в пропуске отказал[270]. Когда же Иван Павлович ожидаемо умер, завод, как принято было говорить, «не остался в стороне». Начальник предприятия Ф.А. Панов дал такую справку партсобранию: «Семье Осинцева через продснаб дали 2 л[итра] водки и сделали гроб, но его никто не взял»[271]. Была ли востребована водка, он не сказал.
И снова призываю: не спешите обвинять директора или его помощника в бездушии; я уже говорил в одной из предыдущих глав и снова повторю: здесь уместней применить емкое и многогранное по смыслу словечко, придуманное в конце 1980‑х Евгением Евтушенко:притерпелость. Это был тот уровень жизни, на котором страна оказалась вследствие многих причин, зародившихся до войны, даже до революции, и многократно усугубившихся в обстановке войны. Так жили – иначе не умели, да и не выжили бы. Это подтверждается необозримым множеством примером.
Вот один из них. Заурядный провинциальный заводик расхожих лекарственных средств (травные настойки, бинты и т. п.), созданный в Свердловске в конце 1920‑х годов, перед самой войной начали перестраивать на производство сульфамидных препаратов, синтезированных на кафедре УИИ под руководством профессора И.Я. Постовского. Наукоемкие химико-фармацевтические технологии были не под силу небольшому коллективу, состоящему процентов на девяносто из малограмотных женщин. И оборудование, обещанное Наркоматом здравоохранения, не поступило в назначенные сроки. Чтобы продвинуть дело, на рождающийся в тяжелых муках химико-фармацевтический завод был буквально накануне войны высажен «десант» из сотрудников и аспирантов кафедры органической химии УИИ во главе с заведующим кафедрой, который по совместительству был назначен и заведующим заводской лабораторией.
Задача, которую им предстояло решить, была, по сути, оборонная, ибо еще с Крымской войны середины XIX века медики точно знали, что солдаты чаще гибнут не от самих ран, а от инфекций, проникающих в организм через эти раны. Знали, а бороться с бактериальными атаками не умели – достаточно эффективных антисептических средств в их распоряжении не было. Сульфидин, синтезированный под руководством И.Я. Постовского впервые в мировой практике, а вслед за ним другие сульфамиды, были восприняты медиками как почти чудодейственные средства, позволявшие вернуть к жизни и даже возвратить в строй тысячи и тысячи обреченных пациентов тыловых госпиталей. Можно понять, как ждали продукции «химфармзавода № 8» в госпиталях.
Как свердловские ученые-химики синтезировали препараты мирового уровня в кастрюльках, тазиках и эмалированных ведрах, впечатляюще рассказала Н.П. Беднягина, работавшая в составе того «десанта», а впоследствии доктор химических наук, профессор кафедры органической химии УПИ.
«Вот мы с Наташей Серебряковой хлорируем спирт прямо на заводском дворе. Хлорные баллоны тяжелые и ржавые, мы с ними еле справляемся. Если свернем нарезку, то хлор отравит не только нас, но и часть жилого квартала около завода. Слава Богу, все обходилось. Затем сырой 2‑аминотиазол надо кристаллизовать из бензола. Я наливаю в ведро 8 литров бензола, загружаю пасту и ставлю нагревать на водяную баню, но не выше 70 градусов – бензол огнеопасен. Выношу ведро на заводской двор и сливаю раствор смолы в другое ведро для охлаждения и кристаллизации. (Надо сказать, что теперь бензол признан генетическим ядом, и в лабораторном практикуме сейчас студенткам не разрешается работать с ним. Но тогда об этом никто не думал.) После этого остаются стадии синтеза более легкие и, наконец, перекристаллизация из воды драгоценного норсульфазола. Часто остаюсь ночевать где-нибудь в цехе у теплой трубы. Лишь бы сделать побольше, спасти побольше раненых. Ведь, может быть, среди них и мой муж.
<…> Война идет к концу. Уже с радостью и надеждой слушаем мы голос Левитана из репродукторов. Наши войска освобождают город за городом. Но жестокий голод за все эти годы делает свое дело. Все мы в последней степени истощения, в тяжелой дистрофии. Мой вес 45 кг – я буквально скелет. Действительно, 600 г хлеба в день (и 400 г иждивенцу – матери), черного, мокрого, непитательного и ничего более… Была рада, когда достала для мамы на месяц карточки УДП (усиленное диетическое питание, а в нашем переводе “умрешь днем позже”). Это ежедневно поварешка мутной жидкости – супа – и ложка каши. За первой стадией голодания, когда ощущается легкость и невесомость, наступила вторая – полнейший упадок сил. Но все вытерпели»[272].
Наталия Павловна Беднягина заступила на «фронтовую» вахту, когда ей было 27 лет, у нее была завершена кандидатская диссертация, но в начальный период войны было не до защиты. Однако в 1944 году руководитель, профессор Постовский, настоял, чтобы защита состоялась: кандидатская степень повышала ее шансы на выживание; мы уже имели случай убедиться, что государство ученых старалось сберечь. Впрочем, не всегда получалось: Исаак Яковлевич Постовский, научный руководитель Н.П. Беднягиной, создатель чудодейственного сульфидина и руководитель научного «десанта» на химфармзавод № 8, в конце войны попал в больницу с дистрофией в последней стадии.
И вот эти люди – скромный счетовод Осинцев, слесарь Истомин, будущий профессор Беднягина, будущий академик Постовский работали на Победу в немыслимых условиях до предела (и за пределом) своих физических возможностей. Никто их не подстегивал, они и сами не очень задумывались, почему им это нужно. Просто знали: иначе нельзя.
Самое, пожалуй, любопытное, что это знали и те, у кого, пожалуй, и не было особого повода защищать свою неласковую Родину-мать.
«Враги народа» как защитники отечества
Эвакуация была лишь одной из форм перераспределения рабочих рук между регионами. Кроме нее, широко использовались другие способы формирования трудовых контингентов. Сотни тысяч людей вербовали, мобилизовали в трудармии, отправляли на сезонные работы, перебрасывали строительные отряды за тысячи километров – туда, где в них была особая нужда.
Наиболее безотказным в этом отношении был «спецконтингент», которым распоряжался НКВД: подконвойная «рабсила» безропотно направлялась туда, куда трудно заманить «вольнонаемных»: на Крайний Север, в болотную глушь, на необжитые пустыри вдали от населенных мест. Едва ли какая-нибудь значительная стройка военных лет обошлась без «спецконтингента» из ведомства НКВД.
Однако «зэки» выполняли не только «черную» работу на лесоповале или рытье котлованов, но и сложнейшие научно-инженерные задания в так называемых «шарашках».
Одна из таких «шарашек» – особое конструкторское бюро (ОКБ), созданное еще в 1938 году из «врагов народа» в знаменитых ленинградских «Крестах». В этот специфический инженерный коллектив попал, будучи осужденным в 1939 году тоже по 58‑й статье, Михаил Юрьевич Цирульников, в прошлом адъюнкт Ленинградской артиллерийской академии. Вскоре он эту «шарашку» и возглавил.
Высококвалифицированные «зэки» в «Крестах» занимались морской артиллерией, но в начале войны их этапировали в Пермь – на Мотовилиху (скрывавшуюся тогда под «псевдонимом» «завод № 172»), и там им пришлось сменить тематику.
На Мотовилихе, куда их привезли, были весьма серьезные традиции конструирования и производства артиллерийского вооружения. Именно здесь сразу по окончании МВТУ им. Баумана (в 1931 году) начал работать Федор Федорович Петров – будущий корифей советской конструкторской мысли в области артиллерии. Он начинал начальником технического бюро цеха, потом был назначен начальником сборочного участка, в 1938 году возглавил опытное конструкторское бюро, затем стал главным конструктором завода. Под его руководством на заводе был разработан ряд удачных конструкций, незамедлительно принятых на вооружение Красной армии, в том числе популярнейшая в годы войны 122‑миллиметровая гаубица образца 1938 года.
А в 1940 году Петров был переведен на Уралмаш, где пытались наладить пушечное производство, да что-то не клеилось. При участии талантливого конструктора из Перми дело пошло на лад: уралмашевский «мехцех № 2» скоро превратился в «завод № 9», который стал крупнейшим в стране поставщиком орудий для танков и самоходных артиллерийских установок, а сам Петров еще в годы войны был дважды отмечен Сталинской премией и званием Героя Социалистического Труда.
Но когда Федор Федорович Петров вынужденно оставил свое пермское КБ, оно погрузилось в глубокий кризис: за два года ни одна их новая разработка не выдержала испытаний и не была запущена в серийное производство. В такой ситуации перевод на Мотовилиху «шарашки» из «Крестов» стал для уральских пушкарей настоящим спасением. Правда, два конструкторских бюро в один коллектив не соединили, но у бывшего петровского О («опытного») КБ появился конкурент, заставивший их поднапрячься, а О («особому») КБ из «Крестов» (на Мотовилихе оно стало называться ОКБ-172 – по тогдашнему конспиративному имени завода) пришлось переключиться на «сухопутную» артиллерию, что тоже пробуждало у его работников дополнительный творческий стимул.
Руководство завода нередко пользовалось конкурентной ситуацией: поручало тому и другому КБ разработку одних и тех же систем, а потом придирчивые эксперты выбирали лучший вариант. Чаще побеждали заключенные: их пушки стреляли более кучно и лучше пробивали броню. Они и шли в производство.
В результате солдаты на фронте нередко воевали и побеждали оружием, которое было создано «врагами народа». Особой популярностью в войсках пользовались противотанковая «сорокопятка», полковая 76‑миллиметровая пушка, корпусная 152‑миллиметровая пушка. А ведь эти системы были разработаны конструкторами пермской «шарашки»!
Кстати, 152‑миллиметровая пушка была позже модернизирована и применена для оснащения самоходной артиллерийской установки СУ-152, очень успешно дебютировавшей на Курской дуге. А когда по ту сторону линии фронта появились «неуязвимые», как похвалялись их создатели, «королевские тигры» и «пантеры», самоходка конструкции пермских «зэков» одним выстрелом срывала с них башни.
В 1943 году Михаила Юрьевича Цирульникова по ходатайству наркома вооружения Дмитрия Федоровича Устинова досрочно освободили из-под стражи (но не реабилитировали!). Еще во время войны бывший «зэк» получил свои первые ордена, в 1946 году был удостоен Сталинской премии, защитил кандидатскую диссертацию.
С 1946 по 1956 год он был главным конструктором завода – и все это, между прочим, с клеймом «врага народа», хотя вроде бы и «прощенного». При этом уехать в Питер, откуда его привезли, или в Москву ему не позволялось. Но, видимо, он уже и не очень рвался уезжать: Пермь стала его второй родиной; здесь продолжился его творческий путь: оставив должность главного конструктора артиллерийских систем, он поработал еще и в области ракетостроения. Потом более двадцати лет работал в Пермском политехническом институте: доцент, профессор, зав. кафедрой, профессор-консультант. В Перми он и умер в возрасте 83 лет.
Диверсанты-неудачники
Возвращусь к более раннему сюжету своего повествования. Эшелоны с оборудованием и персоналом промышленных предприятий двигались на восток, а что же немцы – спокойно наблюдали, как военно-промышленный комплекс СССР перемещается на новые места дислокации? Или все происходило так скрытно, что они просто ни о чем не догадывались?
Вернее предположить, что они не сразу поняли, что происходит, потому что ничего подобного в мире прежде не происходило, а интеллектуальный потенциал своих противников они со времен финской войны привыкли оценивать невысоко. Но не заметить быстрого и колоссального роста военной промышленности в восточных районах было им просто невозможно – и потому, что Красная армия продолжала исправно снабжаться оружием, чего по плану «Барбаросса» быть уже не должно, и потому что разведка у немцев работала все-таки профессионально. Конечно, нельзя вообразить, чтобы где-нибудь в лесу или на чердаке близ свердловской Сортировки сидел немецкий агент с биноклем и рацией и отстукивал азбукой Морзе в какой-нибудь «Центр», сколько эшелонов с танками проследовало из Нижнего Тагила на запад. Ни одного подобного случая не зафиксировано на Урале за всю войну хотя бы уже потому, что портативных передатчиков такой мощности тогда не существовало. Но очень много можно было узнать, по-умному анализируя показания красноармейцев, попавших в плен (увы, таковых было немало). Да и не могло не быть каких-то тайных соглядатаев в миллионном тогда Свердловске и в других разбухших от приезжего люда уральских городах.
Узнать про Тагил, Танкоград или Магнитку, при всей строгости режима секретности на «номерных» заводах, было относительно легко. Однако, узнав, как можно было вывести их из строя? Тут у немцев оставалась надежда лишь на какие-то диверсионные действия, и наши спецслужбы это понимали и предпринимали все, что могли, чтобы самую возможность диверсий свести к нулю[273].
Насколько масштабны были усилия немцев, чтобы использовать эту возможность, можно судить хотя бы по цифрам, которые приводятся в справочных изданиях: шпионов, диверсантов и террористов для советско-германского фронта готовили около 60 школ абвера и СД. Причем готовили хорошо: и контингент для обучения подбирали тщательно – из числа завербованных пленных красноармейцев и так называемых белоэмигрантов, и обучали основательно, и экипировали выпускников, отправляя на задание, не жалея средств. Забрасываемые в тыл советских войск, немецкие диверсанты представляли реальную и немалую опасность. Однако до Урала от фронта было слишком далеко, так что достаточно достоверно известно лишь об одной за всю войну немецкой диверсионной группе, заброшенной на Урал, – об операции «Ульм».
Операция эта провалилась (да она, как признал в своих мемуарах ее организатор Отто Скорцени, изначально была провальной), но, как говорится, отрицательный результат – это тоже результат. Нынче она вызывает повышенный интерес у историографов Великой Отечественной войны как своим драматическим сюжетом, так и наглядным воплощением правды о том, сколь отчаянно сопротивлялась продвижению к наметившейся катастрофе гитлеровская Германия, осознавшая уже свой просчет не только с планом «Барбаросса», но и с оценкой эвакуации советской промышленности на восток. Еще не так давно эта диверсионная операция воспринималась, как смутная легенда, но в 2011 году о ней сняла в Перми видеофильм Анна Отмахова (оговорившись, впрочем, что знаменитая легенда про вражеских диверсантов послужила для нее «лишь поводом рассказать о Кизеле и его роли в Победе»[274]), а в 2015 году вышла книга историка спецслужб из Нижнего Тагила Владимира Кашина «Урал под прицелом. Операция “Ульм”».
Владимир Васильевич эту историю легендой уже не называет: ему удалось восстановить события во всех деталях и чуть ли не по часам. В содружестве с В.В. Кашиным нижнетагильский журналист Сергей Деревков в 2016 году снял телефильм «Крах операции “Ульм”». Так что нынче во всей этой истории остаются неясными разве что две детали. Почему все-таки «юнкерс», который должен был доставить диверсантов Скорцени в район города Кизела, выбросил их с парашютами в тайгу, не долетев трехсот километров до цели? И был ли главный организатор операции «Ульм» «супердиверсантом», каким его, с его же подачи, представляют многие нынешние любители военных приключений, или был этот самопиарщик и «любимец Гитлера» в разведывательно-диверсионных делах абсолютным профаном и «подвиги» его сродни приключениям барона Мюнхгаузена? Второе мнение, да, тоже существует, оно основано главным образом на внимательном прочтении мемуаров Скорцени, в которых много очевидных несообразностей. Но и провал операции «Ульм» – предметное тому подтверждение.
Для нас здесь, впрочем, оба эти вопроса совершенно неважны; важно лишь то, что такая операция действительно была, и замысел ее (как поначалу и замысел «молниеносной» победы над СССР) был не столь уж авантюрен. В основе его лежало признание руководством Рейха того факта, что они, привыкшие побеждать немцы, недооценили противника: славянские «недочеловеки» увели у них из-под носа (и, что, наверно, было для гитлеровских стратегов особенно обидно, у них на виду) главные предприятия, производившие для Красной армии танки, самолеты, пушки, снаряды и прочую военную продукцию, и теперь все это работает в недоступном советском тылу, создавая железную и огненную волну, противостоять которой вермахт и люфтваффе уже не в состоянии. И что было с этим делать? Было бы поближе – отправили бы армады «юнкерсов» и «хейнкелей» с полными бомбоотсеками, чтоб стереть с лица земли эти ненавистные Уралмаш, Танкоград, Магнитку. Но за полторы тысячи километров?.. Они помнили, как им еще в начале войны не позволили разбомбить Москву, а тогда-то они были сильней и настырней. Можно было попытаться заслать в тыл диверсионные группы, но как бы те могли вывести из строя громадные, как мегаполисы, и хорошо охраняемые предприятия? И потому совершенно неглупой была их идея причинить серьезные повреждения линиям энергоснабжения, протянувшимся на тысячи километров от Перми до Магнитки в значительной части через такие территории, бдительно охранять которые было физически невозможно, а устранение таких повреждений на какой-либо труднодоступной территории было бы чрезвычайно трудной задачей. Читатель помнит, какие проблемы возникали в результате аварий в энергосистеме Урала, и может представить себе, что могли натворить диверсанты. Целью операции «Ульм» как раз и были такие диверсии.
Не суть важно, сам ли хвастливый Скорцени разрабатывал программу подготовки этой операции или этим занимались серьезные профессионалы, работавшие под его началом, но подготовлены они были весьма основательно. Уже на последнем этапе из семидесяти матерых волков, прошедших высокоэффективную дрессуру, было отобрано тридцать «самых-самых». Их предполагалось десантировать с транспортных самолетов небольшими группами в разные промышленные районы Урала и даже в район Омска. Отправили, однако, лишь одну группу, «северную», из семи человек, но она потерпела сокрушительную неудачу, поэтому отправлять другие не стали. Тем дело и кончилось.
Что же случилось с «северной» группой? Главная для диверсантов беда заключалась в том, что их на 300 километров не довезли до места, где им предстояло совершать свои диверсионные действия: вместо пустынного таежного квадрата северней Кизела выбросили в Юрлинском районе тогдашней Молотовской области (нынче это Пермский край), на границе с Кировской областью, – тоже, однако, не менее безлюдном. Почему так случилось, остается лишь гадать: то ли штурман самолета ошибся, то ли летчик испугался, что не хватит бензина на обратную дорогу. При этом они, скорее всего, понимали безнадежность затеи, а русских вояк, переметнувшихся на сторону противника, им, конечно, не было жалко. Но ведь и сами не долетели до своего аэродрома; что случилось с этим трехмоторным «юнкерсом», нынешним расследователям операции «Ульм» не удалось установить.
Высадка диверсантов состоялась в ночь на 18 февраля 1944 года; на Урале стоял лютый мороз, приправленный сильным ветром. Злосчастных злоумышленников, а также ящики с пищей и снаряжением, сброшенные на грузовых парашютах, разбросало в радиусе нескольких километров. И если сказать, что приземлились они неудачно, то это будут совсем не те слова. Один то ли напоролся на сук дерева, то ли запутался в стропах – так и не дотянулся до земли, помер где-то в подвешенном положении. Другой, напротив, приземлился так жестко, что не смог встать; пытался в отчаянии отравиться – и это у него не получилось: застрелился. Застрелился и третий, сильно покалечившийся при приземлении. А четвертого кто-то из подельников добил из соображений «гуманности» – чтоб не мучился.
Трое из семерых все-таки остались в живых и как-то даже сумели друг друга найти – правда, не сразу, а через несколько дней. А вокруг незнакомый лес, глубокий снег, мороз и никаких ориентиров.
Трудно поверить, но три месяца, аж до лета, они там блуждали – то ли подготовлены были так хорошо, то ли звериный инстинкт помогал выжить во что бы то ни стало. Припасы, сброшенные вместе с ними, они в конце концов нашли: большое количество взрывчатки, взрыватели, бикфордов шнур, рации, патроны, лыжи, аптечки, отлично подделанные советские документы, полмиллиона денег. Все, что предназначалось для совершения диверсий, они, как предписывалось инструкцией, припрятали, замаскировали, а взрывать-то в том безлюдном краю – что? Консервы, конечно, очень пригодились, но их не хватило. Ни деньги, ни документы не помогали. В конце концов, отощавшие и одичавшие, набрели они на людей – уже в Кировской области – и сдались властям. Один потом помер в Ивдельлаге, двое досидели до освобождения, даже ходатайствовали позже о реабилитации, но им, конечно, отказали.
Эвакуация совершилась, в основном, во второй половине 1941 года, а диверсантов сбросили в уральскую тайгу, когда война уже шла к завершению. Имеет ли отношение история с парашютистами к теме нашего повествования? Оказывается, имеет, причем самое непосредственное.
Владимир Викторович Кашин цитирует «циркулярное указание», полученное начальником Нижне-Тагильского отдела УНКГБ из областного управления в конце февраля 1944 года. Из его текста видно, что областные спецслужбы были давно и достаточно хорошо осведомлены по своим каналам о том, что в Берлине организуется диверсионная операция «Ульм» против уральской военной промышленности, имели сведения о ее планах и перемещениях и, в сущности, со дня на день ждали ее появления. То, что парашютисты высадились не там, где их ожидали, было, как мы видели, не обманным маневром, а роковой ошибкой исполнителей диверсионного плана, но если бы эта ошибка не была совершена, диверсанты все равно вряд ли успели бы что-то натворить до того, как их отловили бы.
На один фрагмент этой служебной записки стоит обратить особое внимание:
«Состав группы комплектуется из военнопленных-электротехников и электромонтажников, родившихся или хорошо знающих Свердловск, Нижний Тагил, Кушву, Челябинск, Златоуст, Магнитогорск и Омск».
Логика организаторов диверсионной группы понятна: уральцам будет проще вписаться в уральскую среду (не то что выдуманному Штирлицу или реальному Николаю Кузнецову, направляемым к немцам), а их гражданская специальность поможет им справиться с диверсионной задачей: разрушить систему энергоснабжения уральских промышленных узлов.
Но сотрудники советской госбезопасности впервые столкнулись с этой логикой не тогда, когда узнали о готовящейся операции «Ульм», а с первых дней войны, если не сказать, что еще до того. Немецким спецслужбам не стоило большого труда найти и навербовать среди советских людей, так или иначе оказавшихся по ту сторону фронта, убежденных противников советской власти; а трудно ли было в той неразберихе новоиспеченных агентов внедрить в колонну беженцев или в толпу красноармейцев, выходящих из окружения? Это не «теоретическая возможность», а реальная и распространенная практика. Так делалось! И если за всю войну с ночного уральского неба на территорию Урала было сброшено только семь диверсантов-неудачников, то сколько их могло появиться здесь (и наверняка же появлялись) с эвакоэшелонами, эвакогоспиталями, какими-то иными вполне «легальными» путями? Общественное мнение, с подачи литературы и кино, категорически осудило чрезмерную подозрительность «СМЕРШа» и других наших спецслужб, а как еще предложили бы им вы обеспечить государственную безопасность?
«Большая засоренность в области»
Начальник Управления НКВД по Свердловской области в годы войны «товарищ Борщев» (так и только так – без имени и даже без инициалов – он фигурирует во всех документах) не столь прославлен, как «любимец фюрера» Скорцени. Сейчас вообще мало кто знает это имя, да и тогда должность его не была публичной. В его работе, похоже, не было озарений, остроумных оперативных решений, которые спустя годы вдохновили бы мастеров остросюжетного жанра на сознание бестселлеров. Он просто был дотошный служака и действовал по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть». Чаще получалось «перебдеть», потому через толщу семи десятилетий он вовсе не смотрится героем. Тем не менее прославленный авантюрист Скорцени оказался против него слабаком.
Тимофей Михайлович БОРЩЕВ (1901–1956) был русским кавказцем. Родился он в Бакинской губернии, окончил три класса городского училища в Тифлисе, «с младых ногтей» заразился революционными настроениями, с 1920 года начал работать в органах ВЧК – ОГПУ – НКВД. Пройдя множество служебных ступеней в разных городах Кавказа и Закавказья, он в ноябре 1937 года стал заместителем наркома внутренних дел Азербайджана, а в июле 1938‑го – наркомом ВД Туркменской ССР. В августе 1939‑го один из секретарей туркменского ЦК написал докладную записку Сталину, где сообщил об аморальном поведении Борщева. Сталин наложил резолюцию: «Т‑щу Берия. Обратите внимание. И. Сталин». Берия внимание обратил. Моральные прегрешения коллеги, видимо, счел извинительными, поэтому оставил Борщева на месте, зато, когда началась война (в июле 1941 года), перебросил ценного работника в Свердловск – здесь ожидалась более жаркая работа, чем в среднеазиатском тылу.
Главным достоинством Борщева в этой должности московское руководство, несомненно, считало бескомпромиссную жесткость. Даже в архивных документах нашло отражение то обстоятельство, что именно из-за этого стиля работы с ним резко конфликтовал тогдашний прокурор Свердловской области Виктор Иванович Сидоркин. Он сообщал в обком ВКП(б), что Борщев грубейшим образом нарушает постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 года (в котором, в частности, говорилось, что «работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу, предпочитая действовать более упрощенным способом, путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования» и что работники НКВД «так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых “лимитов” для производства массовых арестов»). «Это тяжелое обвинение является полностью клеветническим», – всякий раз решительно парировал глава Управления НКВД, и начальство, видимо, ему доверяло больше, чем прокурору, выступающему как бы в роли адвоката безвинно обвиняемых. В конце концов беспокойного прокурора Сидоркина «отозвали», а Борщев оставался на своем посту до 1948 года (с июля 1945‑го уже в звании генерал-лейтенанта). И, между прочим, за годы своего служения в Свердловске он получил четыре ордена: Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, Красного Знамени и Ленина.
Наверно, он оставался бы здесь и дольше, но жадность его сгубила: во время денежной реформы в декабре 1947 года Борщев (вместе с группой других высокопоставленных лиц) был уличен в махинациях ради сохранения немалой, видимо, суммы на сберкнижке. Пожалуй, руководители обкома с ним уже и рады были, наконец, расстаться. Его вывели из состава бюро обкома, сняли с должности начальника управления и отправили «в распоряжение отдела кадров МГБ», а там его уволили в запас. Полгода молодой военный пенсионер «отдыхал», потом устроился заместителем председателя Бакинского горисполкома; еще поработал, опять помаленьку поднимаясь в гору, в партийном аппарате ЦК Азербайджана и даже снова в МВД. Но карьера его окончательно рухнула после ареста его покровителя Берии. В январе 1955 года арестовали и Борщева; он проходил по делу Багирова, «азербайджанского Сталина» или «азербайджанского Берии», как его, уже низвергнутого, называли журналисты, и Борщев, как и Багиров, был расстрелян в мае 1956 года.
Все это, однако, будет потом, а на пике своей карьеры в Свердловске, на совещании 27 февраля 1942 года, «старший майор госбезопасности» тов. Борщев наставлял подчиненных следующим образом:
«Надо понять, товарищи, что мы не живем вдали от фронта, пусть не кажется вам, что мы находимся сегодня в глубоком тылу, что если на нас не бомбят сверху, не поливают свинцом, то мы не уязвимы»[275].
В сущности, правильно говорил.
Любопытно, что совещание, на котором прозвучали эти слова, было посвящено вопросам пожарной безопасности. Да, эта сторона жизни тоже была под контролем УНКВД, и это было оправданно, потому что пожары представляли тогда не меньшую опасность, чем диверсанты. К тому же очевидно было, что диверсанты, при случае, не преминут воспользоваться плохой организацией противопожарной защиты. Пожаров было много: за 1941 год их зафиксировано 577, и они принесли суммарный убыток 1 510 263 рубля, а за январь и февраль 1942‑го – 92 пожара с общим убытком 724 881 р. Но ни из доклада Борщева, ни из выступлений других участников не следовало, что диверсанты были в том как-то замешаны. Очевидные для всех причины даже и не обсуждались, акцент был сделан на плохой организации дела, граничащей с разгильдяйством, а еще на особых обстоятельствах…
Вот какой любопытный вопрос к докладчику зафиксирован в стенограмме совещания:
«Как быть с такими фактами, когда у нас на заводах №№ 120, 183 и 381 имеются грубые нарушения правил противопожарной охраны и безопасности, исходящие исключительно от вышестоящих работников?
Вот, например, два факта: кислородная станция построена рядом с цехом без всякого разрыва; над кузнечным цехом строится мазуто-хранилище на 700 тонн мазута, вопреки всем существующим правилам. По акту записано, что строительство склада запрещено. Приехал нарком т. Малышев и заявил: “Строить без всяких разговоров”. Как быть в таких случаях?»[276]
Но случай-то – не исключительный! Еще один участник совещания – видимо, руководитель пожарной охраны из Нижнего Тагила – пожаловался, что долго не мог пробиться на прием к Зальцману, недавно назначенному директором завода № 183. Но когда все-таки пробился, услышал от большого начальника: «Я приехал сюда не заплаты латать, а танки выпускать, и никакой помощи вам не окажу»[277].
Эта коллизия очень наглядно показывает хозяйственный стиль, утвердившийся тогда в промышленности: каждый делает свое дело, добиваясь максимальной эффективности и никак не заботясь о том, что будут нарушены какие-то нормы и установки. Но если все будут рваться к цели столь же «раскрепощенно», то в промышленности и в стране скоро и неизбежно воцарится хаос. Поэтому должна же быть какая-то организующая сила, которая вводила бы локальные устремления в рамки общего дела, имеющего общезначимую цель! Обуздывала бы всесилие тех же Малышева и Зальцмана, направляла их неуемную энергию в созидательное русло.
И товарищ Борщев ответил на каверзные вопросы своих подчиненных именно так, как ему и надлежало ответить: «По таким вопросам надо сейчас же связываться с партийными органами и руководством Управления». Он абсолютно точно (и в правильной последовательности) обозначил ту силу, которая организует всю жизнедеятельность страны, направляя ее к единой цели – на борьбу с врагом. Эта сила – не один какой-то орган, а неделимый тандем: партия (которая указывает цели) и госбезопасность (силовой орган, который принуждает всех неотступно следовать указанным партией курсом). Борщев прекрасно сознает свою роль в этом тандеме, ни «законник» Сидоркин, ни «танковый король» Зальцман, ни даже зам. председателя Совнаркома Малышев ему не указ; он имеет дело напрямую с обкомом и уверен в поддержке обкома.
И точно так же, как партия руководит всем, управлению Борщева до всего есть дело. Противопожарная защита? Мы только что видели, что ей уделяется самое пристальное внимание.
Производство оборонной продукции? Не в меньшей степени! В этом отношении показательно, как придирчиво «чекисты» анализируют цифры выполнения планов по выпуску военной продукции. И всплывают весьма неприглядные факты.
Так, завод № 73 (Свердловский инструментальный) в феврале 1942 года отчитался о том, что собрано 40 465 «изделий М-13», из которых принято военпредом 40 087. На самом же деле, установлено службой госбезопасности, военпредом не принято 10 700 штук. Это ж четверть всей продукции!
Нижнетагильский завод № 56 был уличен в больших приписках по производству артиллерийских снарядов, свердловский завод № 46 – в приписках боевых патронов.
И в этом духе – длинный список.
Есть там и флагманы: завод № 183 (директор Максарев) в мае 1942 года приписал 70 танков, в июне – 166 (при плане 500 машин!), в августе – 60. И Уралмаш (директор Музруков) в сентябре отчитался за выпуск 15 танков Т‑34 (столько им и планировалось), на самом же деле не сдал военпреду ни одного! Все они доводились уже в октябре[278].
Затрудняюсь сказать, какую работу проводили «компетентные органы» с «очковтирателями». Наверно же, как-то их «постращали», но, видимо, не очень сильно, потому что хорошо понимали, что тем приходилось лавировать в сложнейшей ситуации: кадров не хватает, технологии не освоены, а людям нужно есть. И в «органах», и в обкоме относились к ним с пониманием, потому что по своим каналам имели исчерпывающую информацию о том, как шли дела на предприятиях. А может, еще и потому, что уличенных в грехах руководителей легче было держать в узде. Так или иначе, промышленность работала, фронт снабжался, «очковтиратели» получали награды.
Источники же собственной информации были предметом особой заботы органов госбезопасности. В этом плане тов. Борщев и на самом деле неукоснительно следовал установкам, которые содержались в постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 года: первостепенное значение придавал «агентурно-осведомительной работе». Он, впрочем, говорил об «агентурном обслуживании» и требовал от подчиненных, чтобы таким «обслуживанием» были охвачены не только все промышленные предприятия и городские учреждения, но и село:
«Мы должны поставить перед каждым районным и городским отделом, которые обслуживают деревню, чтобы каждый колхоз, МТС и совхоз были обеспечены осведомлением и агентурой, причем на каждый сельсовет иметь минимум одного резидента, а если колхоз или сельсовет большой, то в зависимости от потребности»[279].
Начальник УНКВД области негодовал по поводу того, что «ряд важнейших объектов агентурой не обеспечены», и приводит для примера одно из подразделений станции Свердловск-сортировочный, где работает около 1600 человек, а «на связи осведомления» там – всего-то 32 человека: один резидент, 13 осведомителей и 19 противодиверсионников. А в кузнечном и колесном цехах и на вагонном участке агентуры нет совсем![280]
Судя по всему, народ неохотно шел в осведомители, да и осведомители, по собственному признанию Борщева, например, на железной дороге, на 80 процентов не работали. Наверно, и в других местах не очень старались.
Но что именно отслеживали осведомители? Ну, «если кто-то кое-где у нас порой», – это само собой разумеется. Но задачу видели не столько в том, чтобы раскрыть виновников уже случившегося, сколько в профилактике. Поэтому следили за теми, кто вызывал подозрение. За «бывшими», «классово чуждыми», принадлежащими к «неблагонадежным» национальностям. Эффективность слежки оценивали по тому, насколько много «враждебных элементов» удалось уличить. Выступая на совещании, Борщев критикует недостатки работы своих подчиненных:
«За 14 месяцев по районам арестовано 212 человек в 50 районах Свердловской области, в среднем по районам примерно 5 человек. Это курам на смех. Большая засоренность области и такое количество арестов объясняется плохим состоянием агентурной работы»[281].
Обратите внимание на эту «засоренность»: сорную траву, мол, – с поля вон!
И все же надо отдать должное: не «рвали» подряд, а следили – «разрабатывали». Держали под наблюдением, но арестовывать не торопились, иначе работать будет некому. Так, за девять месяцев 1942 года в области арестовали 816 человек, а «разрабатывали» 15 207 из числа эвакуированных[282]. А эвакуированные исчислялись сотнями тысяч.
Однако за какие провинности все же арестовали этих 816 человек? В документе дается расшифровка: измена родине и шпионаж – 80; террористы – 20; диверсанты – 14; повстанчество – 137; «к/р агитация» – 426; прочие преступления – 139[283].
Любопытно, что эти цифры я взял из справки о «пресечении вражеских намерений», то есть речь идет не столько о преступных действиях, сколько о намерениях совершить какие-то поступки. Ну а как судили о намерениях? Тут открывался широкий простор для интерпретации поведения, а в особенности неосторожно произнесенных слов. Вот почему больше половины «преступлений» составляла «к/р агитация».
А что кроется за словом «повстанчество»? Неужто кто-то в разгар войны в глубоком уральском тылу пытался поднять народ на свержение власти?!
Но, оказывается, был случай, допускавший такую интерпретацию. В ноябре 1941 года из Севураллага (близ Сосьвы) бежала группа заключенных – шестеро латышей и эстонцев, привезенных туда еще в 1940 году. Их поймали, и они признались, что в лагере готовится восстание, участники которого рассчитывают не просто освободиться, но перейти линию фронта (до которой, между прочим, больше двух тысяч километров!) и вступить в войну на стороне гитлеровцев. По наводке несостоявшихся беглецов в лагере были произведены аресты, под следствие попали крупные фигуры: три бывших министра (один из них какое-то время был послом Латвии в СССР, другой – личный друг Ульманиса), три генерала, торговцы, крупные землевладельцы, бывшие офицеры, полицейские, политики. В отношении 65 человек следствие рекомендовало «высшую меру»…
Есть все основания подозревать, что и «террористы», и «диверсанты», и прочие «преступники», выявленные органами госбезопасности в том драматическом 1942 году, в большинстве своем были, ну, скажем так, не совсем настоящие.
Не углубляясь особо в эту тему, приведу еще один выразительный пример.
Был в истории свердловских служб безопасности такой случай. Где-то в первые месяцы войны в Нижнем Тагиле появилась листовка-воззвание, написанная от руки:
«От имени обездоленного русского народа призываю всех рабочих, интеллигенцию и воинство встать на защиту русского народа от шайки бандитов – коммунистов, возглавляемых обер-бандитом Сталиным.
23 года назад обманным путем коммунисты пришли к власти, обещая легкую радостную жизнь и всевозможные свободы (слова, печати, равенства и т. д.).
Что дала русским людям Советская власть – коммунисты? Ответ: ужасную, никогда небывалую нищету и голод…»
Ну, и далее[284] – в духе диссидентов 1970‑х – 1980‑х годов. По существу, может, и верно, но примерно так же «ко времени», как «антибольшевистское» выступление генерала Власова, переметнувшегося к немцам в самый напряженный момент войны. Вдобавок на листовке еще свастики были нарисованы.
Автора листовки нашли – им оказался инженер Нижнетагильского завода им. Куйбышева, из дворян, ранее судимый по политическим мотивам. На какой практический результат он мог рассчитывать, сочиняя свое воззвание? Разве что на самосуд, который ему могли устроить матери солдат, ушедших на фронт. Судя по всему, это был неадекватный человек; его «изолировали» на десять лет (по статье 58–10) и тем самым, может, спасли. А в 1956 году его даже реабилитировали.
Но, между прочим, этот пример лишний раз показывает, что советское общество, вступившее в самую беспощадную войну, отнюдь не было монолитным, как твердилось в официальных реляциях. История его к тому времени была совсем не длинная, вся на памяти – и кровавая резня времен Гражданской, и бандитский передел собственности, и обманутые надежды, и разоренная деревня, голод, нищета, и безумное цветение новой, советской бюрократии, и совсем недавние массовые репрессии… Когда Гитлер утверждал, что «колосс на глиняных ногах» рассыплется от первого же сильного удара германских войск, у него были на то резоны. И партийное руководство СССР, и органы госбезопасности вполне трезво оценивали обстановку. Задачей партии было убедить народ в том, что победить гитлеровское нашествие – это общая задача, и альтернативного решения она не имеет. А задача НКВД заключалась в том, чтоб не допустить самой возможности думать иначе. И сколь ни абсурдными выглядят сегодня все эти обвинения в шпионаже, «к/р агитации» и прочих «грехах», сколь ни унизительным кажется «обслуживание» осведомительством, но приходится признать: без этого тоже могло не быть нашей трудной и расточительной Победы.