отщепенцем, изгоем или просто (как чаще говорится в «демократическом» обществе) нерукопожатным. Любой вариант отторжения чреват неприятными последствиями – вряд ли тут нужны пояснения. Это и есть естественная, фундаментальная основа процесса социализации в любом обществе.
Однако советское общество на протяжении всей своей истории – а особенно в период Великой Отечественной войны – нуждалось в том, чтобы эту зависимость индивида от среды ужесточить, сделать более действенной и безальтернативной. Уже сам социалистический путь развития страны, декларированный вождями революции, предполагал возможность сосредотачивать все ресурсы страны на решении ключевых задач – общественно-политических, народно-хозяйственных, военных. Ну и, конечно, выдержать удар, с которого начинался гитлеровский блицкриг, восстановить оборонительную мощь страны и повернуть ход событий от поражения к победе можно было лишь общими усилиями всего населения.
Между тем население, расколотое историческими катаклизмами предшествующих десятилетий (начиная еще с дореволюционных времен), вовсе не чувствовало себя единым социальным организмом – на что, собственно, и рассчитывали (не без оснований!) гитлеровские стратеги. Поэтому еще в 1930‑е годы руководством страны была поставлена задача формирования морально-политического единства советского общества, превращения разнородного и разобщенного населения СССР в единый социальный организм – советский народ. Решению этой задачи придавалось не меньшее значение, нежели строительству новых заводов и перевооружению армии.
Как она решалась – на эту тему можно целый трактат писать. Принятие так называемой «сталинской» Конституции – впервые декларировавшей социальную однородность советского общества. Важные акценты в политическом докладе Сталина на XVIII съезде ВКП(б). Повсеместное изучение «Краткого курса истории ВКП(б). Создание всепроникающей сети политучебы, исправной работы которой партийные органы требовали не менее строго, нежели выполнения производственной программы.
В одной из первых глав («Да, Великая, да, Отечественная») я подробно, опираясь на архивные документы, показал, как работали эти механизмы. Еще раз подчеркну, что главными объектами партийно-политической пропаганды были трудовые коллективы, в чем был, я бы сказал, тройной резон. Во-первых, Советская Россия даже после всех пертурбаций индустриализации и коллективизации ментально оставалась по преимуществу крестьянской страной, а для крестьянского (христианского, общинного) сознания жить «на миру» было делом понятным и привычным. Во-вторых, коллективное мнение, с которым вынужден бы сверять свое поведение, даже мысли и переживания, советский человек, легче поддавалось воздействию извне (управлению, если угодно), нежели внутренний мир индивидов, из которых этот коллектив состоит (и какая разница, что он там про себя думает – лишь бы жил и работал «правильно»). Наконец, коллективное мнение в ту пору не столько даже под влиянием «массово-политической работы», сколько под воздействием обстановки на фронтах и в тылу, было настроено на борьбу с захватчиками, так что любой коллектив тогда был «за правое дело».
Вот так и совершался единственно спасительный для того времени процесс – превращение травмированного в ходе общественных перемен и разобщенного населения СССР в советский народ. Не все получалось, как рассчитывали, но результат был вполне приемлемый. И эвакуированные харьковчане (неважно, что у них там значилось в «пятой графе»: русский, украинец, еврей; неважно, был он ведущий инженер или простой слесарь), и ленинградцы, перевезенные полуживыми через Ладожское озеро, и полураздетое, полуголодное строительное воинство генерала А.Н. Комаровского, и будущий академик-ракетчик В.П. Глушко в казанской «шарашке», и другой будущий «космический» академик Б.В. Раушенбах на кирпичном заводе в Нижнетагильском спецлагере, и поэт Борис Ручьев, которому выпала доля копать грунт и дробить камни «у края Родины, в безвестье», – все они ощущали себя гражданами своей страны и частицами советского народа, ведущего справедливую войну, от исхода которой зависит их личная судьба.
Не соглашусь с нынешними критиками «сталинизма», что партийно-политическая пропаганда военных лет манипулировала коллективным мнением: все-таки, судя по документам той поры, вести ее поручалось самым уважаемым членам коллектива, и они, даже если не обо всем могли говорить вслух, все-таки опиралась на правдивую информацию и преследовала реальную высокую цель.
Другое дело, что для достижения быстрого и верного эффекта порой использовались приемы и средства, которые трудно оправдать даже применительно к тому времени. Я имею в виду, что широкий спектр воспитательных (назовем их так) мер дополнялся мерами карательными. Пожалуй, тогда на коллективном уровне даже к ним относились с бо́льшим пониманием, нежели я сегодня, но понимание не есть оправдание.
Особо хочу подчеркнуть, что коллективное мнение – в сущности, оно было идеологией Победы – равно разделяли и старый больной президент Академии наук, и семнадцатилетний парнишка, достойно ответивший на ночной телефонный звонок Сталина, и члены комсомольско-молодежных «фронтовых» бригад, где бригадиром мог оказаться и 35‑летний коммунист, и 19‑летняя вчерашняя школьница, которой недоставало роста, чтоб управляться с большим станком, – приходилось сооружать деревянный помост. Наверно, и тогда не обходилось без споров между «отцами и детьми», но не было противостоящих друг другу «субкультур»: все были объединены общей заботой, одержимы общей страстью.
С этим, я думаю, прежде всего связано одно из важнейших преимуществ организации советского общества той поры: ключевые посты в нем, как правило, занимали неправдоподобно (с нынешней точки зрения) молодые люди. Я постоянно, по ходу своего повествования, обращал на это внимание: тридцатилетние (или около того) руководители крупнейших предприятий, наркоматов, обкомов партии (которые тогда были главными организаторами работы сообща) преобладали на всех уровнях власти.
Между прочим, в одном историческом исследовании встретилось мне любопытное наблюдение: «Сравнение возраста высшего командования вооруженных сил СССР и Германии убеждает, что наши государственные кадры были в среднем на 8—10 лет моложе своих противников»[295]. Не сомневаюсь, что молодость главных действующих лиц нашей оборонной промышленности – тоже один из ресурсов нашей победы.
Однако молодость сама по себе, конечно, ничего на тогда, ни сегодня не решает. Она значима лишь потому, что молодой руководитель не придавлен авторитетами, не зашорен стереотипами, не боится рисковать, брать на себя ответственность – ему терять еще нечего. К тому же он не отягощен возрастными недугами (при необходимости может работать и сутками, и на постельном режиме). Но все-таки важнее, какие задачи и на каком уровне компетенции он с такой энергией и целеустремленностью решает.
Молодые советские директора и наркомы военного времени имели, как правило, прекрасную профессиональную подготовку (окончили лучшие отечественные вузы, многие побывали на стажировке в промышленно развитых странах Европы, в том числе и на заводах Круппа), были проверены в деле и на низовых (сменный мастер в цехе), и на ответственных должностях «у себя дома». При этом их личность и судьба формировались при советской власти, они на собственном опыте оценили ее преимущества, были убежденными ее сторонниками и защитниками и не «делали карьеру», не «самоутверждались», не стремились переложить руль истории на другой галс, а работали в общей упряжке, изыскивая способы решения стратегических задач, поставленных правительством и ГКО, которые и прокладывали курс движения к Победе. Не все у молодых и решительных получалось тонко (нынче о каждом можно найти в Интернете компромат), но они – нет, скажу точнее: народ, организованный и ведомый ими, – победили.
Люди, одолевшие агрессора, не были богатырями, но они не были и аморфным населением, расколотым и разобщенным чередой социальных катастроф. Они действительно были советским народом, сплоченным общей идеей отразить нашествие врага, отстоять свое право жить своим умом, хорошо ли, плохо ли, но самостоятельно творить свою историю. Тем и победили.
Что происходило в Советской стране на протяжении десятилетий после Победы?
Здесь, конечно, не место обсуждать этот вопрос в деталях. Констатирую очевидное: повоевав со «сталинизмом», погонявшись за призраком «коммунизма к 1980 году», понаслаждавшись «стабильностью» застоя, к началу 1990‑х страна погрузилась в тяжелый кризис. Преодолеть его внятными и эффективными мерами подряхлевшее телом и рассудком кремлевское руководство не сумело, инициативу перехватили так называемые «младореформаторы» (которые особо молодыми и не были: как правило, лет на пять, а то и десять постарше легендарных «сталинских наркомов»). Они сразу заявили себя противниками всяческих революций и восславили эволюционный путь развития (Егор Гайдар даже в пику Ленину написал книгу «Государство и эволюция»), но на деле оказались революционерами круче большевиков. Все сломали, чтобы начать жизнь сначала.
О костоломной «шоковой терапии» написано много, а по мне так хватило бы одного признания американского советника наших реформаторов Джеффри Сакса в одном из интервью 2000 года (оно гуляет по Интернету):
«Российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме: они сочли, что дело государства – служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег и поскорее. Это не шоковая терапия. Это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей».
Однако сдается мне, что гарвардский гуру лукавит: его подопечные сделали даже больше, чем от них ожидалось их заокеанскими покровителми. Точными и эффективными мерами, причем в темпе блицкрига, не допуская обсуждений и не давая никому опомниться, они разрушили ту субстанцию, которая во время Великой Отечественной войны и стала главным фактором нашей Победы. Я имею в виду, что своими реформами они победивший советский народ вновь фрагментировали, превратили в