1. Исход и передислокация
Все это двигалось на восток…
На восьмой день войны политрук Синцов, главный герой симоновского романа «Живые и мертвые», шел пешком по Минскому шоссе на восток в сторону Орши, нескончаемый поток беженцев двигался рядом с ним. «Кто только не шел в те дни по этому шоссе, сворачивая в лес, отлеживаясь под бомбежками в придорожных канавах, и снова вставая, и снова меряя его усталыми ногами! Особенно много тянулось еврейских беженцев из Столбцов, Барановичей, Молодечно и других городков и местечек Западной Белоруссии… Тысячи людей ехали на невообразимых фурах, дрожках и подводах, ехали старики с пейсами и бородами, в котелках прошлого века, ехали изможденные, рано постаревшие еврейские женщины, ехали дети – на каждой подводе по шесть – восемь – десять маленьких черномазых пыльных ребят с быстрыми испуганными глазами. Но еще больше людей шло рядом с подводами <…>
Все это двигалось на восток…»
Картины, воссоздаваемые в слове поэтом и романистом, а прежде того военным журналистом К.М. Симоновым, подробны и точны, как кадры документального кино, и по приведенной выше зарисовке легко себе представить, как это происходило и почему происходило. Но это лишь малый эпизод неоглядной панорамы многомиллионного исхода населения западных областей СССР, подвергшихся нападению гитлеровского войска, и каждый фрагмент этой панорамы – драматический сюжет со своей интригой.
У меня под рукой рукопись «семейной хроники» екатеринбургского инженера В.В. Дудина. Писалась эта сага в расчете не на широкого читателя, а на «причастных», то есть родных и близких, поэтому не все подробности в ней всем читателям могут быть интересны. Однако написана она так красочно и выразительно, что журнал «Урал», с позволения автора, в 2017 году опубликовал большой ее фрагмент. К сожалению, в него не включен рассказ о том, как в июле – августе 1941 года семейство Дудиных – мать, будущий автор (которому в то время шел двенадцатый год) и его сестренка-дошкольница – двигалось в эвакуацию из псковской глубинки на Урал. Отец не смог с ними поехать, ибо в качестве партийно-военного организатора должен был остаться на месте. А мать с двумя детьми позвали отправиться в глубокий тыл с совхозным стадом. Их, вместе с наспех затолканным в старый сундук скарбом, пристроили на телегу, где уже расположилась еле двигающаяся старушка с двумя внучками-малолетками. И вот они тащатся на этой телеге со скоростью коровьего стада посреди цветущего лета – и уже громыхающей близкими разрывами бомб и снарядов войны. По пути пришлось объехать по бездорожью разбомбленное фашистами и уже нежилое село; в другом месте их предупредили: туда нельзя, там уже немцы; пришлось менять направление. Где-то над головами завязывается воздушный бой – «как в кино». Они не голодают: у них слишком много – даже некуда девать – коровьего молока, в достатке мяса, но – ни крошки хлеба… Вся эта история «остраннена» (как выражаются литературоведы) восприятием мальчишки, но обнажающаяся при этом неестественность происходящего в сочетании с пониманием неизбежности такого развития событий придает повествованию недетский трагизм и философскую глубину.
Особенная странность этой истории состоит с том, что беженцы из псковской глубинки двигались в сторону Ленинграда, где их должны были погрузить в эшелоны и отправить на восток. Между тем в том же направлении через Прибалтику и Псков с боями накатывалась группа армий «Север» под командованием фельдмаршала фон Лееба, которая вскоре заключит Ленинград в тиски блокады. Но Дудиным повезло: удалось-таки втиснуться в один из последних эшелонов, бросив на перроне фамильный сундук, который не удалось втащить в вагон…
Вот так бежала от войны эта конкретная семья.
А вот другая семейная история об эвакуации как бегстве от войны. Она стала одним из неизгладимых воспоминаний детства писательницы Нины Петровны Рылько, живущей нынче в Брянске. Мы с Ниной Петровной знакомы очень давно, я читал, кажется, все ее книги, а в них к сюжету с эвакуацией она обращалась не раз, но не варьируя его, как побуждает выразиться языковая инерция, а просто опуская или, напротив, акцентируя, в зависимости от контекста, те или иные подробности. Сама история при этом не меняется, как не меняется какой-нибудь объект от того, что фотограф снимает его в разных ракурсах. Сцены эвакуации, воссозданные фотографической памятью Нины Петровны, не влезают ни в какие расхожие (ни советские, ни антисоветские) схемы, чем показались мне особенно интересными. Конечно, все знают: жизнь богаче схем, чему тут удивляться? Но я и не удивляюсь, а просто в очередной раз убеждаюсь, что история в учебниках и история на уровне конкретных характеров и судеб – это далеко не одно и то же.
В принципе сюжеты об эвакуации, рассказанные В.В. Дудиным и Н.П. Рылько, очень разные, но в них и много похожего, и эти сходные моменты отражают закономерности, которые не всегда замечаются, когда речь заходит об эвакуации, – будто бы так вот лишь на этот раз получилось. На самом же деле получалось раз за разом.
К примеру, и то и другое семейство отправлялось в трудное, с непредсказуемым результатом, путешествие без отца. Дудина-старшего оставляли на месте, по решению партийных органов, в качестве партийно-военного организатора. Петр Дмитриевич Рылько оставлялся по сходной причине: он был уже записан в партизанский отряд. Но ведь, по сути, это примерно то же, что и при эвакуации заводов вместе с персоналом: для квалифицированных рабочих жилье в городе назначения с великим трудом, но отыскивали – хоть в подвале, хоть в бытовке, – а семью выпроваживали куда-нибудь в дальнее село: в расчете на угол у какой-нибудь сердобольной солдатки и на «подножный корм». Страна бесцеремонно распоряжалась людскими ресурсами, но все понимали: иначе не получится.
В дальнейшем повествовании мы не раз столкнемся с этой драматической коллизией, и всякий раз вы, надеюсь, поймете: альтернативы просто не было.
Вторая обращающая на себя внимание особенность этих семейных историй: какой-то общей стратегии этого исхода не просматривается. Любым способом, на чем попало и куда угодно, но – подальше от надвигающегося фронта. Семейство Дудиных тащилось на телеге вслед за коровьим стадом в спасительный, как им казалось, Ленинград, а уж оттуда на Урал. А семейство Рылько отправилось в пусть на изрядно потрепанной полуторке – но куда? Была ли у них какая-то заранее намеченная цель маршрута? Нина Петровна ни в своих книгах, ни в приватном мне письме о том не сообщает; скорее всего, определенной цели и не было. Но было направление – на юго-запад от Брянска. И если продолжить линию их движения на географической карте, она должна была упереться в Сталинград. Однако добраться до Сталинграда им, слава богу, не удалось.
Тут пора сообщить, что полуторка принадлежала сельскохозяйственному техникуму, который располагался в селе Кокино, это километрах в двадцати юго-западней Брянска. Петр Дмитриевич, отец семейства, его создал в 1930 году и руководил им в течение многих десятилетий (уже и после войны, вплоть до конца 1980‑х; потом, по его же инициативе, техникум преобразовали в вуз).
Спасаться от надвигающегося фронта отправилось на техникумовском грузовичке не только семейство Рылько (жена, три дочери, другие домочадцы), но и практически все работники учебного заведения, которые боялись оказаться в оккупации (а студенты разъехались на каникулы). Как подсчитала Нина Петровна, в кузов грузовичка (по-моему, его площадь не превышала четырех-пяти квадратных метров) втиснулось шестеро взрослых и восемь детей. Естественно, захватить с собой было возможно крайне ограниченное количество припасов и житейского скарба.
Ехали они долго, но уехали недалеко: дорога была забита воинскими частями, машинами, повозками, скотом. За пять дней добрались лишь до Воронежа, это меньше пятисот километров от Кокино. В Воронеже их сразу же задержал военный патруль. Армейский офицер проверил документы у дяди Феди, техникумовского водителя, и жестко объявил, что машина вместе с шофером подлежат немедленной мобилизации. Что называется, приехали!
«Мы, восьмеро детей, – вспоминает Нина Петровна, – дружно заревели».
Но им повезло. Во-первых, суровый капитан, прервавший их маршрут, был советским человеком и понимал, что грандиозное перемещение человеческих масс организовано не ради абстрактного принципа, а ради спасения народа. И отчаяние оравы измученных дорогой ребятишек воззвало не только к его совести, но и к чувству долга. Во-вторых, Воронеж во второй половине августа 1941 года ощущался еще глубоким тылом, и хотелось верить, что фронт туда не докатится. Так что эвакуацию кокинских беженцев на этом можно было и завершить. И капитан принял решение с мобилизацией полуторки повременить. Он велел дяде Феде отвезти свой «табор» в эвакопункт и рассказал, как к тому заведению проехать.
Воронежский эвакопункт размещался в огромном четырехэтажном школьном здании на окраине города. Работал он в напряженном режиме, но очень четко и организованно. Нина Петровна по сей день изумляется тому (а ведь уже восемьдесят лет прошло!), как немногочисленные работники этого центра спасения сумели организовать жизнь сотен, а, возможно, и тысяч измученных, испуганных, растерянных, страдающих людей, принесенных в эту пока что тихую заводь волнами событий из разных западных и южных областей. Ими были забиты все классные комнаты и коридоры, но, оказывается, все они были учтены и организованы. Главное, как вспоминает Нина Петровна, их всех обильно, вкусно и бесплатно кормили! Причем без нервотрепки, без изматывающих очередей. Казалось бы, невероятно, но с этим потоком изголодавшихся людей справлялась небольшая школьная столовая. Но где-то же находились и продукты…
Эвакопункт был временным пристанищем; предполагалось, что беженцам найдется в ближайшей округе и приемлемое жилье, и работа: ведь тысячи и тысячи людей из этого региона отправились на фронт, освободив вакансии. Мама девочек Рылько и ее сестра (для Нины Петровны – «тетя Маруся»), незадолго перед тем присоединившаяся к семейству сестры, – обе опытные учительницы – посетили воронежский облоно и тут же получили предложение: поехать директором и завучем школы в селе Яблочном – заместить мобилизованных в армию мужчин, занимавших ранее эти должности. Предложение было – лучше не придумать, а военком, в распоряжении которого теперь оказался техникумовский шофер со своей полуторкой, не только разрешил дяде Феде отвезти кокинских беженцев к месту назначения, но и одарил их из своих запасов четырьмя парами кирзовых сапог и половиной мешка солдатских сухарей.
Село Яблочное, если посмотреть по карте Воронежской области, не так уж далеко от областного центра, но ехали туда невольные путешественники целый день и приехали только ночью. Встретили их там с любопытством туземцев, но по-доброму. Утром одарили их кувшином молока, потом не раз выручали в трудных житейских ситуациях. О жизни в этом селе Нина Петровна рассказала в своих книгах много и красочно; к сожалению, продлилась она недолго: уже месяца через два тыловой Воронеж стал прифронтовым городом. «Теперь даже страшно представить, – рассуждает Нина Петровна, – чем кончилась бы наша жизнь в Яблочном, если бы…»
Опущу множество интересных подробностей и завершу сюжет коротко.
Оказывается, попартизанить Петр Дмитриевич Рылько не успел. Немцев задержали под Брянском более чем на полтора месяца; казалось, дальше их уже не пустят, и в это время его вызвали в Москву, чтобы определить дальнейшую судьбу Кокинского техникума. Но не успели там решиться его дела, как немцы все же прорвали фронт и устремились к Москве. В наркомате переключились с судьбы Кокинского техникума на судьбу его директора. Сегодня это может показаться странным, но московское начальство распорядилось своим испытанным в деле кадром, думая о будущем. Его не откомандировали обратно – через линию фронта, партизанить в брянских лесах, а направили директором агрозооветтехникума в Вологодскую область – в город Грязовец. Петру Дмитриевичу выделили время для маневра, и он смог разыскать свою семью в Яблочном и увезти ее, можно сказать, в последний момент перед тем, как железно-огненная лавина накатится на это старинное русское село. И не случайно восемьдесят лет спустя у Нины Петровны вырвалось: «Трудно представить… если бы…» Хотя почему – трудно? Сама же Нина Петровна рассказывает, как зимой 1943 года, когда Красная армия освободила Воронежскую область от оккупантов, в «Правде» был напечатан большой очерк «Зверства в селе Яблочном». Его автор, военный корреспондент, рассказывал, как оккупанты жестоко казнили тридцать пять жителей села, в числе жертв оказались и те, с кем беженцы из Кокино общались особенно тесно.
А чудом избежавшие неминуемой расправы кокинцы два последующих года эвакуации прожили в том вологодском городке, куда московские руководители направили Петра Дмитриевича. Было там и голодно, и холодно – как в любом уголке советского тыла военных лет, – но взрослые работали, дети учились в школе, и жизнь продолжалась. А в 1944 году они возвратились в разоренное немцами Кокино, и П.Д. Рылько сумел возродить и техникум, и жизнь прилегающих сел; он стал одним из самых известных и уважаемых людей не только в ближайшей округе, но и на всей Брянщине… Я жил в тех местах, в Кокине учился в школе, не раз видел Петра Дмитриевича, знаю не понаслышке, сколь он был знаменит и как непререкаем был его авторитет в окрестных селах.
Семей, подобных Дудиным и Рылько, было бессчетно, и у каждой был свой – часто не только не спланированный заранее, но и непредсказуемый – маршрут и свой непредвиденный финал, который если в каких-то случаях и можно было назвать счастливым, так разве в том смысле, что удалось-таки добраться до относительно безопасного места и как-то удержаться в этой жизни.
Но не всем и не всегда так везло. Если бы составить свод историй о том, как разные жители западных областей страны бежали от войны только потому, что их жизням угрожала реальная опасность, – такая книга была бы не менее остросюжетна и драматична, нежели фронтовые записки.
Это было с нами?
И вот что особенно примечательно: эти истории случились не где-то с кем-то в отдалении: даже среди своих близких знакомых я знал и по сей день знаю целый ряд вольных или невольных героев этой народной эпопеи. Не сомневаюсь, что знаете и вы: это было с очень многими, кто так или иначе вошел в нашу жизнь, а потому было с нами.
Чаще всего о принадлежности наших близких знакомых к никак нынче не выделяемой (в отличие, например, от «тружеников тыла» и даже «детей войны») категории былых «беженцев» мы узнаем случайно, ибо невольное «приключение», пережитое десятилетия назад, ими самими не воспринималось как экстраординарное событие, как-то отличающее их от многих миллионов соотечественников, которым довелось пройти подобным же путем. Тем же, кто с этими событиями хотя бы косвенно не столкнулся (а это абсолютное большинство ныне живущих россиян), порой непросто даже представить, что такое могло быть.
Очень многие в Екатеринбурге знали Любовь Григорьевну Адамову, одного из ведущих редакторов Средне-Уральского книжного издательства на протяжении полувека и активного участника общественной жизни города буквально до конца своих дней (а умерла она в апреле 2021 года на девяносто восьмом году жизни), но мало кто знал, что она тоже из эвакуированных!
В приснопамятном июне она окончила в Киеве с отличием среднюю школу (медалей для лучших выпускников тогда еще не было, но ее аттестат был обведен золотой каемкой), собралась поступать на физтех Киевского индустриального института. На важном житейском перепутье – позади десять напряженных школьных лет, впереди трудный вуз – семья устроила ей поездку в Сочи. Одноклассники после выпускного вечера проводили ее прямо на вокзал, а там, уже в вагоне, ждала ее мама. В советскую курортную столицу мама с дочерью приехали 20 июня. Город встретил их тропическими ливнями, только на третий день небо прояснилось, и они смогли выбраться в парк Ривьера.
Едва вошли в центральную аллею – увидели толпу неожиданно для этого места серьезных людей, молча столпившихся под репродуктором на столбе. Из репродуктора донеслись страшные слова: «…атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…»
Так для Любови Григорьевны началась война.
Киев бомбили! Надо же немедленно домой! Но не так-то просто оказалось выбраться из перенаселенного в разгар сезона курортного города: поезда забиты до отказа, чтоб попасть на какой-нибудь из них, уже требовалось особое разрешение властей. Разрешение и место на уходящий поезд героиням моего повествования удалось получить, когда пришел вызов матери с производства: она работала начальником цеха на Дарницком вискозном комбинате. Уезжали мама с дочерью из Сочи 3 июля; уже на вокзале, в ожидании поезда, прослушали радиообращение Сталина. Запастись в дорогу удалось только коробкой конфет. Рассудили, что не беда: купим что-нибудь по дороге. Где там: и поезд, и станции вдоль дороги уже вовсю бомбили. А ехали окольными путями – прямой маршрут был перегружен. Проезжали и через Сталинград, который тоже уже бомбили, хотя до битвы, повернувшей ход Второй мировой войны, было еще далеко. Доехать до самого Киева оказалось невозможно: путь впереди был разрушен бомбами. Но удалось устроиться на попутный грузовик…
Дорога от Сочи до Киева заняла у них больше недели – аккурат поспели к отправлению последнего эшелона с оборудованием и работниками вискозного комбината на Урал. С ним они и уехали, отягощенные лишь своими курортными чемоданчиками. Целый месяц под бомбежками, через «тромбы» железнодорожных артерий добирались до Свердловска. Комбинат разгрузился в Арамили и переключился (химики же!), на выпуск пороха, а выпускница киевской школы с аттестатом на украинском языке все-таки решилась поступать в институт: никто же не знал еще, что война – это надолго. Но физтеха на Урале тогда не было, да и вообще приемная кампания в вузы ко времени их приезда в Свердловск закончилась. Выяснилось, однако, что еще есть вакантные места на факультете журналистики, который возник на базе Свердловского института журналистики, только что включенного в состав Уральского государственного университета. Официально прием и тут закончился, но золотая каемка на аттестате помогла. Специальность, на которую Любовь Григорьевну вывели война и эвакуация, стала ее судьбой.
Эвакуация привела в Свердловск и Анжелину Ивановну Рязанову, которую хорошо знают и почитают в литературных кругах Урала. Родилась она близ Астрахани, оттуда отец ушел на фронт, а она с мамой уехала к дяде и бабушке… в Сталинград. Но кто же тогда мог знать, как повернутся события. Дядя Миша, брат матери, работал слесарем-сборщиком на Сталинградском тракторном заводе, где с начала 1930‑х годов выпускались и танки, а с первых месяцев войны они стали основной продукцией огромного предприятия. Дядя был выдающийся умелец, и его забронировали от мобилизации на фронт; ну, да к лету 1942 года фронт сам настолько приблизился к заводу, что не раз приходилось поднимать рабочее ополчение, чтоб отбить атаки врага. Оборону помогали держать танки, только что вышедшие из сборочного цеха; их экипажи составлялись из рабочих, которые их и собирали. При этом завод продолжал работать, ибо пока налаживалось производство бронетехники на Урале, СТЗ оставался главным поставщиком средних танков для Красной армии, а тем более для Сталинградского фронта, для которого он стал ближним тылом.
Но в августе 1942 года завод все-таки пришлось остановить. Под бомбами и снарядами сумели демонтировать самое ценное и не очень поврежденное оборудование, погрузили его на платформы и отправили «куда-то на восток». С оборудованием эвакуировали и наиболее квалифицированных рабочих, в их числе и дядю Мишу, а семьи пообещали доставить другим путем.
На всю жизнь запомнилось Анжелине Ивановне, как ее, пятилетнего в тот момент ребенка, переправляли ночью на другой берег Волги. Там были разные суда и суденышки, им с мамой и бабушкой досталось место в весельной лодке, за веслами сидели солдаты. Черное небо, черная вода и багровая стена огня на удаляющемся берегу… Когда вышли из лодки на берег, начался (а может, просто не прекращался?) обстрел из немецких батарей. Тут встретили их тоже красноармейцы и упрятали в своих тесных окопчиках. А потом как-то доставили их к железной дороге, затолкали в переполненные теплушки – и они поехали опять-таки неизвестно куда. Ехали томительно долго, никак не меньше месяца: часто пережидали воинские эшелоны; не раз попадали под бомбежку. Думали, везут куда-то в сибирские дали, но выгрузили их на свердловской Сортировке. Оттуда сталинградских беженцев увезли в Богдановичский район, поселили в деревенской глубинке, где они и прижились. Там героиня моего рассказа вступила в школьный возраст, начала учиться и в победном сорок пятом окончила первый класс. А со второго класса училась уже в 77‑й свердловской школе: дядя Миша их нашел. Оказывается, часть сталинградских танкостроителей, и его в том числе, эвакуировали на Уралмаш…
Многие сталинградцы после победы уехали в родные края, а семейство Анжелины Ивановны здесь и осталось. Сама она окончила школу, университет, полвека проработала в Музее писателей Урала; тут очень многое ею сделано для сохранения памяти о литературной истории края, но это уже другой сюжет.
Много лет назад журнал «Урал» напечатал воспоминания о детстве моей университетской однокурсницы Риты Хомяковой (сотни выпускников школы рабочей молодежи в поселке Красном, близ верхней Пышмы, помнят ее как учительницу литературы Маргариту Павловну Вакушину)[94]. Детство Рите выпало непростое, и самые тяжелые годы пришлись на время войны. Ей было три года, когда она заболела костным туберкулезом. В пять маме удалось ее устроить в специализированный детский санаторий в Евпатории, и там пришлось ее оставить, потому что лечение от этой страшной болезни (с не гарантированным результатом) было рассчитано не на недели или даже месяцы, а на годы. Риту заковали в гипсовый панцирь и положили на больничную койку, с которой она встала на костыли только через десять лет. Но с костылями не смогла расстаться уже до конца жизни; с ними и университет окончила, и лет тридцать, если не больше, преподавала литературу в школе, и замуж вышла, и двух очаровательных девочек родила и вырастила практически в одиночку, потому что муж умер, когда старшей было пять, а младшей три годика. Рита была очень сильным человеком.
К тому времени, как началась война, Рита провела в санатории уже целый год. Так случилось, что мама ее навестила как раз в тот день, когда Евпаторию в первый раз бомбили. Мама хотела забрать ее с собой, да ей не дали: сказали, что детей эвакуируют. К эвакуации действительно приступили через несколько дней. «Трамвай, поезд, пароход, машина. На чем мы только не ехали! Питание в пути организовать было, конечно, непросто. Может быть, поэтому запомнился в поезде хлеб со сливочным маслом и баклажанной икрой. Он показался тогда удивительно вкусным и запомнился на всю жизнь».
Довезли до Керчи, а дальше на пароходе. Их туда на руках перенесли работники санатория и военные моряки. Рита вспоминает, что не боялась: «Радость, что поплыву на настоящем корабле не в мечтах, а наяву, заслонила мысли о воздушных тревогах, бомбежках. О них как-то и не вспомнилось. А ведь и море бомбили… Взорвался один пароход. Говорят, на нем тоже были дети…»
Маргарита Павловна не знала, когда писала свои воспоминания – не знал и я, готовивший их к публикации, – о какой страшной трагедии она вот так вскользь упомянула. Уже работая над книгой, которую вы сейчас держите в руках, я совершенно случайно наткнулся в Интернете на публикацию о том, что совсем недавно, весной 2020 года, в 15 морских милях от Ялты, на глубине полутора километров, поисковики Русского географического общества совместно со специалистами Министерства обороны РФ обнаружили теплоход «Армения», потопленный немецкими бомбардировщиками 7 ноября 1941 года[95]. Это круизное судно после начала войны было переоборудовано в санитарно-транспортное, в августе – октябре оно вывозило раненых из осажденной Одессы на Большую землю: за 15 рейсов на нем было вывезено около 15 тысяч раненых солдат. Снаряжаясь в свой последний (как оказалось) рейс, теплоход загружался ранеными и медперсоналом уже в Севастополе, тоже оказавшемся к тому времени в кольце блокады, а затем зашел еще в Ялту, где на борт погрузились не только раненые, но и беженцы. Ах, как они рвались на него попасть, прорывая даже воинское оцепление: для многих из них это был последний шанс выбраться из обреченного города…
Всего на борт судна погрузилось, по данным, которые приводятся в публикации, от 6 до 10 тысяч человек. Тут было не до круизных удобств: люди, по утверждению очевидцев, от нижних помещений до капитанского мостика стояли сплошной стеной… И ни у кого на таком удалении от берега и на такой глубине не было шансов на спасение. Авторы публикации сопоставляют: на «Титанике» погибло «всего» 1600 человек.
А детям из евпаторийского санатория поначалу повезло: пароход благополучно доставил их на кавказский берег, от причала их увезли в прекрасный курортный поселок Теберду. Но избавиться от опасностей войны не получилось: вскоре поселок оккупировали немцы. С больными детьми они распорядились по-своему: устроили из них своего рода живой щит, поместив свой штаб в здании санатория. Жизнь «под немцами» (в самом буквальном смысле, ибо свой штаб они разместили на втором этаже, оставив детей на первом) была полна острых коллизий, но это уже была не эвакуация.
Отсутствие четких границ
Думаю, что несколько примеров из безбрежного потока народных судеб, которые я привел выше, помогут читателю, удаленному от тех событий по времени на восемь десятилетий, почувствовать, как обыденно и страшно это было. Но представления ни о многомерности, ни о масштабе этого исхода они не дают. Дело не в том, что примеры плохи, и даже не в том, что все познается в сравнении, а сравнить это перемещение многомиллионных народных масс не с чем: нет в природе, не было и в истории ничего похожего[96]. Тут, пожалуй, главная трудность заключается в том, что самый предмет, который мы стремимся охватить воображением или хотя бы рассудком, не имеет четких границ.
Казалось бы, должны существовать точные цифры, отражающие количество граждан страны, вовлеченных в процесс эвакуации, – но нет этих цифр. Внимательный читатель напомнит мне, что в самом начале этой книги я называл 17 миллионов; это так. Но я назвал эту цифру потому, что не раз встречал ее в разных источниках, и не пытался установить, насколько она достоверна. Между тем екатеринбургский публицист Л.М. Павлов попытался ее проверить, реконструировав на основе извлеченных из разных источников составных частей. Результат получился ошеломляющий:
«По различным данным, в 1941 году на восток было эвакуировано от 17 до 25 миллионов человек, причем 17 миллионов – по железной дороге. А по данным переписи эвакуированного населения по состоянию на 1 февраля 1942 года в РСФСР было размещено около 5914 тысяч эвакуированных, около 600 тысяч человек – в Казахстане, 716 тысяч – в Узбекистане, 18 тысяч – в других республиках Средней Азии и в Закавказье. Таким образом, в восточных районах страны было размещено 7417 тысяч эвакуированных. К осени 1942 года количество эвакуированных во многих восточных областях увеличилось в связи с проведением летом 1942 года второй волны эвакуации, однако вряд ли этот рост был кардинальным, ведь вторая волна была на порядок слабее первой.
И вот тут возникает очень неприятный вопрос: если было эвакуировано минимум 17 миллионов человек, а размещено на востоке СССР 7,4 миллиона человек, то куда делись 9,6 миллиона человек?»[97]
У самого Леонида Маратовича обоснованной версии ответа нет, нет ее и у меня. С одной стороны, учет эвакуированных велся вроде бы очень тщательно. Сотрудница Государственного архива Свердловской области (ГАСО) Ольга Алексеевна Бухаркина показывала мне гроссбухи, где убористым почерком записаны исчерпывающие данные о каждом беженце: откуда прибыл, фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, семейное положение, образование, где и в каком качестве работал до эвакуации, где поселен по прибытии, где трудоустроен. На каждой странице несколько десятков фамилий, в томе несколько сотен страниц, в архиве хранится несколько таких томов.
Строгая регистрация преследовала несколько целей. Позволяла рациональней управлять этим потоком – чтоб у каждого была какая-никакая крыша над головой, кусок хлеба, медицинский присмотр и прочие минимальные условия выживания. Способствовала решению кадровых проблем, крайне обострившихся в той обстановке. Минимизировала возможность проникновения в советский тыл соглядатаев и диверсантов от противника (такая опасность была вполне реальной). Помогала родным и близким людям, которых военная катастрофа разбросала по разным уголкам бурлящего тысячеверстного пространства, найти друг друга.
С другой стороны, учет был строгим, а насколько полным? Все, кто прошел через перипетии эвакуации, вспоминают, что сами были свидетелями, как кто-то погибал в пути от авианалетов или умирал в эшелоне, кого-то снимали из эшелона по болезни; кем и как учитывались те и другие? А вспомните теплоход «Армения»: сколько все-таки пассажиров уплывало на нем из Ялты – шесть тысяч или десять? Сосчитаны ли они в качестве эвакуированных? А после гибели по какой категории они были учтены – как погибшие или как без вести пропавшие? Да и были ли учтены – ведь списки тех, кто погрузился в Севастополе, вряд ли дублировались, чтоб оставить копии в осажденном городе. А беженцев, прорвавших в Ялте кольцо оцепления и заполнивших судно от трюма до капитанского мостика, едва ли в принципе можно было не то чтобы зарегистрировать, а хотя бы пересчитать. А ведь это тоже были участники исхода, превосходившего по масштабам все, что видела до той поры планета.
Точно так же не существует сколько-нибудь достоверного представления о количестве вывезенных из зоны, на которую накатывал фронт, промышленных и прочих производственных предприятий. Каждое ведомство вело учет своего хозяйства, кто-то те цифры добывал и суммировал, но результаты сильно различались. Тот же Л.М. Павлов сделал сводку на основании разных источников:
«В 1941 году в тыл было вывезено 1523 крупных предприятия (на Урал – 667, в Западную Сибирь – 244, в Восточную Сибирь – 78, в Среднюю Азию и Казахстан – 308, в Поволжье – 226, для чего потребовалось 1,5 миллиона грузовых вагонов. Были эвакуированы все моторостроительные, танковые, авиационные заводы, заводы боеприпасов и вооружения, 150 машиностроительных, 94 металлургических завода, 40 заводов электротехнической промышленности. Всего же из прифронтовой зоны в 1941 году на восток только по железным дорогам, согласно сводкам НКПС (Народный комиссариат путей сообщения), было вывезено 2593 промышленных предприятия. Во время второй волны эвакуации летом 1942 года на восток вывезли 150 крупных предприятий, в том числе оборудование нефтепромыслов Майкопа и Грозного и запасы нефти. Таким образом, в период с июля 1941 года по август 1942 года на восток было перебазировано 1673 крупных промышленных предприятия, а всего – 2743 предприятия».
Однако по подсчетам академика Г.А. Куманева, на которого Павлов ссылается, эти 2743 предприятия составляли лишь 8,6 % от 31 800 предприятий, находившихся на советской территории, которая была оккупирована. А каковы судьбы остальных? Этот вопрос остается таким же неисследованным, как вопрос о неучтенных эвакуированных. Какие-то грани проблемы достаточно очевидны, другие не поддаются учету. Понятно, что далеко не все предприятия можно перенести в другое место: попробуйте погрузить на эшелон, например, шахту или гидроэлектростанцию. Часть предприятий эвакуировать просто не успели. Работали до последнего часа, потому что продукция была жизненно необходима для обороны. Правда, за надвигающейся опасностью следили зорко и порой успевали-таки ускользнуть у врага из-под носа, хотя и с неизбежными потерями, но бывало и так, что предприятие приходилось самим уничтожать, чтоб не досталось врагу.
А порой непредвиденное изменение ситуации на фронте заставляло собираться в дорогу так спешно, что не хватало времени, чтобы должным образом оформить маршрутные документы и определиться с местом назначения. Г.А. Куманев предполагает, что значительная часть таких грузов осела в пути в качестве так называемых «бездокументных», а Л.М. Павлов поясняет, что в августе 1941 года, когда перегруженная железнодорожная сеть в неоккупированной части страны находилась на грани коллапса, железнодорожникам было разрешено удалять «тромбы» хирургическим способом, то есть разгружать безнадежно застрявшие эшелоны с заводским оборудованием в тех местах, до которых они добрались, чтоб открыть пути эшелонам, доставляющим грузы на фронт. В результате на многих станциях – на неприспособленных площадках, под открытым небом – стало накапливаться оборудование, которое даже и при наличии сопроводительных документов перемещалось в разряд «бездокументных». (Надо отметить, однако, что брошенным, бесхозным оно все-таки не становилось: оно охранялось, учитывалось, полноправным хозяином его считалось государство. И когда спешно оборудуемое для оборонных целей предприятие присматривало для себя что-то из этих грузов, то, совершив положенные формальные процедуры, могло чем-то из этого имущества воспользоваться. Такие операции правилами эвакуации были предусмотрены.) Но сколько было таких – вывезенных в далекий тыл и брошенных где-то на полустанке – предприятий? Неужто десятки тысяч? Трудно этому поверить, и вопрос остается открытым.
Так что количественные параметры эвакуации определены очень неточно. Однако не вполне проясненным остается и само понятие эвакуации.
Что считать эвакуацией?
Историк Н.Н. Мельников, пожалуй, первым обратил внимание на то, что его коллеги обычно распространяют понятие «эвакуация» на события, которые, строго говоря, таковой не являются: «Магнитогорский и Новотагильский металлургические заводы приняли броневые прокатные станы с Ижорского и Мариупольского заводов, что дало возможность региону самостоятельно изготавливать катаные броневые листы для корпусного производства. Вопреки сложившейся традиции эти перемещения нельзя считать эвакуацией, поскольку основная причина их “переезда” на Урал – организация самостоятельной танкостроительной базы в регионе»[98]. Почему этот семантический нюанс кажется ему важным, ученый не поясняет и никаких выводов из него не делает, однако акцентирует внимание на нем не раз и в этой, и в других своих публикациях.
Формально он, пожалуй, прав, ибо решение о перемещении броневых станов принималось правительством до того, как над предприятиями, где они находились, нависала непосредственная угроза со стороны противника. Но что изменится по сути, если мы признаем, что мариупольский прокатный стан вывозили до того, как немецкое нашествие стало угрожать городу, и это не эвакуация, а уникальный пресс фирмы «Шлеман» успели вывезти с того же предприятия прямо у немцев из-под носа, и вот это – эвакуация? Ведь цель перемещения оборудования в обоих случаях была одна и та же – налаживание танкового производства на Урале, и такая цель стояла перед страной еще до войны. С началом войны она стала несравненно более актуальной и для ее достижения принимались более радикальные меры, однако важно ли для обустройства танкового производства в Нижнем Тагиле, Челябинске или Свердловске, что такой-то станок или агрегат загодя демонтирован в Ленинграде и перевезен сюда в относительно безопасной обстановке, а другой везли под бомбами из прифронтового Брянска?
Это была обычная для той поры практика, когда оборудование, необходимое для создания военно-промышленных предприятий на востоке, демонтировалось и вывозилось до того, как возникала реальная угроза его захвата или уничтожения неприятелем. Причем не «на всякий случай» (ибо такая перестраховка была немыслима и по производственным, и по экономическим, и даже по политическим соображениям), а потому что традиционные способы поставки оборудования не работали. Ну, негде было заказать или купить!
Это были чрезвычайные меры в чрезвычайных обстоятельствах, и обстоятельства принуждали в одних случаях перемещать оборудование, не считаясь с затратами, а в других – даже «раскулачивать» предприятия, которые никаким перемещениям или трансформациям не подлежали. Нетрудно представить себе, каких средств и усилий потребовало, например, перемещение бронепрокатного стана из Мариуполя в Магнитогорск, если для его перевозки понадобилось 800 вагонов, а ведь до того его еще надо было демонтировать, а на новом месте смонтировать, причем готового производственного помещения для такого гиганта на Магнитке, конечно же, не было, и его нужно было построить за какой-то немыслимо короткий срок!..
Другой пример. Когда Уралмашзавод налаживал выпуск бронекорпусов, нужный станок для него нашли в Верхней Салде, находящейся от фронта не ближе, чем сам Свердловск: в 195 километрах севернее областного центра. Не знаю, легко ли было с ним расставаться салдинцам: не без дела же он у них стоял. Но он был нужен Уралмашу, выполняющему правительственное задание первостепенной важности, и этот довод оказался решающим. Примечательно, что его включили в список эвакуированного оборудования наряду со станками и агрегатами, действительно вывезенными из прифронтовой полосы[99].
Но что там – поступиться станком ради обороны. В истории Салды был случай, когда «салдинцам предстояло в сжатые сроки демонтировать оборудование завода “Стальмост”, перебазировать его в один из городов Южного Урала, а в освободившихся цехах разместить станки и оборудование металлообрабатывающего завода, эвакуированного из Подмосковья»[100]. Впрочем, подобные «рокировки» во время перестройки советской промышленности на военный лад были делом обыкновенным.
Так есть ли резон в том, чтобы подразделять оборудование, установленное на уральских (или сибирских) предприятиях в первые месяцы войны, на «эвакуированное» и «перемещенное»?
Однако и я, вслед за Н.Н. Мельниковым, готов усомниться в правомерности отнесения понятия «эвакуация» к эпопее перемещения военно-промышленных предприятий из западных областей страны на восток во всем ее объеме. Ведь эвакуация – это перемещение ради сохранения, а они не сохранялись! То есть сохранялись люди, станки, конструкторские и технологические наработки; даже заготовки везли и с них начинали производство на новом месте. А сохранять предприятия в их исходном виде – такую цель никто и не ставил.
Историки, занимающиеся этой темой (Н.Н. Мельников в их числе), прилежно отслеживают, как начинался «исход» предприятий, располагавшихся в «угрожаемых» районах. К примеру, харьковского танкостроительного комплекса (паровозостроительный, ставший еще до войны заводом № 183; тракторный, дизельный № 75), Мариупольского имени Ильича, ленинградских Кировского и Ижорского, брянского «Красный Профинтерн» и др. Находят данные о том, сколько вагонов понадобилось для их перевозки, сколько с ними уехало рабочих и ИТР. Указывают адреса, куда был эвакуирован тот или иной завод. Но почему-то не придают значения тому обстоятельству, что ни одно (скажу осторожней: ни одно крупное) предприятие не переместилось на Урал или в Сибирь целиком, с сохранением всех своих производственных подразделений и внутренних технологических связей. Как правило, любое из них расчленялось на относительно независимые блоки еще в момент погрузки на эшелоны, и эшелоны потом направлялись по разным адресам. В результате они, эти блоки, оказывались удаленными друг от друга на сотни, а то и тысячи километров, прежние технологические связи становились при этом невозможными, да они и не предусматривались. Предприятия в прежнем виде переставали существовать.
А что появлялось в том месте, куда прибывали эвакоэшелоны?
Общего закона тут не было, а тенденции лучше проиллюстрировать примерами.
Принято считать, что Харьковский паровозостроительный завод (с 1939 года – «завод № 183») был эвакуирован в Нижний Тагил и размещен на площадке Уралвагонзавода, но при этом сохранил своего харьковского директора (Ю.Е. Максарева) и харьковское название. Про директора и номер – чистая правда, но, во-первых, в Нижний Тагил переместился не весь промышленный гигант, а только его танковое производство. Во-вторых, УВЗ и до приезда харьковчан был гигантом, хотя до предусмотренных проектом параметров не успел к тому времени развернуться, потому и нашлось достаточно места для харьковчан в его отстроенных, но не обустроенных цехах. Кроме того, на его площадке разместились еще одиннадцать, если не ошибаюсь, эвакуированных предприятий: Московский станкостроительный, Мариупольский имени Ильича, Бежицкий сталелитейный и др. Ну, это так только говорится: предприятия; на самом деле, конечно, тоже какие-то их подразделения.
Все эти «имплантанты» по прибытии на УВЗ не сохраняли свою самостоятельность, но сразу же врастали в единый производственный организм, и образовавшийся вследствие этого процесса танковый монстр уже мало чем напоминал харьковский «эмбрион», хотя и продолжал числиться под тем же «конспиративным» номером. Но теперь его чаще называли, даже официально, Уральским танковым заводом № 183, как бы забыв про Харьков. После окончания войны «завод № 183» на прежнюю свою площадку с Урала не вернулся (на ней выросло фактически новое машиностроительное предприятие), а Ю.Е. Максарев из Тагила уехал, но не в Харьков, а в Москву, где его назначили на ответственный пост в наркомате. Завод же в Нижнем Тагиле, выросший на почве эвакуации, вернул себе прежнее название «Уралвагонзавод», но при этом и масштаб, обретенный в военные годы, и танковое производство сохранил.
Похожая история приключилась с Челябинским тракторным заводом. На нем еще до войны начали осваивать производство тяжелых танков КВ при поддержке и на основе технологического опыта ленинградского Кировского завода, но стать полноценным дублером головного предприятия он не успел. В октябре 1941 года на площадку ЧТЗ эвакуировали сборочную линию тяжелых танков с Кировского завода, а вместе с ней и директора завода И.М. Зальцмана. Эвакуированного директора, как и в Нижнем Тагиле, поставили во главе объединенного предприятия, а само предприятие назвали «эвакуированным» же именем, добавив к нему, впрочем, местный элемент: «Кировский завод Народного комиссариата танковой промышленности в Челябинске». Однако в обиходе его стали называть короче: «Танкоград», что было не только точней по сути, но и справедливее, поскольку новая «танковая империя» объединила в себе, кроме «системообразующих», еще и семь других эвакуированных предприятий. Кировским завод оставался необъяснимо долго, только с июня 1958 года он снова стал называться Челябинским тракторным. А собственно Кировский в Ленинград не возвратился, а возрождался на ленинградской площадке безотносительно к своему челябинскому «тезке».
А вот еще любопытный пример. Одновременно с Кировским из Ленинграда, вокруг которого уже смыкалось кольцо блокады, эвакуировали и делавший для него бронекорпуса Ижорский завод. Та часть его оборудования, что использовалась для производства бронекорпусов, была перевезена на Уралмаш, и по отработанной уже схеме Уралмаш в октябре 1941 года был переименован в Ижорский завод! Об этом нынче мало кто знает, а если кому-то сказать, то он и не поверит; между тем в фондах музея УЗТМ можно увидеть документы, подписанные Б.Г. Музруковым, директором Ижорского завода! Но то ли по той причине, что Музруков был не эвакуированный, а свой (хотя все же ленинградец: до назначения директором Уралмаша в 1939 году вся его карьера была связана с Кировским заводом, последняя ступенька – главный металлург), то ли «бренд» УЗТМ был уже весомей названия известного ленинградского завода, а только Ижорским уральский гигант назывался совсем недолго: уже в начале 1942 года он возвратил себе свое прежнее имя.
А зачем вообще делались эти переименования? Какого-то официального разъяснения на этот счет я не нашел. Можно предположить две взаимосвязанные причины, обе психологического плана: напоминанием о вынужденно покинутой родине хотели подкрепить веру «беженцев» в грядущее возвращение, которое напрямую зависит от их самоотверженного труда на чужбине; сохранение привычного имени – как сбережение полкового знамени: флагманы оборонной промышленности в строю – значит, враг будет повержен. Но по мере того, как разрастались и набирали силу новые танкостроительные гиганты, как Красная армия, «оттолкнувшись ногой от Урала», все заметнее и увереннее начала поворачивать фронт обратно на запад, надобность в такой психологической поддержке отпадала. На победу уже работали не Харьков или Ленинград, вытесненные на Урал, а Урал, вобравший в себя жизненную силу всей страны.
Допускаю, однако, что на деле все было проще и прагматичней, но более подходящий повод сказать об этом (и сообщить некоторые значимые нюансы историй, показанных здесь несколько эскизно) представится несколько позже.
Вывод из этих историй с «эвакуированными» названиями следует очевидный: ведущие предприятия военно-промышленного пояса страны в одних случаях заблаговременно, не дожидаясь приближения фронта, в других случаях прямо из-под огня вывозились на восток страны не затем, чтоб уберечь их от опасности (хотя отчасти и по этой причине). А чтоб сохранить их в том виде, как они есть, – такая задача вовсе не ставилась. Вывозили их только для того, чтобы из их «вещества» (людей, оборудования, конструкторских и технологических наработок), из их «воли, труда и энергии» сотворить, взамен фактически утраченного «военно-промышленного пояса», радикально обновленный и усиленный восточный военно-промышленный комплекс, способный обеспечить армию вооружением и боеприпасами, необходимыми и достаточными для того, чтобы обратить вспять и разгромить агрессора. Таков был стратегический замысел невиданного по своим масштабам перемещения людей и техники в осенне-зимний период 1941 года. Поэтому их перемещение в глубокий тыл традиционному пониманию эвакуации действительно не соответствует.
Да, строго говоря, это была не эвакуация, а передислокация военно-промышленных сил страны. Но было бы неправильно обсуждать здесь степень новизны и изобретать новое название для того, чего не было в истории. Как раз принципиально важно, что новое решение, благодаря которому удалось повернуть ход войны, явилось новаторским переосмыслением традиционного понятия, что новое содержание предстало в старом, привычном обличье. Опираясь на привычное понимание, передислокацию проще было организовать: у работников перемещаемых предприятий не возникало вопросов: враг напирает, остановить его пока что не получается – значит, надо отходить и имущество ни в коем случае не оставлять врагу. С этими мыслями, с этим настроением уезжали, без всяких сомнений называли себя беженцами и надеялись на непременное возвращение. И десятилетия спустя это во многих случаях поворотное событие в своей жизни иначе как эвакуацией и не называли и в том были правы.
Но особенно важно, что и противник воспринимал массовое движение эшелонов из прифронтовых областей в глубь территории страны именно как эвакуацию, не распознав ее нового смысла. Подтверждением тому могут служить записи в дневнике педантичного Гальдера, сделанные им в те дни, когда исход войны казался ему уже решенным: «Большое скопление подвижного состава на железнодорожных станциях и усиленное движение эшелонов в восточном направлении следует расценивать как эвакуацию» (4 июля 1941 г.); «…местами наблюдается скопление нескольких колонн на одном шоссе. Следует полагать, что здесь наблюдается массовый отход войск, в колонны которых вклиниваются толпы беженцев» (5 июля 1941 г.); «Аэрофотосъемка в районе Брянска и Орла дает объяснение исключительно большому скоплению подвижного состава. В этом районе находятся огромные, видимо, совсем новые заводы с большим количеством подъездных путей и развитой сетью заводских железных дорог. Очевидно, это заводы транспортного машиностроения и крупные железнодорожные мастерские» (6 июля 1941 г.), – и генерала никак не беспокоило, что они, вероятно, погружают свое оборудование в тот «подвижной состав»; «Усиленные передвижения эшелонов в тыл в районе между Днепром и оборонительной полосой западнее Днепра, возможно, означают эвакуацию хозяйственного имущества или создание значительных резервов в тылу на случай организации обороны в районе южнее Киева» (7 июля 1941 г.) и т. п.
Шахматный гроссмейстер отличается от доморощенного любителя способностью держать в поле зрения все поле сражения, оценивать потенциальные возможности каждой фигуры на доске, на много шагов вперед просчитывать последствия любого хода. Похоже, на гроссмейстерском уровне воспринимал ситуацию на величайшем театре военных действий и начальник штаба сухопутных войск вермахта. Судя по другим его записям, он внимательно отслеживал (на основе донесений разведки и рапортов командующих формирований германских войск) и передвижение разрозненных «обломков» красноармейских частей: нельзя допустить их объединения для совместных действий против армии вторжения – стойкость советских солдат уже доставила немцам много неприятных неожиданностей. Он оценивал потери личного состава и техники у обеих сторон и просчитывал, как меняется при этом соотношение сил. Заботился о надежном снабжении наступающих соединений вермахта боеприпасами и продовольствием, задумывался о том, как будут удерживаться и осваиваться захваченные территории. Словом, вполне владел ситуацией, продумывал следующие гроссмейстерские ходы, но ни его огромный военный опыт, ни здравый смысл, ни интуиция не помогли ему увидеть опасность в эшелонах, увозящих беженцев (да хотя бы и заводское оборудование – когда еще они сумеют его смонтировать, да и сумеют ли) на восток: все естественно, все как ожидалось, «колосс на глиняных ногах» рассыпается на глазах, как ему и предначертано. Все эти смертельно опасные для завоевателей, как потом оказалось, события не прошли мимо его внимания, но он упоминает их, как мог заметить читатель, бесстрастно и никаких выводов не делает. «Гроссмейстер» военного разбоя оплошал против игрока, которого всерьез не принимал, а тот как стратег оказался сильнее.
Но не только Гальдера не обеспокоили движения гражданских эшелонов на восток: ни у кого из германского руководства советская эвакуация не вызвала подозрений. И когда производство советских танков – благодаря эвакуации! – возобновилось на Урале, гитлеровские сподвижники в это просто не поверили. Сохранилось свидетельство, что весной 1942 года фюреру доложили: русские, мол, выпускают по тысяче танков в месяц. Тот отмахнулся: не может быть, разведка ошиблась. Она и на самом деле ошиблась: к тому времени уральские танкостроители выпускали уже более двух тысяч танков в месяц!
Сталинское руководство, по признанию Молотова, внезапное нападение гитлеровцев на Советский Союз прозевало; в том же духе можно сказать, что и гитлеровское руководство Германии важнейшую оборонительную операцию противника, проведенную прямо перед носом у командования вермахта, проморгало. Наш просчет, увы, обернулся для страны четырьмя годами беспримерно тяжелой войны; их же недогляд привел к позорному проигрышу, казалось бы, остроумно задуманной, хорошо просчитанной и столь успешно начатой ими партии, предполагавшей «мат в три хода», и в итоге к безоговорочной капитуляции гитлеровского режима.
Когда Георгий Константинович Жуков, самый почитаемый полководец Великой Отечественной, в своих мемуарах приравнял эвакуацию к величайшим битвам Второй мировой войны, он едва ли имел в виду вывоз в тыл бесценных раритетов Эрмитажа, труппы Большого театра или пациентов крымского санатория для детей, больных костным туберкулезом. Слов нет, насколько то и другое было важно, но силы войскам не добавляло, а лишь создавало дополнительные трудности защитникам страны.
А перемещение в безопасный тыл практически всего военно-промышленного комплекса, который при этом стал работать даже намного производительней, чем на старых своих местах, – вот это действительно было новое слово в науке и искусстве ведения войны! Хотя и было оно облачено в традиционную форму эвакуации.
Не было конвертов!
Советскую эвакуацию во время Великой Отечественной войны и отечественные, и западные авторы с самого начала, как только выявились ее стратегические последствия, признавали величайшим историческим свершением, но многие тайны ее, не менее важные, чем тайна катастрофы первых дней войны, до сих пор остаются неразгаданными. Самый трудный и, кажется, неразрешенный вопрос: как это удалось организовать?
Что такая – можно сказать, планетарного масштаба – операция требовала невероятной слаженности действий всех «колесиков и винтиков» государственной системы, чрезвычайной дисциплинированности и ответственности миллионов ее участников – это никто не ставит под сомнение. Но откуда взялся этот организационный потенциал в стране, где и в мирные времена едва ли не все благие порывы наталкивались на некомпетентность и безответственность исполнителей и оборачивались практически неизбежными недоделками и показухой? А тут шла небывало разрушительная война.
Для советских исследователей, начиная с Н.А. Вознесенского и кончая авторским коллективом энциклопедии «Великая Отечественная война. 1941–1945», ответ был предрешен: иной организующей и направляющей силы в стране, кроме коммунистической партии, не мыслилось. То же решение вопроса предложил и маршал Г.К. Жуков, чье суждение об эвакуации как стратегической операции, равной величайшим битвам Второй мировой войны, послужило одной из концептуальных опор этой книги. Такую же позицию занял и британский журналист Александр Верт, работавший в СССР с июля 1941 года до 1946 года, то есть все видевший своими глазами, автор очень содержательной книги «Россия в войне»: «Советское государство, партия совершили в этих условиях великолепнейший организаторский подвиг, сумев в разгар германского вторжения эвакуировать значительную часть промышленности на Восток. Без мощной промышленной базы на Востоке и без этой эвакуации СССР потерпел бы поражение».
Но даже безоговорочное признание организаторской роли партии не снимало вопроса о том, как удалось погрузить на эшелоны полстраны и, хоть с большими издержками, но вывезти людей и технику за сотни и тысячи километров и на новых местах возродить военно-промышленный комплекс как бы даже помолодевшим и возмужавшим, превосходящим довоенный уровень и по производительности, и по качеству продукции.
Первое предположение напрашивается само собой: все заранее было продумано и расписано, и партии оставалось только, используя жесткие рычаги партийной дисциплины, добиться от руководителей всех звеньев (они же все были членами партии!) неукоснительного исполнения этих предписаний. Эта версия никогда и никем не была документально подтверждена, но казалась настолько правдоподобной, что с давних пор и по сей день некоторыми «знатоками» выдается за бесспорную истину. Попадались мне не раз публикации в Интернете, авторы которых утверждали, что «теми, кому положено», все было продумано и просчитано заранее. Руководителям предприятий, мол, загодя были розданы запечатанные конверты, которые до поры хранились у них в сейфах, а как только по радио прозвучало обращение Молотова, так они эти конверты вскрыли и нашли там подробные инструкции по эвакуации.
Кажется невероятным, что такую версию поддержал и авторитетный знаток истории Великой Отечественной войны, автор книги «Война и эвакуация в СССР» академик Г.А. Куманев. Он снялся в документальном фильме «Равная величайшим битвам»[101] и заявил с экрана, что видел «где-то в архиве» большой лист, «целую простыню», где было четко прописано, куда, каким маршрутом и в какие сроки надлежало отправляться каждому предприятию. Но когда участники съемочной группы попросили его уточнить, где именно он видел эту «простыню», чтобы снять ее для фильма, Георгий Александрович так и не смог вспомнить. Боюсь, что память подвела ученого: что-то другое он видел. А сводного плана эвакуации не просто не было, но и не могло быть, поскольку существование такого документа противоречило бы советской военной доктрине того времени.
Известно, что попытки разработать планы эвакуации до начала войны предпринимались, но не были поддержаны руководством страны. Когда, например, председатель исполкома Моссовета Василий Прохорович Пронин обратился с проектом такого плана по Москве к Сталину, тот ответил резко: «Когда нужно будет и если нужно будет подготовить эвакуацию – ЦК и СНК уведомят Вас». Под этой резолюцией стояла дата: 5 июня 1941 года.
Мало того, когда пожар войны полыхнул уже вполнеба, на второй день гитлеровского вторжения, где-то около полудня, руководитель компартии Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко позвонил Сталину, чтобы испросить разрешение начать эвакуацию. Тот даже удивился: «Вы думаете, это надо делать? Не рано ли?» Между тем было даже поздно: уже через пять дней, 28 июня, Минск пал, мало что успели вывезти…
«Конкретными, заблаговременно разработанными эвакуационными планами на случай неблагоприятного хода военных действий мы не располагали», – однозначно и категорически утверждал Николай Федорович Дубровин. А уж он-то знал ситуацию, как мало кто другой: в 1941 году он был заместителем наркома путей сообщения, и его включили в состав Совета по эвакуации (о котором речь у нас пойдет чуть позже). Он состоял там до 27 декабря 1941 года, то есть до тех пор, пока Совет упразднили в связи с завершением его миссии.
Упразднили его, как оказалось, рановато: летом 1942 года обстановка на фронте снова обострилась, немцы сделали рывок в сторону Сталинграда, Ростова и Кавказа, и эвакуацию пришлось возобновить. Для того 22 июня была создана Комиссия по эвакуации. Она просуществовала до осени, но Дубровин в ее состав уже не входил.
Таким образом, все источники сходятся на том, что никаких «конвертов» не было, эвакуацией пришлось заняться, будучи совершенно к ней не готовыми. И не раз уже цитированный здесь Л.М. Павлов в этом факте нашел даже «маленький аргумент в защиту версии Виктора Суворова»: дескать, войну собирались вести на территории противника и были столь самонадеянны, что иного варианта и не мыслили. А когда Гитлер нанес сокрушительный превентивный удар (как считает Суворов-Резун) – Советский Союз был к тому совершенно не готов и погрузился в хаос. Как у западной границы, даже не успевшей превратиться в линию фронта, так и в тылу, где без предписаний сверху никто не знал, что делать, а предписаний (ни в виде «конвертов», ни в форме продуманных команд сверху) не было. Как тут не растеряться? Причем патриотическая байка о том, что русский народ «долго запрягает, да быстро едет», тут ничего не может объяснить: в стихийном порыве невозможно даже погрузиться в эшелоны, ибо не стоят же они в ожидании на подъездных путях, но чтоб так же, на волне патриотического порыва, возродиться на новом месте – это откровенная чепуха, которую и обсуждать не стоит.
Из-за отсутствия «конвертов», то есть загодя разработанных планов, эвакуация, особенно в первое время, была беспорядочной, хаотичной, да и потом было много нестыковок и неразберихи. Тому есть множество подтверждений в воспоминаниях и документах; с такими фактами мы не раз столкнемся на страницах этой книги. То отправят эшелон из Киева в Полтаву (а туда немцы даже раньше пришли), то другой эшелон пасуют из одного города в другой – ни там, ни там его не принимают: а некуда, все переполнено! Достаточно часто случалось, что приедет эшелон в назначенное ему место, а место уже занято. Вспомните еще о «бездокументных» грузах, а их ведь были целые эшелоны: отправляли в спешке, из-под артобстрела или бомбежки, некогда было с бумагами возиться…
Характерный сюжет изложен в книге о Верхней Салде. Это поселение возникло в тридцати верстах восточнее Нижнего Тагила еще в XVIII веке при демидовском чугунолитейном и железоделательном заводе. Новую жизнь в старинное предприятие и кормящийся от него поселок вдохнула советская индустриализация. В 1931 году там был построен завод металлоконструкций и мостов, продукция которого пользовалась большим спросом при строительстве новых промышленных предприятий. Оживление хозяйственной деятельности привело к бурному росту призаводского поселка, и в 1938 году он получил статус города. Молодой город в обжитой промышленной зоне Среднего Урала организаторы эвакуации, конечно, не могли обойти вниманием. И вот летом 1941 года в кабинете директора завода металлоконструкций Пшеничного появились посланцы завода № 95 из подмосковного поселка Сетунь и предъявили хозяину кабинета постановление ГКО разместить у себя направленный сюда завод. Директор, как вспоминал позже один из этих визитеров, внимательно прочитал документ и «спокойно заявил, что принять нас не сможет.
– Но вот же постановление ГКО, – возмутились мы, – подписанное Сталиным!
Пшеничный невозмутимо кивнул головой, потом открыл сейф и вынул еще несколько постановлений ГКО, подписанных К.Е. Ворошиловым, Н.М. Шверником и другими членами Государственного Комитета.
– Вот видите, – сказал он, – завод из Ленинграда, завод из Кольчугино, еще и еще, и все ко мне. Кстати, вы только в пути, а ленинградцы уже здесь. Оборудование их разгружается, все железнодорожные пути забиты!»[102].
В цитируемой книге не описано, какая после этого разыгралась «немая сцена», но в итоге завод № 95 на площадку завода металлоконструкций все-таки вселился, вслед за ним сюда же въехал завод № 519 Наркомата цветной металлургии СССР, и они, объединенные под номером 95, стали единственным в своем роде предприятием, поставляющим полуфабрикаты для изготовления силовых элементов для самолетов. Ну, а хозяев, которых приспособить к новому производственному профилю не получилось, как я узнал уже из другого источника, отправили «в эвакуацию» из-под Нижнего Тагила куда-то на Южный Урал[103]. Ну и как вы оцените этот конфликт порядка и хаоса?
В публикациях послесоветского времени тема беспорядочности, хаотичности эвакуации разрабатывается, пожалуй, с той же надрывной увлеченностью, как и тема поражения Красной армии в первый день войны. Между прочим, Л.М. Павлов, не «исконный литератор», а инженер с большим производственным опытом, в цитированной выше статье красочно изображает, что должен пережить и как себя повести руководитель крупного оборонного завода, перед которым встает проблема эвакуации, а плана эвакуации нет, «ибо никто не собирался оставлять врагу такие огромные территории». Его (автора, а не воображаемого директора) рассуждения очень достоверны, а вывод напрашивается такой, что задача эта практически неразрешима – как невозможной кажется победа после катастрофы 22 июня, какой она показана в книгах историков, озабоченных разоблачением сталинизма. Но задача эвакуации была разрешена, а в итоге стала возможна и победа!
Издержки эвакуации подробно освещены у Н.Н. Мельникова, у А.Ю. Ермолова.
Кстати, последний из названных авторов не просто касается этой темы, но и полемически заостряет ее в самом названии одной из своих статей, опубликованных в Интернете: «Эвакуация предприятий советской танковой промышленности в 1941 г.: уникальное историческое явление или масштабная неудача».
Надо отдать должное политкорректности автора – свое мнение о том, что в советской историографии «процесс эвакуации освещался односторонне», он подкрепляет сведениями из советских же источников: оказывается, даже в докладе Госплана СССР от 10 декабря 1941 года признавалось, что «эвакуация происходила в условиях дезорганизации и хаоса».
Однако историк не довольствуется мнением советских наблюдателей – оно ведь тоже могло быть необъективным. Он предлагает собственное видение событий, основанное на изучении архивных документов, касающихся, в основном, танковой промышленности СССР – ключевой в системе военно-промышленного комплекса страны. Он обнаруживает интересные сведения о сроках принятия решений об эвакуации предприятий – как они устанавливались и как проваливались, – об объемах перемещаемого на восток имущества и численности вывозимых вместе с ним людей. При этом решения, по его оценке, были, как правило, рациональными, а планы – продуманными, но быстро меняющаяся обстановка на фронтах часто заставляла советское руководство эти решения перерешать, а планы перепланировать. Самым дефицитным ресурсом, замечает историк, оказывалось время, и там, где его хватало (но так случалось редко), эвакуация проходила организованно, а если ситуация менялась резко, эвакоэшелоны приходилось формировать в большой спешке, что увеличивало и без того неизбежные потери.
«Фактически эвакуация производилась не так, как была запланирована, а так, как это было возможно в сложившихся условиях», – констатирует ученый. Мысль ожидаемая и резонная, она могла бы послужить и ключом к пониманию конечных результатов этой операции – как обретений, так и потерь. А следующее далее рассуждение можно было бы принять за взвешенный итог, снимающий всякие сомнения: «В целом к марту 1942 г. все основные заводы НКТП[104] превзошли свой уровень производства на старом месте. Произошло это, во-первых, благодаря использованию производственных мощностей принимающих предприятий, а во-вторых, благодаря перестройке технологии производства».
Однако автора статьи не отпускает мысль о «вреде, который эвакуация нанесла промышленности», – будто этой передислокации, стало быть, и вреда, можно было избежать. Сам же историк признает, что те просчеты, которые были допущены при проведении эвакуации, мы можем видеть лишь «теперь, по прошествии времени». Значит, добавлю от себя, тогда действовали не по слабому разумению, а по обстановке. Обстановка же развивалась непредсказуемо – вот и эвакуацию просчитывать наперед было затруднительно. А все же главной цели достигли!
Но если рассудить таким образом, то итог получается ровно такой, какой делали и советские историки. А.Ю. Ермолов, добросовестный исследователь, именно такой вывод и делает: «Эвакуация советской промышленности в 1941 г. – уникальное историческое событие, которое не с чем сопоставить. Никто в индустриальную эпоху не пытался быстро переместить свои центры промышленности, да еще в условиях военных действий». Казалось бы, тем самым исчерпан вопрос, сформулированный в заголовке статьи. Но, видимо, автору, в свете нынешнего отношения к советскому прошлому, непросто было согласиться с собственным выводом. Поэтому, совсем уже завершая статью, он задался тем же вопросом еще раз: «Можно ли на основании всего этого признать результаты эвакуации предприятий НКТП неудачными?» Тут тон его становится нерешительным: дескать, с одной стороны… но с другой стороны…
Пишу о том с сочувствием и без упрека, поскольку однозначная оценка в подобных случаях – всего лишь дань казенной логике, но никак не приближение к истине. Ибо истина в историческом знании так же многомерна, как сам реальный исторический процесс. Неважно, какой ярлык мы с вами наклеим на то или иное событие или на персонажа, а важно – что там происходило на самом деле.
На самом же деле происходило нечто такое, что мне кажется несравненно интереснее плоских советских и столь же плоских антисоветских схем: некая мощная созидательная сила, заключенная в советском народе, действуя подчас слишком прямолинейно, грубо, но решительно и бескомпромиссно, обуздывала хаос, устанавливая жесткий и даже жестокий, но единственно спасительный порядок.