На восток – это куда?
Еще раз добрым словом вспомню некогда очень популярный роман В.Ф. Попова «Сталь и шлак». Сегодня он читается, конечно, совсем иначе, нежели семьдесят лет назад. Сужу о том не предположительно: я читал его и тогда, когда он был на пике популярности, перечитал и сейчас, когда о нем уже мало кто помнит. В момент появления романа читателей увлекал острый и динамичный сюжет, отражающий коллизии только что завершившейся войны, его автор был в числе первопроходцев темы. В последующие десятилетия тема разрабатывалась многими беллетристами так активно, что спустя немного лет новации первопроходцев стали выглядеть штампами. Зато подробности повествовательного фона, второстепенные для автора и читателя первых послевоенных лет, стали восприниматься как артефакты из археологических раскопок: приобрели в определенном смысле музейный интерес.
Я имею в виду отражение в фабуле романа реальных событий начального периода Великой Отечественной войны, в которых еще не писатель, а инженер-металлург Владимир Федорович Попов сам принимал деятельное участие. Два сюжетообразующих узла в романе – это эвакуация работников и оборудования мартеновского цеха из Донбасса на Урал и, скажем так, врастание работников этого цеха (судьба оборудования не отражена) в жизнь крупного уральского металлургического предприятия. «Исходный» завод не называется (но, судя по тому, что сам автор начинал свой путь инженера в Енакиево, тамошний металлургический и послужил ему натурой); уральский завод не называется тоже, но прототип его легко угадывается: тут масштабы на порядок больше, тут броневую сталь на блюминге прокатывают, тут фамилия директора комбината – Ротов; кто в курсе – сразу вспомнит, что в годы Великой Отечественной войны был такой легендарный директор Носов, он руководил Магнитогорским металлургическим комбинатом, где и работал начальником мартеновского цеха эвакуированный из Енакиево инженер Попов, будущий писатель. (Почему он не назвал настоящую фамилию, а так вот прозрачно намекнул? Так ведь роман – не документальный очерк; а с Григорием Ивановичем Носовым мы еще встретимся в одной из последующих глав.)
Если посмотреть на роман «Сталь и шлак» как на экспозицию раритетных событий, относящихся к эвакуации, то, прежде всего, придется подивиться полноте «коллекции».
Как готовили завод к эвакуации?
«Крайнев объяснил рабочим положение. Деловой тон начальника успокоил и мобилизовал людей. Они поняли смысл своего пребывания в цехе, срочность и важность задания, которое им предстояло выполнить.
Как только был выдан инструмент, закипела работа. Это была страшная работа разрушения того, что созидалось и поддерживалось десятилетиями.
Сталевары, ковшевые, разливщики, мастера, каменщики превратились в слесарей, такелажников, грузчиков. Они снимали с кранов моторы и тележки, приборы и пусковую аппаратуру, выкатывали станки из мастерской, молоты из кузницы и грузили, грузили, грузили.
Комендант цеха, хозяйственный и аккуратный, ярый поборник чистоты и порядка, переключил свою бригаду на отгрузку. Он заполнял все промежутки в вагонах с оборудованием кислородными баллонами, тачками, носилками, кайлами – всем, что попадалось ему под руку. Даже лопаты, приготовленные на зиму для уборки снега, уютно разместились между ящиками с контрольно-измерительными приборами. Комендант всерьез и надолго собрался хозяйничать на востоке».
Директор завода, зашедший посмотреть, все ли здесь приготовлено к вывозу, велел еще снять и мосты кранов (надеюсь, читатель знает, что такое мостовой кран в цехе).
Потом здесь же грузились в эшелон рабочие с семьями: «Странно было видеть, как в разливочном пролете мартеновского цеха толпятся десятки людей с детьми, с узлами, чемоданами и сундуками». Но уезжали не все – и тут тоже писатель представил полный ассортимент вариантов: у кого-то семейные обстоятельства, кто-то не может оставить просто так, без присмотра, нажитое за сорок лет добро, кто-то верит, что тому, кто «не коммунист и не еврей», оставаться в оккупации не опасно…
А потом – дорога.
«Бесконечными вереницами двигались эшелоны. Одни из них – со станками, турбинами, комбайнами, моторами, тракторами, подъемными кранами, сеялками, частями огромнейших машин, железными конструкциями, с понурыми и притихшими людьми – шли на восток. Другие – с орудиями, самолетами, машинами, зарядными ящиками, танками, походными кухнями и с шумливыми бойцами – на запад.
Эшелоны, двигавшиеся на запад со скоростью курьерских поездов, неслись мимо запруженных вагонами станций, мимо всегда сонных, а теперь разбуженных полустанков. Порой они двигались одновременно по обоим путям, и встречное движение замирало.
Тогда люди, направлявшиеся на восток, располагались биваками, готовили пищу, и станции тонули в дыму костров, словно огромные таборы.
Железнодорожные пути обрастали золой, нечистотами, разбитыми вагонами и паровозами. Около станционных зданий вырастали наспех насыпанные могильные холмики, но с каждым днем все больше эшелонов проходило на восток».
В общем-то, нехитрые зарисовки: ни неожиданных ракурсов, ни пронзительных деталей. Но ценность их в том, что они – с натуры. И когда донецкие инженеры срастаются в единое симбиотическое образование с уральскими, и это процесс болезненный, но для общего дела плодотворный, – это тоже с натуры.
Но вот чего нет в этой натурной зарисовке, так это каких-то вопросов, сомнений, колебаний, связанных с направлением движения. Так могло быть, но так, увы, бывало далеко не всегда. Обобщенную картину реальной ситуации представляют авторы уже цитированного в начале этой книги исторического труда: «Точные направления продвижения эвакопоездов и конечные пункты их следования были указаны в большинстве случаев только для пассажирских составов. Новые места размещения многих предприятий первоначально устанавливались самими наркоматами. Они нередко планировали или чрезмерно дальнюю переброску некоторых грузов (в Сибирь и даже на Дальний Восток), или в районы ближайшего тыла, которые вскоре становились зоной боевых действий. Бывали случаи, когда вместе с эвакогрузами в глубокий тыл по ошибке отправлялись вагоны с боеприпасами и вооружением, предназначенные для действующей армии»[105].
Все так и было. Но если б в потоке эвакоэшелонов не было составов, движущихся мучительно медленно, однако к намеченной цели, то эвакуация как передислокация военно-промышленных грузов просто не состоялась бы. Поэтому есть жизненная правда в том, что герои романа В.Ф. Попова точно знают, куда и зачем они отправляются, заранее рассчитывают свои возможности в условиях, которые их ожидают, продумывают даже, как будет использоваться то заводское имущество, которое они везут с собой. Думаю, и в этом плане неопытное, но правдивое перо инженера-романиста изобразило достоверную картину: прототипы его героев так же точно знали, куда и зачем они едут. По этой причине, видимо, и возник миф о загадочных «конвертах», предполагающий наличие тайны, ключ к которой ждет своего искателя в какой-то запыленной архивной папке.
Но никакой тайны не было для организаторов эвакуации-передислокации.
Даже и сторонний наблюдатель – американский журналист Сай Сульцбергер, которого к советским государственным секретам, естественно, никто не подпускал, – без труда разобрался, что к чему, ибо он был приметливым и вдумчивым человеком. В июле 1942 года в нью-йоркском журнале «Лайф» появилась его заметка из воюющей России, где, в частности, говорилось:
«Более чем за десять лет до начала войны началось перемещение военной промышленности на восток. Это было подготовительное мероприятие, предпринятое после консультаций представителей армии со специалистами научно-исследовательских институтов, которые тщательно изучили энергетические, сырьевые и транспортные ресурсы района Урала…
Этот осуществленный в гигантских масштабах перевод промышленности на восток не имеет примеров в истории…»[106]
На мой взгляд, в этих словах точно сформулирована ключевая идея советской эвакуации-передислокации 1941–1942 годов. Правда, сами они нуждаются в пояснении.
За десять лет до начала…
Сосредоточение военно-промышленного потенциала на территории, протянувшейся с севера на юг сравнительно узкой полосой в небольшом отдалении от западной границы, не было следствием ошибочной народно-хозяйственной политики советского или дореволюционного еще руководства страны: так исторически сложилось в силу ряда объективных причин. Но все – и на этой, и на той стороне – понимали, что такая военно-промышленная география была для России потенциально опасна. Германское руководство было осведомлено о том прекрасно – тут и разведчиков засылать не было нужды. Можно с полным основанием утверждать, что именно этой уязвимой географией и соблазнились разработчики плана «Барбаросса»: при ином рассредоточении «жизненной силы России» по территории огромной страны рассчитывать на успех молниеносной войны было бы безумием.
Советское руководство тоже прекрасно знало об этой проблеме. Тем, в первую очередь, и объясняется его стремление в предвоенные годы правдами и неправдами отодвинуть западную границу таким образом, чтобы обезопасить стратегически важные объекты в случае прорыва танковых соединений противника и атак с воздуха. В 1939–1940 годах цель была достигнута: под благовидными предлогами, с помощью дипломатического давления и, в основном, без применения насилия (только с Финляндией повоевали) границу отодвинули на 200–600 километров. Руководители советских вооруженных сил, успешные командармы и комиссары «далекой Гражданской», сочли «подушку безопасности» достаточной, поскольку были уверены, что даже при самом неблагоприятном для нас развитии событий на начальном этапе войны продвинуться дальше в глубь страны, чем на 200–300 километров, противник не сможет. Увы, их представления устарели. Ибо немцы после разрыва версальских соглашений сделали в военно-стратегическом плане большой рывок вперед – создали и обкатали на европейском театре войны современную моторизованную армию, которая, без труда проломив оборонный щит на новой советской границе, за летне-осенний период 1941 года продвинулась на 700 и 1000 километров в глубь советской территории. Чтобы полностью реализовать план «Барбаросса», этого вполне хватило бы, и «мат в три хода» был бы обеспечен… Если б обороняющаяся сторона не сделала непредвиденный «ход конем» – я имею в виду эвакуацию, то есть увод из-под носа противника «жизненной силы России», которая к тому же при этом была модернизирована и вследствие того значительно приумножена.
Так что наши огромные репутационные потери, связанные с передвижением границы, отнюдь не компенсировались сомнительными стратегическими результатами. Правда, репутацией тогда никто особо не дорожил, европейские лидеры гораздо откровеннее советских вождей демонстрировали образцы дипломатического бесстыдства. Европа уже вовсю полыхала, и меры, предпринимаемые руководством СССР, были, по сути, «пожарными».
Однако рачительный хозяин заботится о безопасности своего владения не только тогда, когда возникает прямая угроза. Наученное опытом интервенции времен Гражданской войны, постоянно ощущая не просто враждебность, но и военную угрозу со стороны Запада, советское руководство с первых послереволюционных лет считало укрепление обороноспособности страны более важной задачей, нежели повышение благосостояния народа: дескать, станем настолько сильными, чтобы никто не посмел помешать нам обустраивать жизнь, как мы хотим, – тогда и займемся потребностями желудка и быта. Добиться поддержки такой морально-политической установки разнородным населением огромной страны было непросто, но задача облегчалась тем, что в общественной памяти еще был достаточно свеж образ дореволюционной России, и был он отнюдь не благостным.
Конечно, руководство страны ясно сознавало уязвимость нашего военно-промышленного пояса и с самого начала 1930‑х годов усердно перекраивало, если можно так выразиться, военно-промышленную географию СССР. Интенсивно развивалась вторая топливно-сырьевая («угольно-металлургическая») база страны («Урало-Кузбасс», «второе Баку»), строились крупные металлургические предприятия на востоке (Кузнецк, Магнитка, Нижний Тагил), в большом удалении от границ возводились заводы-дублеры (филиалы) важнейших оборонных предприятий, расположенных в западных областях, наращивалась (хотя и не так интенсивно, как требовала обстановка) дорожно-транспортная сеть, геологоразведочные партии осваивали нехоженые пространства востока и севера страны, наращивая ресурсную базу. Причем делалось это, как верно подметил Сульцбергер, «после консультаций представителей армии со специалистами научно-исследовательских институтов, которые тщательно изучили энергетические, сырьевые и транспортные ресурсы района Урала», то есть на серьезной научной основе.
«Мы начали подготовку к обороне с той минуты, когда заложили первую угольную шахту в Кузбассе, когда ударили первым заступом по звенящей горе Магнитной, когда положили первые камни в фундамент Уралмаша, Челябинского тракторного и сотен других заводов не только на востоке, но и в центре и на юге страны»[107], – пафосно, но точно сказал в своих воспоминаниях А.Б. Аристов (о котором речь пойдет чуть позже).
Надо особо подчеркнуть, что эти военно-географические трансформации имели целью не только налаживание производства в удалении от границ. Тут еще важно было, что источники сырья, топлива, металлургические и машиностроительные предприятия сближались территориально, соединялись в мощные кластеры, растопыренные пальцы (этот образ можно было применить к размещению оборонных предприятий в западном военно-промышленном поясе) сжимались в грозный кулак. При этом резко сокращались транспортные операции: скажем, катать в Магнитогорске броневую сталь, выплавленную здесь же из магнитогорской руды, и отвезти бронелисты за 460 километров в челябинский Танкоград – совсем не то же самое, что обеспечивать бронепрокатный стан Кировского завода в Ленинграде стальными слитками, выплавленными на юге страны. Это не только приносило ощутимые экономические выгоды, но и облегчало маневр ресурсами, давало значительный выигрыш времени и, как результат, увеличивало объем производства.
Работы велись не так быстро, как того требовала сгущающаяся предгрозовая обстановка, потому что объем их был громаден, не хватало сил, средств, времени. Да и организация работ оставляла желать лучшего.
Примите во внимание «большевистскую» стратегию советской индустриализации: принимались пятилетние планы, но в них не были сбалансированы возможности и результаты, а цели устанавливались по потребности. Не в том смысле, что до полного удовлетворения, а в том, что каждое ведомство стремилось отразить в плане свои нужды, план из них и верстался. Удовлетворить их все не было никакой возможности, между тем все они были обоснованными. Надо бы их как-то ранжировать, увязать на почве единой государственной стратегии, но тогда темпы получились бы не очень «большевистскими», не было бы стахановцев, не совершилось бы превращение труда «из зазорного и тяжелого бремени, каким он считался раньше, в дело чести, дело славы, дело доблести и геройства»[108]. Более того: «Люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»[109]. Никому не хотелось оказаться в списке врагов, поэтому планы устанавливали по максимуму, а потом их еще и пересматривали (бывало – в сторону увеличения, но чаще – уменьшения); что же касается возможности их выполнения – еще с начала «великой эпохи» у нас нещадно эксплуатировался морально-политический ресурс: «Нет таких крепостей, которых не смогли бы взять большевики».
В результате такого планирования в стране запускалось великое множество проектов (и все, как правило, нужные и важные!), но редкие из них завершались в срок, а многие не завершались и вовсе. Тогда-то вошли в обычай штурмовщина, административные рычаги, партийные проработки, приписки, сдача объектов с недоделками, брошенные недострои, специалисты-«толкачи». (Кстати, никуда не делись эти особенности нашего экономического уклада и в годы войны, и в послевоенные десятилетия.) Нынче эту разбалансированность народного хозяйства принято выводить из самой природы социализма, но думаю, что причина в другом: энтузиазм не конвертируется в научно-технические знания и производственный опыт, а их катастрофически не хватало. Вы скажете: большевики сами разогнали специалистов; реальная ситуация, однако, намного сложней. Углубляться здесь в эту драматическую коллизию не стану, хочу лишь обратить внимание читателя на то, как много внимания уделялось «большевиками» в довоенные и даже военные годы развитию системы высшего инженерного образования. Да, в этом плане было много издержек, но были и бесспорные достижения, о которых напоминать излишне. А главное: без резкого увеличения интеллектуального потенциала мы победить точно не смогли бы.
Однако я сейчас о другом: советская промышленность (и прежде всего ее приоритетное направление – производство сложных видов вооружения) в межвоенные годы развивалась бурно, но дисгармонично; военно-промышленная база на востоке, которую страна создавала с начала 1930‑х годов, к началу войны была далека от завершения и несла на себе зримую печать той беспорядочной промышленно-хозяйственной стратегии, о которой я сейчас говорил.
И все же в далекой от завершения «картине» просматривались контуры того военно-промышленного комплекса, в котором нуждалась страна в предвидении большой войны. И когда неизбежная и давно ожидаемая война «внезапно» началась, причем началась она с явно продемонстрированным намерением противника немедленно захватить «жизненную силу России», единственным спасительным решением было – в авральном порядке «дорисовать картину», то есть завершить создание восточной военно-промышленной базы. Такое решение и было принято; вот вам и объяснение «планомерности» эвакуации при отсутствии заранее разработанного плана.
Поэтому эвакуация (как передислокация) началась буквально с первого дня войны и, вот в этом прав Н.Н. Мельников, еще до того, как был учрежден Совет по эвакуации. По крайней мере, до того, как были изданы директивы, регулирующие этот процесс. То есть до официального начала эвакуации.
Эвакуация до эвакуации
В цитированных выше воспоминаниях А.Б. Аристова есть очень значимый для нашей темы эпизод – рассказ о том, как их автор участвовал в совещании, которое в самом начале войны провел в своем спецвагоне, «припаркованном» у перрона Свердловского вокзала, «танковый нарком» В.А. Малышев.
Допускаю, что нынешний читатель может не знать этих имен, ибо они сейчас не на слуху, но мне в этой книге придется вспомнить обоих еще не раз, поэтому – будьте знакомы.
Аверкий Борисович Аристов (1903–1973) – не просто свидетель, но и ответственный участник тех событий, о которых я сейчас рассказываю. Он яркий представитель той генерации партийных работников, которые в конце 1930‑х годов стали приходить на смену героическим, но, увы, малообразованным победителям в Гражданской войне, занявшим в мирное время командные должности в разных сферах советской жизни. Герои же начинали индустриализацию, имея за плечами порой всего-навсего два класса начальной школы. В их «кавалерийской» стратегии, а не в социализме как общественно-экономическом укладе нужно искать корни издержек развития народного хозяйства страны в советские годы.
Насколько драматично происходила тогда смена «элит», нет нужды напоминать; но я сейчас о другом.
А.Б. Аристов происходил из поволжских казаков, активно участвовал в становлении советской власти, служил в армии, побывал на комсомольской и партийной работе, но проявил волю к учебе. Окончил рабфак, потом Ленинградский политехнический институт, очень успешно работал как инженер на металлургическом заводе и по совместительству преподавал в институте – квалифицированных кадров остро не хватало. От напряженной работы на два фронта пошатнулось здоровье, и Аверкий Борисович решил сосредоточиться на научно-педагогической работе. Сначала учил студентов в alma mater, потом, в 1936 году, его пригласили на кафедру литейного дела в Уральский индустриальный институт (будущий УПИ). Здесь он преподавал, одновременно возглавлял Уральский дом техники и занимался научными исследованиями. В апреле 1939‑го защитил кандидатскую диссертацию, в мае был утвержден в звании доцента, но на том его научная карьера прервалась, ибо в декабре того же года первый секретарь обкома В.М. Андрианов настоял на его переходе на партийную работу.
Андрианов возглавил обком незадолго перед тем. В основу своей работы во главе областной парторганизации он положил набиравший популярность сталинский лозунг: «Кадры решают всё» (по сути, начинал вводиться в оборот уже поднакопленный интеллектуальный капитал). Формируя свою команду, новый партийный лидер области стремился окружить себя не столько «пламенными борцами», сколько высококвалифицированными специалистами, не боясь, что они окажутся в чем-то умнее и опытнее его самого. Аристов, с его высокой квалификацией, организаторским талантом, богатым и разнообразным житейским опытом, в том числе опытом партийной работы, был для Андрианова настоящей находкой. И сам Аверкий Борисович нашел себя на партийном поприще: поработав до 1943 года отраслевым (по металлургии)[110], третьим, вторым секретарем в Свердловском обкоме, он был Центральным Комитетом переведен вторым секретарем в Кемерово, затем первым в Красноярск. В 1950–1952 годах он возвратился на Урал – в Челябинск, потом его избрали секретарем и членом Президиума ЦК (так в пятидесятые годы называлось Политбюро); мои ровесники помнят, как его портреты носили на демонстрациях, вывешивали на площадях. Но Аристов рассорился с Хрущевым, и его портреты убрали… Мемуарами Аверкий Борисович занялся в почетной ссылке – будучи советским послом в Польше. Помогал ему по поручению журнала «Урал» З.А. Янтовский, работавший тогда в редакции ответственным секретарем.
Вячеслав Александрович Малышев (1902–1957) занимает почетное место в ряду главных фигур оборонной промышленности СССР военных и первых послевоенных лет. В тот момент, о котором вспоминает Аристов, он был одним из заместителей председателя Совнаркома (то есть Сталина)[111] и одновременно наркомом среднего машиностроения и главным куратором танковой промышленности. А с сентября, оставаясь замом предсовнаркома, Малышев был назначен главой только что образованного Наркомата танковой промышленности, то есть принял на себя прямую ответственность за производство танков в стране. В памяти Аристова он утвердился как главный танкостроитель; очевидно, потому, вспоминая о встрече с ним в первые дни войны, Аверкий Борисович и говорит о нем как о танковом наркоме.
Так вот, о совещании. В какой конкретно день оно происходило? Дату Аристов не называет, но несколькими страницами позже упоминает другое событие того же дня: «Двадцать четвертого июня 1941 года В.А. Малышев прибыл на завод выяснить, сможет ли Уралмаш участвовать в выпуске танков»[112]. Увы, мемуарист явно ошибается: судя по записям в журнале регистрации посетителей кабинета Сталина, в тот день Малышев с 16.20 до 17.00, а также 25 июня с 20.05 до 21.10 был в Кремле. Так что в Свердловск он приезжал позже, скорее даже в первых числах июля, поскольку сам же Аристов говорит: «В.А. Малышев приехал с решением Государственного Комитета Обороны…» А ГКО был образован 30 июня 1941 года. Но не так важна точная дата, как важно решение, которое довел до сведения местных руководителей член правительства с самыми высокими полномочиями: «…разместить на Урале прокатный стан для производства танковой брони. На Кировском заводе уже спешно вели его демонтаж и грузили в вагоны. Срок нам устанавливался кратчайший – показалось, я ослышался: два месяца».
Можно себе представить, какое впечатление это сообщение произвело на местных руководителей, особенно на Аристова: во-первых, он как металлург хорошо представлял себе масштаб и сложность этого агрегата, а во-вторых, понимал, что главная ответственность за выполнение этого, казалось бы, невыполнимого в такие сроки задания ложится на него как секретаря обкома, отвечающего за металлургию.
О том, как справлялся Аверкий Борисович с экстраординарным правительственным заданием, я расскажу позже, а сейчас должен объяснить, почему было решено переместить бронепрокатный стан из Ленинграда именно в Нижний Тагил.
Мне придется начать несколько издалека. На заре советской индустриализации большое значение придавалось кооперативным связям, которые соединяли бы разнообразные – по масштабу, производственному профилю, географическому положению – хозяйственные единицы в единое общегосударственное народное хозяйство. Развитие таких связей обеспечило бы максимальное использование ресурсов и производственной специфики каждого региона, создавало условия для разработки и реализации народно-хозяйственных планов, предусматривающих развитие экономики страны на основе сотрудничества, а не конкуренции. В общем, это была социалистическая альтернатива капитализму, с его рыночной стихийностью, «социальным дарвинизмом», кризисами, расточительностью.
Читатель скажет, что эти благие намерения были утопичны, но я не соглашусь: у них были надежные исторические корни. Порицаемые нынче «большевики» на первых порах были восприимчивы и к плодотворным идеям, унаследованным от дореволюционной научно-общественной и экономической мысли (золотой червонец, план ГОЭЛРО, комиссия КЕПС и др.), и к актуальным мировым тенденциям организации труда (конвейер, крупные производственные комплексы); при этом их козырем была общенародная собственность, освобождавшая хозяйственный процесс от барьеров частной выгоды и раскрывавшая широкий простор для масштабных социально-экономических проектов.
Но социализм не получился: благие намерения оказались неосуществимыми в атмосфере тотального дефицита (не столько даже материальных, сколько интеллектуальных и моральных) ресурсов, международной напряженности, общественного разлада и политических интриг. Поэтому, например, зародившаяся на грани XIX–XX веков плодотворная идея соединения в едином технологическом цикле сырьевых и топливных ресурсов Урала и Сибири, более детально разработанная в 1918 году комиссией по Урало-Кузбассу под руководством томского профессора-металлурга Н.В. Гутовского, но по понятным причинам отложенная до лучших времен «в долгий ящик», была вдруг реанимирована в политическом докладе Сталина на XVI съезде партии (июнь – июль 1930 года) в обличье «Урало-Кузнецкого комбината», – но не потому, что наступили лучшие времена. Времена для строителей «нового мира» как раз наступили тревожные: первая пятилетка, которая должна была продемонстрировать всему миру преимущества социализма, оказалась на грани провала, и вот тогда для спасения несработавшей идеи нерешенные проблемы более частного порядка загнали «в нутро» социально-производственной конструкции планетарного масштаба, где они стали казаться мелочами, не стоящими внимания, и «генеральная линия» осталась прежней[113].
Между прочим, главным объектом Урало-Кузбасса был объявлен Магнитогорский металлургический комбинат, который значился в планах первой пятилетки вне связи с Кузнецким угольным бассейном; вне той планетарной конструкции задумывался и Кузнецкстрой, воспетый Маяковским. Но резолюцией XVI съезда в дополнение к двум металлургическим гигантам на востоке страны было предписано добавить третий – на Среднем Урале. Назвали его Новотагильским; к Урало-Кузбасскому проекту он был привязан только на уровне пропаганды, ибо рудой его должно было обеспечить Высокогорское месторождение (гора Высокая на окраине Тагила), а углем – Кизеловский каменноугольный бассейн в Пермской области. Но уже тогда в СССР сложился обычай (он сохраняется и в постсоветской России): если попадаешь «в струю», легче исхлопотать финансирование; на то, очевидно, и рассчитывали.
Однако нужда в таком предприятии на Среднем Урале действительно была: в Свердловске уже с 1928 года строился «завод заводов» Уралмаш, в самом Тагиле приступали к строительству Уралвагонзавода; вступив в строй, эти машиностроительные колоссы должны были стать крупнейшими потребителями чугуна и стали. Но решение о строительстве Новотагильского завода принималось поспешно: торопились не упустить момент. Просчеты обнаружились, когда уже начали рыть котлованы и завозить строительные материалы: оказалось, что местных топливно-сырьевых ресурсов, на которые рассчитывали авторы директивы, будет недостаточно, к тому же еще одна крупная новостройка была просто не по силам перенапряженной экономике страны[114]. За отсутствием ясной перспективы стройка продвигалась вяло. Ускорить процесс пытались, как могли: издавали грозные циркуляры, даже искали врагов народа, – но это мало помогало. И когда А.Б. Аристов, вступив в должность секретаря Свердловского обкома ВКП(б) по металлургии, впервые туда приехал, он увидел «печальное зрелище заброшенности и запустения. По всей немалой территории зияли котлованы и канавы, частью осыпавшиеся, частью залитые водой. Уныло торчали остовы коксохимического завода, доменной печи, мартеновского цеха. Вольготно себя чувствовали в недостройках лишь свившие здесь гнезда грачи».
Но в воздухе все более явственно «пахло грозой», подключился обком, назначили более компетентного директора, энергичнее занялись поисками резервов – и за короткое время, остававшееся до начала войны, стройку удалось существенно продвинуть вперед. В июне 1940 года задули первую домну, в сентябре первые плавки выдал мартеновский цех, в декабре запустили вторую доменную печь. Положение дел на расправляющем плечи гиганте было главной заботой партийного куратора металлургической отрасли, Аверкий Борисович наезжал туда часто и проводил там немало времени – и вот наступил роковой день. «22 июня 1941 года ранним утром, – вспоминает Аристов, – я возвращался в Свердловск из Нижнего Тагила. Несколько дней прошли там в тщательном изучении и обстоятельных подсчетах – как быстро завершить металлургический цикл на новом заводе? Он плавил чугун, начал давать сталь, но не выпускал еще проката»[115].
Если б дальнейшее развитие предприятия проходило в мирной обстановке, то дело дошло бы и до прокатного цеха: стан закупили бы где-нибудь за границей, может в той же Германии, а то построили бы на Уралмаше – он уже осваивал и такую продукцию; но с началом войны обе возможности были исключены. Перевезти стан из Ленинграда – это было неожиданное, невероятное, но, пожалуй, единственно спасительное решение в той обстановке.
Конечно, при этом вставал вопрос: а как в Ленинграде обойдутся без этого агрегата? Решение было найдено столь же радикальное: вывезти и танковое производство на Урал. Но не туда же, куда прокатный стан, а в более для него пригодное место.
В этой связи приобретает особое значение другой факт, упомянутый в воспоминаниях Аристова: в тот же день, когда «танковый нарком» В.А. Малышев провел совещание с партийными руководителями и строительными начальниками области о бронепрокатном стане для Новотагильского завода, он побывал еще и на Уралмаше, где обсудил с Б.Г. Музруковым и другими руководителями завода возможность изготовления на этом предприятии бронекорпусов для тяжелых танков КВ, производство которых уже в предвоенные месяцы налаживалось в Челябинске, а начало войны послужило толчком к резкому ускорению этого процесса.
Вот так в самые первые дни войны решались вопросы эвакуации, которая еще не мыслилась как бегство от военной опасности и с деятельностью Совета по эвакуации не была связана. Но это была не самодеятельность руководства одного ведомства, а часть изначально общегосударственной стратегии, имеющей целью форсировать реализацию замысла второго военно-промышленного комплекса на востоке страны. Наличие такой стратегии косвенно, однако достаточно определенно подтверждается тем фактом, что на упомянутых выше приемах у Сталина Малышев был не один: 24 июня вместе с И.М. Зальцманом, который тогда был директором ленинградского Кировского завода, а 25‑го – вместе с Берией, который в тот же день был введен в состав Совета по эвакуации. И в обоих случаях при активном участии Н.А. Возесенского, о роли которого в эвакуации скажу чуть позже.
Есть еще одна любопытная «зацепка»: в биографической книге Виктора Чалмаева о Малышеве рассказывается, будто бы на совещании с членами Политбюро 24 июня Сталин воскликнул: «А где у нас броневые станы? Эвакуируйте их с южного завода немедленно на восток!» Южный – это, надо полагать, мариупольский; я о нем упоминал вскользь, а впереди – более подробный рассказ. Но раз о станах во множественном числе – вряд ли в тот раз не вспомнили и о ленинградском. Полубеллетристическая книга – конечно, не документ; вполне вероятно, что писатель ту реплику вождя «художественно домыслил». Но проблема прокатывания броневых листов для танковых корпусов тогда наверняка обсуждалась, так что такая по смыслу реплика вполне могла быть произнесена.
И когда Сталин в обращении к «братьям и сестрам» по радио 3 июля 1941 года уверенно утверждал, что победа будет за нами, он не блефовал: операция по созданию ударного кулака, которым враг будет разгромлен, к тому времени уже не только обсуждалась в ГКО, но и начала претворяться в жизнь.
Адреса эвакуации
История о завершении металлургического цикла Новотагильского завода, по достижении зрелости ставшего Нижнетагильским металлургическим комбинатом (НТМК), достаточно типична для «сталинских» пятилеток, готовивших вторую «угольно-металлургическую» (а на деле военно-промышленную) базу, и она наглядно объясняет планомерный характер эвакуации при отсутствии плана: география «недостроек» – это, упрощенно говоря, примерный план размещения эвакуированных предприятий.
Если бы все запланированное на первые пятилетки было построено в намеченные сроки, то, вероятно, никакая эвакуация и не понадобилась бы – тем более что Гитлер вряд ли решился бы на блицкриг против страны с глубоко эшелонированным тылом, а на заведомо затяжную войну – тем более. Но раз уж война застала нас с многочисленными канавами и котлованами вместо хорошо оборудованных и успешно работающих цехов, – подтвердилась мудрость, что нет худа без добра: «недостройки» определили адреса эвакуации – по сути, передислокации – военной промышленности на восток. Но это – в принципе, а на деле ситуации с конкретными предприятиями варьировались в очень широком диапазоне.
Лучший вариант был (хотя тоже непростой) – подстроиться к существующему родственному производству; ради других освобождали производственные площади предприятий, продукция которых признавалась неактуальной для воюющей страны. (Однако не факт, что она таковой на самом деле была, и на этой почве нередко возникали трудноразрешимые противоречия.) Историки, специально занимавшиеся проблемой эвакуации, отмечали еще: «Немало было и таких предприятий, которым пришлось располагаться на пустошах, в лесной местности, строить новые цехи и здания в суровых условиях уральской зимы…»[116] Вообще-то, «немало» – это все-таки сказано для красного словца, на самом деле – мало. Авторы подкрепляют свое утверждение, пожалуй, самым известным (хотя, надо признать, не единственным в своем роде) примером: эвакуированный в Свердловск киевский завод химической аппаратуры «Большевик» обустраивался за пределами города на пустыре, его первые станки заработали под открытым небом.
Но как раз этот пример хорошо иллюстрирует общую тенденцию: даже если предприятию приходилось налаживать производство на пустом месте – оно тоже на поверку оказывалось «недостройкой» первых пятилеток. Ибо на том месте, где пришлось высаживаться киевлянам, еще в 1930 году было решено построить завод химического машиностроения. Площадку соответствующим образом обследовали, железнодорожную ветку туда проложили, гараж построили – в общем, стройка начиналась и даже был намечен срок ее завершения – 1934‑й, как и Новотагильского металлургического завода. Но ее заморозили на раннем этапе, а эвакуация киевлян позволила ее реанимировать.
Не стану приводить других примеров – их будет достаточно в последующих главах.
Связь между «географией» эвакуации и «недостройками» первых пятилеток не скрывалась, но и не афишировалась в исследованиях советских историков, ибо пришлось бы признать, что бравурные рапорты о «пятилетках в четыре года» были пропагандистской липой. Но даже самые непримиримые критики советского наследия не могут отрицать, что без задела первых пятилеток эвакуация 1941–1942 годов была бы просто невозможна.
Даже если приходилось возрождать производство на пустыре – как киевскому заводу «Большевик», – и в таком случае экономилось много времени. Главное – не было нужды искать площадку для крупного предприятия, а вы задумывались над тем, как это непросто даже в нашей «разметнувшейся на полсвета» стране? Мало того, что она должна подходить по размеру и геофизическим характеристикам, а построенное на ней предприятие не должно наносить недопустимый ущерб сложившейся системе природопользования и самой природе (впрочем, в те времена с этим не очень считались); нужно еще, чтоб она была обеспечена выходом к транспортным путям, доступом к системе энергоснабжения, источникам сырья, рабочей силы. Если в мирное время социально-экономическая целесообразность гонит порой первопроходцев в места, куда «только самолетом можно долететь», то в той исключительной ситуации, в которой оказалась страна в начале Великой Отечественной войны, вывозить предприятия можно было только туда, где они могли мгновенно включиться в функционирующую производственную среду, иначе такая операция не имела бы смысла. И тут наследие первых пятилеток сыграло решающую роль.
Однако неправильно представлять дело так, будто эвакуация (как передислокация) была просто завершением «недостроек» первых пятилеток, хотя бы и чрезмерными усилиями, и с огромными потерями. Никто ведь не планировал промышленные новостройки на востоке страны таким образом, чтобы в какой-то момент, когда потребует обстановка, предприятия из одной части страны можно было перенести в другую часть и вложить их в уже сформированную производственную систему, как элементы пазла в заранее нарисованную картинку. Поэтому общую идею следовало конкретизировать, проработать в деталях.
Подключился Госплан
Создание военно-промышленных кластеров на востоке страны – в параллель военно-промышленному поясу, расположенному в опасной близости от западной границы – рассматривалось руководством СССР как ключевая задача экономической стратегии на весь период индустриализации. Сталин говорил откровенно: не успеем – нас сомнут. Многое успели за две первые – «сталинские», как тогда говорили, – пятилетки. Но не покидало ощущение: все-таки не успеваем! Поэтому в план третьей пятилетки был включен мобилизационный план промышленности, составленный еще в 1937‑м и скорректированный в 1940 году.
Природа этого документа была такова. Наркомат обороны вместе с Генеральным штабом Красной армии самым подробным образом рассчитывал потребности вооруженных сил в случае вступления страны в войну. На основании этого документа составлялся заказ промышленности на вооружение, и этот заказ включался в народно-хозяйственный план, тоже скорректированный на случай военных действий. Если сказать совсем коротко, вся промышленность страны должна была сосредоточиться на выпуске оборонной продукции. Соответствующие предписания действительно заранее доводились до руководителей предприятий.
Но мобилизационным планом не предусматривалась эвакуация. И, конечно, в нем не была заложена возможность разгрома Красной армии и потеря огромных территорий уже в самые первые дни войны. Поэтому мобилизационный план даже в сильно милитаризованной редакции 1940 года для ситуации, сложившейся после 22 июня, оказался совершенно непригодным. И в кратчайший срок под руководством председателя Госплана СССР Н.А. Вознесенского был создан мобилизационный народно-хозяйственный план 3‑го квартала 1941 года, предусматривающий переход экономики страны на военные рельсы. Он был утвержден СНК и ЦК ВКП(б) уже 30 июня – в тот же день, что и ГКО (Государственный Комитет Обороны) – чрезвычайный орган, принявший на себя всю полноту власти в воюющей стране. ГКО тут же поручил Вознесенскому возглавить комиссию, которая должна разработать военно-хозяйственный план на 4‑й квартал 1941 года и на 1942 год. Уже к 16 августа и этот план был готов, и его незамедлительно утвердили на высшем уровне тогдашней власти.
Тут я сделаю паузу, чтобы напомнить читателю о Н.А. Вознесенском, который упоминается практически всеми авторами, писавшими и пишущими об эвакуации, хотя членом Совета по эвакуации он не был и перемещением населения и предприятий из западных территорий страны на восток непосредственно не руководил. Однако роль его в проведении этой операции была даже более значительной: он был одним из главных идеологов эвакуации как передислокации производительных сил.
У Николая Алексеевича Вознесенского (1903–1950) была очень советская биография. Родился в 1903 году в Тульской губернии в семье служащего лесной конторы, в 14 лет начал работать учеником в лавке, потом выучился столярному делу, работал в типографии. Первые шаги на общественном поприще сделал в комсомоле, в 1921–1924 годах учился в Коммунистическом университете им. Свердлова в Москве, после чего был направлен в Донбасс на партийную работу. В 1928 году поступил на экономическое отделение Института красной профессуры[117], после его окончания оставлен был там же для преподавательской работы. В возрасте 32 лет защитил докторскую диссертацию, в неполных 40 лет стал действительным членом Академии наук СССР. Правда, к этому времени он был уже в больших чинах – заместитель председателя СНК, председатель Госплана СССР, кандидат в члены Политбюро, – но не чинами определился его ученый статус, а, наоборот, научный авторитет предопределил вовлечение ученого в государственную деятельность. Особое достоинство Вознесенского как экономиста заключается в том, что он был не кабинетным теоретиком, а выдающимся практиком в экономической сфере. И неважно, какие должности он занимал формально; главное, что в предвоенные и военные годы он постоянно находился рядом со Сталиным, пользовался полным его доверием и, как никто другой, влиял на выработку экономической стратегии СССР, которая позволила одолеть врага на хозяйственном фронте.
С момента создания Государственного Комитета Обороны (ГКО) Н.А. Вознесенский стал работать в нем de facto, а вскоре и de jure. Превращение эвакуации из традиционного способа спасти людей и ценности от военной опасности в неожиданную для врага стратегическую операцию, которую маршал Жуков приравнял к величайшим сражениям Второй мировой войны, в значительной мере было заслугой Вознесенского.
В 1947 году Николай Алексеевич Вознесенский опубликовал книгу «Военная экономика СССР во время Отечественной войны», на которую исследователи постоянно ссылаются по сей день, а в ней тема эвакуации – одна из ключевых. По легенде, И.В. Сталин прочитал ее в рукописи, внес какие-то поправки и даже вставки (поэтому нынешние историки антисталинского направления заточены на поиск в ней недостатков). В том же 1947 году книга Вознесенского была отмечена Сталинской премией, но весной 1949 года выдающийся экономист и государственный деятель был «пристегнут» к «Ленинградскому делу», освобожден от всех постов и осужден, а 1 октября 1950 года расстрелян. (По тому же делу были расстреляны и его старший брат Александр Алексеевич Вознесенский, тоже профессор-экономист, ректор Ленинградского университета, и сестра Мария Алексеевна, партийный работник.)
Однако возвратимся к началу войны. В журнале посетителей сталинского кабинета фамилия Вознесенского в последние предвоенные дни появлялась нечасто: 9 июня, 16‑го, 21‑го; 22‑го у Сталина было 16 посетителей (некоторые приходили по два-три раза), но Вознесенского в их числе не было. Зато 23‑го Николай Алексеевич проводит у вождя почти четыре часа кряду – с 20.50 до 01.25. Примечательно, что примерно с середины этого продолжительного разговора к ним присоединился Л.М. Каганович, который покинул кабинет в 01.10 – на 15 минут раньше Вознесенского. Протоколы разговоров хозяина кабинета с посетителями не велись, но, судя по продолжительности совещания, к которому присоединился и «главный перевозчик», как раз в том разговоре идея эвакуации как передислокации зародилась и даже была весьма основательно обсуждена.
Это предположение подтверждается еще тем, что совещание продолжилось на следующий день, 24 июня, в 16.20. На нем уже не было Кагановича (ему его задачи были понятны), зато присутствовали В.А. Малышев и И.М. Зальцман – главные в тот момент руководители танковой промышленности, а также Попов (видимо, Г.М. Попов, второй секретарь МГК ВКП(б), один из организаторов обороны Москвы) и «т. Кизаков (Лен)» – надо полагать, ответственный работник из Ленинграда, но сведений о нем в Интернете я не нашел. Естественно, участвовал в совещании и Н.А. Вознесенский. Конечно, в таком кругу должны были обсуждаться уже не общие принципы эвакуации, а проблемы перенесения на восток основных центров танкопрома. Думаю, тогда-то и прозвучала то ли «реконструированная», то ли правдоподобно придуманная писателем В.А. Чалмаевым реплика про бронепрокатные станы.
25 и 27 июня Вознесенский посетил Сталина даже по два раза; видимо, при этом обсуждался вопрос о создании Совета по эвакуации. А потом провел в его кабинете полтора часа в ночь на 3 июля, то есть непосредственно перед знаменитым радиообращением к «братьям и сестрам». Думаю, уверенный и конструктивный тон этого радиообращения в значительной степени объясняется тем, что экономические аспекты предстоящей тяжелой борьбы с гитлеровским нашествием в ночном разговоре с Вознесенским были для него окончательно прояснены.
Упомянутые выше мобилизационные планы, принятые в самом начале войны, опирались на наработки предвоенных пятилеток, но требовалось все это – и производительные силы, и ресурсы – повернуть в новое русло. Меры предусматривались радикальные: передать военной промышленности предприятия других отраслей народного хозяйства, прекратить производство ряда видов гражданской продукции, перераспределить сырье и материалы в пользу военной промышленности и т. п. А главное – придать резкое ускорение развитию военного производства в восточных регионах страны. Для того и потребовалось массовое перемещение в эти регионы рабочих и инженерно-технических кадров из западных областей, где возникла опасность вражеского вторжения. Так возникла идея вписать передислокацию в поток эвакуации, и деятельность Совета по эвакуации получила прочную и понятную концептуальную основу.
Но общая стратегия не компенсировала отсутствия конкретных планов; разного рода несоответствия намерений возможностям обнаруживались постоянно, так что эвакуация проходила очень негладко: приходилось все время маневрировать, уточнять или вовсе менять принятые раньше решения.
Интересный в этом плане пример обнародовали недавно екатеринбургские историки. Оказывается, ленинградский завод № 174 имени К.Е. Ворошилова, специализировавшийся на разработке легких танков Т‑50, предполагалось эвакуировать в Челябинск, туда и пришли эшелоны с людьми, оборудованием, заделом материалов для начала производства на новом месте (детали бронекорпусов, дизельные моторы). Но разместить их там оказалось негде, и тогда В.А. Малышев убедил Сталина, что все это хозяйство надо переадресовать в Чкалов (так тогда назывался Оренбург). Но и в Чкалове подходящего для размещения танкового производства предприятия не оказалось. Решили было приспособить для него помещения локомотивного депо, но тому категорически воспротивился Наркомат путей сообщения: при тогдашней перегруженности железных дорог ремонт паровозов был не менее важен для обороны страны, нежели производство легких танков, у которых к тому же была сомнительная перспектива боевого применения: едва ли они могли противостоять грозной технике вермахта. И эшелоны завода № 174 вынуждены были еще раз изменить маршрут: их направили в Омск[118] (где им, добавлю от себя, пришлось переключиться на производство танка Т‑34).
Подобных историй было немало (некоторых мы коснемся в следующих главах); в советские времена внимание на них не заострялось, чтобы картиной хаоса и неразберихи не навредить репутации «организующей и направляющей силы». Во времена постсоветские, напротив, использовалась любая возможность, чтобы репутацию партии очернить. При этом, естественно, негативная сторона беспримерного по масштабам события выносилась на передний план. Принято считать, что истина посередине, но сам я никогда так не думал – тем более не вижу смысла искать «общепримиряющую» позицию в данном случае.
Разгул эвакуационной стихии
Что там было на самом деле?
А вы вообразите ситуацию, даже не прибегая к свидетельствам очевидцев или документам. В момент полной неопределенности (случится точно, но – когда?) на приграничные территории обрушилась лавина армии агрессора, и барьеры, выставленные заранее на ее пути, не смогли ее удержать. Как поступить руководителям предприятий и территорий, которых она еще не достигла, но нет сомнений, что что это случится в ближайшие дни и даже часы?
«В первые два-три дня военных действий, – вспоминал нарком путей сообщения (1944–1945) генерал-лейтенант И.В. Ковалев, – вопросы эвакуации населения, воинского имущества, промышленного оборудования и других народно-хозяйственных ценностей в значительной мере приходилось решать военному командованию, партийным и советским органам по собственному усмотрению. В одних случаях местные органы, трезво оценив обстановку, принимали решительные меры для эвакуации гражданского населения и материальных ценностей, в других – проявляли колебание, и в результате советские люди не по своей воле оставались на оккупированной врагом территории, а материальные ценности либо в последний момент приходилось уничтожать, либо, что еще хуже, они доставались немецко-фашистским захватчикам»[119].
Конечно, уже на этом этапе возникла страшная неразбериха, иначе и быть не могло.
Но дело не только в том, что на момент начала гитлеровской агрессии не существовало единой стратегии действий в условиях неотвратимого вражеского нашествия. Во многих случаях решиться на эвакуацию означало остановить (неизвестно, на какой срок) производство нужной для фронта продукции. Остродраматическую историю на эту тему вспоминает Н.Э. Носовский, служивший с предвоенного времени начальником артиллерийского главка. «В конце июня мне позвонили из дирекции киевского завода “Арсенал” и заявили о том, что завод согласно постановлению ЦК партии Украины и Военного совета Юго-Западного фронта приступил к подготовительным работам по эвакуации. Дирекция спрашивала, куда направлять эвакуированные эшелоны… Я сразу же доложил наркому Д.Ф. Устинову… Дмитрий Федорович также не ожидал такого быстрого развития событий…» Тут же эта новость была доложена Н.А. Вознесенскому – заместителю председателя правительства. Тот разволновался: «А как же будет с 37‑мм зенитными автоматами? Раз не будет платформ, значит, полтора-два месяца эти пушки не будут выпускаться? Немыслимо даже представить себе, чтобы выпуск пушек сорвался хотя бы на один день… Имейте в виду, товарищ Носовский… если прекратится выпуск зенитных пушек, вы будете отвечать»[120]. Решение нашли в том же разговоре, оно оказалось многоходовым, с участием нескольких предприятий. В результате киевский «Арсенал» вывезли на Урал эшелонами, в 1100 вагонах. В каких загодя составленных планах они могли быть прописаны?
Руководство страны быстро приняло радикальные меры по упорядочению процесса эвакуации, но обуздать хаос оказалось непросто, да его в полной мере так и не обуздали.
А теперь попробуйте рассудить: в чем была его причина? Не были составлены заранее планы эвакуации? Или не ждали нападения, а собирались сами нападать? Были столь самоуверенны, что и мысли не допускали об отступлении?
Легко задним числом упрекать тогдашнюю партийно-советскую власть в разного рода просчетах: того не сделали, то не просчитали, а это прохлопали. И все же власть была виновата, но в другом: в плохом хозяйствовании, в экономическом волюнтаризме, в подмене сбалансированных планов политическими лозунгами.
Вот какие факты и цифры приводит Л.М. Павлов: «В Первой пятилетке намечалось построить 16 181 километр новых железных дорог. Потом этот план скостили до 12 971 километра. Однако и этот план выполнен не был: в эксплуатацию ввели всего 5420 километров линий, как правило, однопутных. Во Второй и Третьей пятилетках намечалось построить 22 000 километров новых линий. Фактически до начала войны построили только 8000 километров. И без того скудные средства распылялись: к началу 1938 года начали строить, а потом законсервировали 5 тысяч километров линий. Фактически, даже с учетом корректировки и того, что план Третьей пятилетки не был выполнен из-за начавшейся войны, суммарный план трех пятилеток был выполнен едва на треть. К началу войны длина железных дорог в СССР превысила 104 тысячи километров, ¾ которых были однопутными, как и перед Первой мировой войной»[121].
Чем это обернулось во время эвакуации, можно судить хотя бы по отрывку из романа В.Ф. Попова «Сталь и шлак», цитированному в начале главы. Я имею в виду тот эпизод, когда эшелон с работниками и оборудованием мартеновского цеха, направляющийся из Донбасса на Урал, задерживается на неопределенное время (часы? дни? Бывало и подольше) на полустанке, а мимо несутся «на запад со скоростью курьерских поездов» военные эшелоны. Автору эта картина представлялась даже духоподъемной, что объяснимо: роман создавался в первые послевоенные годы, а Владимир Федорович всю войну проработал в мартеновском цехе под лозунгом «Все для фронта!» Но, по сути, недели, а то и месяцы движения эшелонов на восток – это же какой огромный человеческий ресурс транжирился без пользы! Я уж не говорю о невосполнимых утратах… Между прочим, и у одного из героев романа «Сталь и шлак» ребенок-дошкольник погиб в пути от пневмонии, печальный холмик остался где-то возле насыпи.
А бывший секретарь обкома Аристов вспоминает, как перед войной Л.М. Каганович, тогда нарком путей сообщения, распорядился срочно перебросить два строительных треста, занимавшихся прокладкой вторых путей на Урале, в Прибалтику. «Неужели он не отдавал себе отчета, – недоумевает Аверкий Борисович, – какая это угроза для страны – остаться с однопуткой на важнейшем уральском участке Транссибирской магистрали?»
Смысл этой угрозы наглядно показал Н.А. Вознесенский в упомянутой выше книге: «Последние два месяца 1941 года были самыми тяжелыми и критическими в истории военной экономики и прежде всего промышленности СССР. В этот период эвакуированные на восток предприятия уже перестали давать продукцию в старых районах, но еще не были восстановлены в новых тыловых районах»[122].
А ведь такая опасность легко прогнозировалась, поэтому наркоматы, особенно в первые недели войны, когда фронт был еще далеко, планировали вывозить людей и оборудование поэтапно: пока первая очередь переезжает и обустраивается на новом месте, оставшиеся еще работают для фронта и грузятся в эшелоны, когда продукция начинает поступать с востока. В теории все было правильно, а на деле… военная промышленность страны застряла на полустанках.
Недостаточная пропускная способность наших железных дорог (и вообще всей транспортной системы страны) к началу Великой Отечественной войны – это ровно то же самое, что и все остальные «недостройки» периода первых пятилеток.
Разгул эвакуационной стихии многократно возрос оттого, что на восток двинулись не только эшелоны с оборудованием для достройки второй военно-промышленной базы. Вывозилось еще и бесчисленное множество средних и мелких предприятий и организаций – и в расчете, что они тоже понадобятся на востоке, и чтобы не достались врагу. Вывозилось культурное достояние страны – и культурные ценности, и люди – просто для того, чтоб его сберечь. Например, часть ученых увезли в Казань, театры – в Пермь, Свердловск, Куйбышев, писателей – в Чистополь, Елабугу, Свердловск, киношников – в Ташкент.
Кстати, в числе первых отправились на восток эшелоны с раритетами Эрмитажа и Русского музея. Этот эпизод истории эвакуации широко известен, но таит в себе загадку, объяснения которой я так и не нашел. Дело в том, что это тоже «эвакуация до эвакуации», но чем она мотивирована и кем санкционирована?
Экспозицию Русского музея начали свертывать уже с утра 24 июня, а эшелон из одиннадцати вагонов, где поместилось более 300 тысяч наиболее ценных экспонатов, отбыл в город Горький 1 июля 1941 года. В тот же день был отправлен в Свердловск первый эшелон с экспонатами Эрмитажа, вскоре вслед за ним отправился и второй. А подготовку к эвакуации раритетов из музейных комплексов Петергофа, Пушкина, Павловска, Ораниенбаума и Гатчины их сотрудники начали уже 22 июня, буквально сразу после обращения Молотова по радио, и в течение двух месяцев, до 22 августа, из дворцово-парковых пригородов Ленинграда в глубокий тыл было отправлено пять эшелонов с музейными ценностями[123].
Отправлялись эшелоны с музейными ценностями на восток уже в июле и августе, то есть «законно»: соответствующие постановления были приняты СНК СССР и ЦК ВКП(б) 27 июня[124]. Но ведь упаковку и отгрузку начали до получения официального распоряжения. Кто надоумил музейщиков, кто отдал команду? Или действовали по своему разумению, на свой страх и риск? Трудно поверить.
А если б не стали действовать? Они ведь тогда не знали, что времени в обрез, а для того, чтобы убрать из экспозиции, надежно упаковать и погрузить в вагон, к примеру, одну лишь крупноформатную картину Рубенса или Снейдерса, требовалась бригада в пятнадцать человек, а сколько в коллекции было картин такого формата?
А еще нужны были упаковочные материалы (но вроде бы они в подвалах Эрмитажа хранились с Первой мировой войны, когда впервые возникла опасность вражеского нашествия и, значит, нужда в эвакуации художественных сокровищ).
Но хоть и начали собираться в дорогу до официального распоряжения, а все равно не успели! Да вывезти все было и физически невозможно. Крупные скульптуры закопали в парках, что-то замуровали на случай бомбежек в подвалах. Но как вывезти или просто уберечь от разрушения дворцы и парки? К примеру, Янтарную комнату Екатерининского дворца, наверно, можно было демонтировать и увезти, да времени не хватило. Так что хоть и рано начали готовиться к эвакуации, потери были все-таки колоссальны. Но даже боязно представить себе, какими они могли быть, если б основные экспонаты не были вовремя увезены в глубокий тыл.
Общий поток эшелонов, торопившихся на восток, «сгущался» и за счет военно-санитарных поездов, перевозящих раненых в тыловые «эвакогоспитали». Сколько их было? В Интернете есть информация: уже 24 июня 1941 года Наркомат путей сообщения принял решение сформировать 288 таких поездов – прифронтовые «летучки» и для перевозки в дальний тыл. Те, что увозили раненых на Урал или в Сибирь, были рассчитаны на перевозку одновременно примерно пятисот человек. Как сообщается в авторитетном источнике, «осенью 1941 и зимой 1942 года Свердловск принял около 50 тысяч раненых»[125]. То есть около ста эшелонов с ранеными примерно за полгода принял один только Свердловск!
Ну и, наконец, огромное число людей отправилось в эвакуацию, просто спасаясь от нацистов. В начале предыдущей главы я цитировал эпизод из романа Симонова – практически зарисовку с натуры: по шоссе в сторону Орши движется бесконечный поток беженцев – в основном евреи из западнобелорусских местечек: к тому времени они достаточно трезво представляли, чем обернется для них оккупация. Не питали иллюзий и родственники командиров и комиссаров Красной армии, советские активисты. По данным из Интернета, бегство мирного населения из приграничных районов началось 22 июня 1941 года, и уже в первый день войны со станций Белосток и Гродно было отправлено в тыл 30 эвакопоездов. А ведь тоже не было еще никаких официальных распоряжений на этот счет!
Насколько точны приведенные цифры, судить не берусь, но полагаю, что общее представление о масштабе стихии они дают правдоподобное. Воля ваша, но я не верю, что этот безбрежный поток беженцев можно было спрогнозировать заранее, что приемлемые планы эвакуации на случай неудачного начала войны можно было составить заблаговременно. Оценивать действия советских властей в тот момент нужно не по тому, что они это допустили, что не позаботились о планах эвакуации (подобных тем, что вывешиваются нынче на виду в каждой конторе на случай пожара, – примерно того хотел бы для предвоенной поры Л.М. Павлов), а по тому, что им удалось обуздать эту стихию – по крайней мере, настолько, что и самые непримиримые противники «сталинизма» не могут отрицать: эвакуация спасла военную промышленность, обеспечила перелом в войне, помогла в конечном итоге одержать победу над агрессором.
Бегством пытаются управлять
Хаос и неразбериха воцарились на тысячеверстных путях эвакуации не из-за непредусмотрительности властей, а из-за масштабности бедствия, которое никакими планами заранее предусмотреть было невозможно. Причем сама по себе стихия успокоиться не могла: это был «саморазогревающийся» процесс. Для наглядности – вот вам еще характерный эпизод из романа «Сталь и шлак». Нарком строго отчитал главного инженера эвакуируемого завода за то, что семь его эшелонов затерялись где-то по отдельности на полустанках длинного маршрута. У того давний приятель – зам наркома путей сообщения, которого и удалось уговорить (не для себя ведь, для дела!) пропустить вне очереди третий, самый ожидаемый на уральском заводе эшелон. Ну а предприимчивый главный инженер под видом третьего протаскивает к месту назначения все семь эшелонов, за которые он отвечал. Был ли это выход из положения? (Ему и в романе устроили разнос.)
Практически с самого начала эпопеи стало понятно, что эвакуацию необходимо упорядочить, организовать, направить. Это было важно для того, чтоб люди и ценности, удаляемые от войны, действительно обрели спасение, но еще важнее было, что лишь в рамках организованного потока можно вовремя доставить к месту назначения грузы и людей, с помощью которых можно возродить производство танков, самолетов и другой военной техники в тылу, от чего в конце концов зависели благополучия и сама жизнь беженцев, которые пропускались через железнодорожные заторы во вторую очередь. Это было не умаление ценности людей в сравнении с делом, а единственный способ ускорить развязку для всех сразу – обрести вновь утраченную силу, обратить бегство в победу.
И руководство страны незамедлительно приняло меры к обузданию стихии.
Уже 24 июня 1941 года совместным постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР был создан Совет по эвакуации при Совнаркоме СССР. Чтобы оперативно, без бюрократических проволочек, принимать решения общегосударственного масштаба, в состав Совета были включены государственные и партийные (тогда, особенно в верхних эшелонах власти, эти определения были практически синонимами) деятели, представляющие разные грани государственной власти и наделенные самыми высокими распорядительными полномочиями. Документ, подписанный ими, уже не требовал дополнительных согласований, то есть враз снималась сама возможность бюрократических проволочек.
Поначалу казалось, что главные проблемы возникнут с организацией транспортных перевозок, и потому во главе Совета был поставлен Л.М. Каганович, один из ближайших сподвижников Сталина, в то время нарком путей сообщения. Два его заместителя в Совете представляли на самом высоком уровне, так сказать, народ и власть: председатель ВЦСПС (то есть глава советских профсоюзов) Н.М. Шверник и зам. председателя правительства А.Н. Косыгин. Кроме них, в Совет вошли маршал Шапошников – высший авторитет в области военно-организационной работы; 1‑й зам. наркома внутренних дел С.Н. Круглов; зам. наркома путей сообщения Н.Ф. Дубровин; зам. председателя Госплана СССР П.И. Кирпичников; председатель Ленгорисполкома П.С. Попков.
Все они были очень опытные руководители, привыкшие направлять крупномасштабные процессы, самостоятельно принимать ответственные решения. Но на их плечи обрушился громадный, причем лавинообразно нарастающий объем не только для них совершенно непривычной, но вообще беспрецедентной работы. Они, по свидетельству Н.Ф. Дубровина, даже обращались в Ленинскую библиотеку – а вдруг там что-то найдется об опыте эвакуации в Первую мировую войну? Не нашлось.
Уже на третий день попытались просто «укрепить», как тогда говорили, состав Совета за счет организаторов самого высокого уровня, какие имелись в советском руководстве.
Ввели первым зампредом А.И. Микояна, «просто» замом М.Г. Первухина и «просто членом» Совета Л.П. Берии.
Но быстро выяснилось, что дело не в количестве функционеров и сумме полномочий, а в отсутствии должным образом продуманной системы. Выяснилось также, что организация перевозок, сколь она сама по себе ни важна, не может быть в этом деле ключевой проблемой. Уже по этой причине Каганович на роль председателя не годился, да и командный стиль его работы не отвечал характеру задач, которые пришлось решать Совету. И уже 3 июля Кагановича с должности председателя Совета сняли, а на его место назначили Шверника. Тот начал выстраивать работу Совета по другой схеме, и 16 июля Совет окончательно реорганизовали, оставив Шверника его председателем.
В преддверии 30‑летия Победы историк Г.А. Куманев (впоследствии академик РАН) записал и опубликовал беседы с рядом государственных деятелей из сталинского окружения, находившихся к тому времени уже на пенсии. Среди его собеседников был М.Г. Первухин. Вот что, в частности, рассказал историку бывший заместитель председателя Совета по эвакуации:
«Хочу заметить, что с Николаем Михайловичем Шверником было легко и просто работать. Всегда спокойный, рассудительный, по-товарищески простой, он располагал к себе. Умел разобраться в сложной или запутанной ситуации, которая зачастую возникала во время перебазирования. В самые тяжелые первые месяцы войны Николай Михайлович никогда не терял духа и уверенности, что все трудности будут преодолены и победа обязательно придет».
Несуетный стиль работы Шверника уже сам по себе немало способствовал преодолению хаоса. Но не менее важно было, что Шверник хорошо знал районы страны, куда направлялись основные потоки эвакуации: в Самаре (будущем Куйбышеве) он еще до революции побывал в ссылке, потом в тех же местах воевал во время Гражданской войны, был даже некоторое время председателем Самарского горисполкома. А во второй половине 1920‑х Шверник был секретарем обкома ВКП(б) огромной тогда Уральской области, вплотную занимался вопросами индустриализации, можно сказать – практически освоил экономическую географию Урала.
Но главное достоинства Шверника как руководителя Совета по эвакуации заключалось в его способности видеть ситуацию объемно и проблемы решать системно. Он и наладил четкую систему работы Совета, о чем все тот же Первухин в беседе с историком Куманевым рассказал так:
«Вопросы, обсуждавшиеся на заседаниях, готовились заранее. Их имел Шверник. Рассматривали поступавшие предложения о срочном перебазировании в тыловые районы промышленных объектов, сельскохозяйственных ресурсов, различных учреждений культуры и науки, но, конечно, в первую очередь и прежде всего людских контингентов… На места следования и в конечные пункты прибытия транспортов с эвакогрузами Совет по эвакуации направлял своих уполномоченных. Чаще всего из числа заместителей наркома того или иного народного комиссариата. Каждый из уполномоченных по возвращении из командировки докладывал на заседании Совета по эвакуации, что ему удалось сделать, а что не удалось, и по какой причине. Иногда по ходу дела в Совет вызывались уполномоченные по тем или иным регионам, если там обстановка с перемещением производительных сил складывалась неблагоприятной. В таких случаях вместе с ними и представителями наркоматов мы разрабатывали конкретные предложения, проекты постановлений ГКО или Совнаркома СССР (в зависимости от предприятия или района) и вносили их на утверждение».
К рассказу Первухина стоит добавить некоторые технологические подробности. Прежде всего, нужно подчеркнуть, что Совет не отдавал команды, которые неизвестно как было выполнять в той обстановке, а очень эффективно помогал эвакуации. Предложения, представляемые на рассмотрение Совета, разрабатывались соответствующими наркоматами[126], следуя выработанному Советом (на основе быстро накапливающегося опыта) твердому порядку планирования и организации эвакуационных перевозок: в первую очередь предписывалось вывозить техническую документацию, затем основное оборудование (станки и проч.), затем производственный задел, материалы и в последнюю очередь – сборочные цеха. В своих заявках наркоматы должны были указать по каждому предприятию требуемое число и тип вагонов (крытых, полуплатформ, цистерн, полувагонов и т. п.). Все это самым придирчивым образом рассматривалось на заседании Совета, вносились коррективы.
Предметом особого внимания Совета были не только общие вопросы, но и тонкости, которые просто не пришли бы в голову человеку, не окунавшемуся в ту напряженную атмосферу. Например, материалы, сырье, перевозимые в медленно двигающихся составах, в случае крайней необходимости могли быть частично переданы другому предприятию где-то по пути, не доезжая до станции назначения. Это ведь была не частная, а государственная собственность, и государство могло в экстренных случаях ею распорядиться по-иному. Но это делалось в строгом соответствии с порядком, установленным Советом по эвакуации.
Или такая проблема: завод аврально работает над выполнением оборонного заказа, а его нужно демонтировать и погружать в эшелон. Как быть? Продумывалась такая последовательность демонтажа, которая позволяет не останавливать производство до последнего момента: начало технологической линии уже грузится в эшелон, а завершающая часть еще гонит продукцию. Однако заготовки и незавершенная продукция тоже погружаются в эшелон – они пригождались при налаживании производства на новом месте.
Самой сложной задачей была эвакуация оборудования электростанций: когда она дает ток, ее нельзя демонтировать, а если остановить, то каким образом поднимать и грузить ее тяжелое оборудование?
Подобные вопросы постоянно возникали и тут же решались на заседаниях Совета, который работал очень интенсивно, в первое время – по несколько часов почти ежедневно. Зато руководители эвакуированных предприятий четко «знали свой маневр», а уполномоченные Совета (среди них были Косыгин, Микоян, наркомы или, по крайней мере, их заместители) авторитетом высшей государственной власти помогали решать непредвиденные проблемы, возникающие по ходу следования эшелонов или по прибытии к месту назначения.
«Сейчас, вспоминая о днях эвакуации, можно только восхищаться, как нам удалось в целом весьма успешно решить такую грандиозную, я бы сказал, невероятно трудную задачу», – признался М.Г. Первухин в беседе с Г.А. Куманевым, и с такой оценкой согласится любой добросовестный исследователь, изучавший историю Великой Отечественной войны.