Ф. де Шампань. Христос в терновом венце. XVII в.
При этом Достоевский прекрасно знал учение Церкви о Христе и выделял в этом учении один конкретный аспект. Он отражен в словах Ипполита: «Я знаю, что Христианская Церковь установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно, и что и тело Его, стало быть, было подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно». Будучи Богочеловеком, Христос страдал на кресте как человек, и Божественная природа Христа не делала эти страдания менее мучительными.
Описывая картину Гольбейна, Ипполит задается вопросами: «Если такой точно труп… видели все ученики Его, Его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за Ним и стоявшие у креста, все веровавшие в Него и обожавшие Его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот Мученик воскреснет?.. Если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже Тот, Который побеждал и природу при жизни Своей, Которому она подчинялась, Который воскликнул: “Талифа куми”, – и девица встала, “Лазарь, гряди вон”, – и вышел умерший?»
Вновь мы слышим о воскресении Лазаря – центральном евангельском сюжете из романа «Преступление и наказание». Но упоминание о нем нанизывается на целую серию вопросов, которые в течение всей жизни ставил перед собой Достоевский. Бытие Божие, Богочеловечество Христа, бессмертие человека, вечная жизнь за гробом – ни один из этих аспектов христианского вероучения не был для Достоевского простой и несомненной данностью. Его ум, еще в молодости зараженный нигилистическими, рационалистическими и атеистическими идеями, нуждался в постоянном подтверждении истинности христианских догматов. Вот почему диалоги его героев нередко вращаются вокруг них.
Ответы на эти вопросы Достоевский искал через всматривание в человеческий лик Христа, вслушивание в Его слова. Вспомним «символ веры» Достоевского, сформулированный им по выходе из каторги: «Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Любовь ко Христу как Личности была важнее для него, чем любое философское учение, и ради личной встречи с живым Христом он готов был отказаться от любой философской или богословской «истины».
Христос и никто другой – вот что означал Символ веры 1854 года. Христос – навсегда, Христос – в те самые минуты покоя, любви, ясности и святости, которые посылает Ему иногда Бог. Христос, Который принят в сердце им, человеком эпохи, полной неверия и сомнения, каким он, Достоевский, обречен оставаться всю жизнь, до гробовой крышки. С Христом – до конца, до смертного часа. С Ним, а не против Него – во что бы то ни стало и что бы там ни было. Шесть определений Христа («нет ничего прекраснее, глубже…»), которые характеризуют идеального человека и разительно отличаются от сущностных признаков Бога: всемогущего, всеведущего, всезнающего, всеблагого, всепрощающего, милосердного, доброго, вечного, милостивого, бессмертного, святого; Спасителя, Искупителя, Исправителя, Человеколюбца… Но потому-то Достоевский и принял в свою душу Христа как Бога, поскольку сумел полюбить Его как абсолют человека. Свое ощущение Бога и свое чувство «сияющей личности Христа» Достоевский вынес с каторги. Ведь именно в эти четыре года он читал Евангелие – почти только одно Евангелие, единственную книгу, разрешенную в тюрьме.
Христос для Достоевского – это «великий и конечный идеал развития всего человечества», «отражение Бога на земле». Всматриваясь в Божественный лик Христа, Достоевский через Него не только открывал для себя Бога. Явление Христа стало и наивысшим откровением Бога о человеке, о смысле его бытия, о его предназначении и конечной судьбе.
Вот почему Достоевскому чужд тот гуманизм, который объявляет «мерой всех вещей» человека. Для него мера всех вещей – Богочеловек Иисус Христос. Пройдя в молодости через искушение атеистического гуманизма, через увлечение теориями европейских социалистов, Достоевский пришел к вере во Христа. Эта вера дорого обошлась ему. В последней записной тетради имеются такие слова: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла».
Достоевский и Толстой
Живое, трепетное отношение к личности Христа в сочетании с твердой верой в Него как Богочеловека – вот то, что отличает Достоевского от многих других русских писателей, особенно от Толстого.
О двух гигантах русской литературы много написано, их часто сравнивали друг с другом. Даже образом жизни они резко отличались. Толстой был русским барином, никогда не нуждался в деньгах, пытался слиться с народом через ношение холщовой рубахи, мужицких штанов и кирзовых сапог, но внутренне оставался частью своего барского мира, который и нашел всестороннее отражение в его романах. Достоевский четыре года прожил на самом дне, стал плотью от плоти народных «низов», познал изнутри мир преступников и грабителей; выйдя на свободу, он всю жизнь нуждался в деньгах, должен был много писать, даже когда не хотел, поскольку платили ему за каждый печатный лист.
Чудесная и прекрасная Личность Христа – единственное, чему Достоевский поклоняется безоговорочно. Она для него – единое на потребу; Она – полнота и реальность всего самого возвышенного; Она – сладость его жизни. Если упоминается имя Христа в присутствии Достоевского, он весь дрожит. «Стоило мне произнести имя Христа, – говорит Белинский, – у него (то есть у Достоевского) лицо тотчас же менялось, как будто он хотел заплакать…» Не смейте хулить Христа в его присутствии, если не желаете, чтобы он взорвался апокалиптическими анафемами и обрушил их на вашу голову. Ревность за Христа снедает его. Достоевский не может без Него. Он всякое свое устремление завершает Им. Горькая тайна мира становится во Христе сладкой и святой. Жестокая тайна страдания, пронесенная через Христа, постепенно переходит в тихую, умильную радость. Достоевский это почувствовал и прочувствовал, и потому так безоговорочно предался Христу. Для него Христос – незаменимая, абсолютная и вечная Истина, Которая выше всех логических, дискурсивных и научных истин да истинок. Его любовь ко Христу доходит до подвижнической влюбленности в Христа.
В религиозном отношении Толстой и Достоевский тоже были антиподами. Будучи воспитан в православной вере, Толстой в какой-то момент отошел от нее. О своем духовном пути Толстой говорит в «Исповеди»: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили». В 27 лет Толстой впервые задумывается о создании собственной религии: «Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».
В «Исповеди» Толстой откровенно рассказывает о том образе жизни, бездумном и безнравственном, который он вел в молодости, и о духовном кризисе, поразившем его в пятидесятилетнем возрасте. Этот кризис едва не довел его до самоубийства. В поисках выхода Толстой погрузился в чтение философской и религиозной литературы, попытался даже вернуться в Церковь, впервые после долгого перерыва исповедовался и причастился.
И. Репин. Портрет Л. Н. Толстого
Однако Причастие не оказало на Толстого обновляющего и животворящего действия. Напротив, оно оставило в душе писателя тяжелый след. В «Исповеди» он пишет: «Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет… Когда я подошел к царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное Тело и Кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это – жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера… Я смирился, проглотил эту Кровь и Тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».
Возвращение Толстого к Православию было кратковременным и поверхностным. В христианстве он воспринял только нравственную сторону, вся же мистическая сторона, включая таинства, осталась для него чуждой. Мировоззрение Толстого характеризовал крайний рационализм, и именно этот рационализм не позволил ему воспринять христианство во всей полноте. После долгих и мучительных поисков, так и не закончившихся встречей с личным Богом, с Богом живым, Толстой пришел к воплощению своей юношеской мечты – созданию своей собственной религии, которая основывалась на вере в Бога как безличное начало, руководящее человеческой нравственностью.
Более того, толстовский Бог – это производное от нравственности, а не наоборот. Не Бог создает человека, а человек в своей душе создает некоего бога: «Если есть какой-нибудь Бог, то только тот, которого я знаю в себе, как самого себя, а также и во всем живом. Говорят: нет материи, вещества. Нет, она есть, но она только то, посредством чего Бог не есть ничто, не есть не живой, но живой Бог, посредством чего Он живет во мне и во всем… Надо помнить, что моя душа не есть что-то – как говорят – божественное, а есть Сам Бог. Как только я Бог, сознаю себя, так нет ни зла, ни смерти, ничего, кроме радости». Отрицая бытие личного Бога, Толстой