Игра в рулетку. Гравюра XIX в.
К героям этой сцены писатель как бы приклеивает этикетки с конкретными суммами. По этим этикеткам они оценивают друг друга, как товар на рынке. И только два человека оказываются вне власти денег: Настасья Филипповна и князь Мышкин. Она – потому что знает, что ее ждет гибель с Рогожиным, и она бросается в бездну очертя голову. Он – потому что для него деньги ничего не значат. Он смотрит не на этикетку, приклеенную к человеку, а на самого человека. И любит человека той жертвенной христианской любовью, которая лишена плотской страсти и несовместима с корыстным расчетом.
Трагедия «идиота»
Трагедия «идиота» заключается в том, что он хочет жить по своим правилам в мире, где живут по иным правилам. Но в этом же заключалась земная трагедия Иисуса Христа: Он пришел со Своими нравственными нормами в мир, где давно уже жили по иным законам. По человеческим меркам Его проповедь на земле кончилась полной неудачей: Он был осужден и умер страшной, мучительной смертью. Воскреснув из мертвых и вознесшись на Небеса, Он ушел туда, откуда пришел.
Князь Мышкин приехал из далекой Швейцарии, где вел жизнь идиота в клинике доктора Шнейдера, и вернулся туда же. Потеряв рассудок после убийства Рогожиным Настасьи Филипповны, он возвращается в то царство, откуда пришел. Шнейдер при упоминании о своем пациенте «все более и более хмурится и качает головой; он намекает на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки». Читатель понимает, что князь покинул этот мир безвозвратно.
Несколько раз в романе повторяется мысль о том, что «мир спасет красота». Достоевский показывает разные виды красоты. Есть «ослепляющая» красота Настасьи Филипповны: люди видят только внешнюю эффектную оболочку, а князь Мышкин при первом же взгляде на ее портрет прозревает красоту поруганную и оплеванную. «В этом лице… страдания много», – говорит он. И есть внутренняя красота самого князя Мышкина, прячущаяся за его внешней слабостью, беззащитностью, за его идиотизмом и безумием. В романе он – жертва двух красивых женщин, которые не могут его поделить, растаскивают, разрывают на части. И жертва собственной неспособности стать частью того безобразного мира, в котором никто не может явить подлинную духовную красоту.
Е. Миронов в роли князя Мышкина. Сериал "Идиот", 2003 г.
«Идиот» – это роман-притча с глубоким религиозным подтекстом. Завершая его, Достоевский уже думает о новом «огромном» романе под названием «Атеизм». Главный герой – «русский человек нашего общества», который «теряет веру в Бога… Потеря веры в Бога действует на него колоссально… Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины – и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога». Чтобы создать такой роман, пишет Достоевский, «мне нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных». Времени на чтение «целой библиотеки» у Достоевского не было, а потому и роман не был написан.
Следующий грандиозный замысел – роман «Житие великого грешника». «Этот роман, – пишет Достоевский, – все упование мое и вся надежда моей жизни… Чтоб писать этот роман, мне надо бы быть в России. Например, вторая половина моей первой повести происходит в монастыре. Мне надобно не только видеть (видел много), но и пожить в монастыре». Об основной идее романа Достоевский говорит так: «Главный вопрос… тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, – существование Божие. Герой в продолжение жизни – то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист». Но и этот роман не будет написан.
Грандиозные замыслы Достоевского, вырастающие из романа «Идиот», будут воплощены по частям в следующих романах «великого пятикнижия» – «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Свое Евангелие в пяти главах он пишет для того, чтобы читатели вместе с ним «обрели русского Христа и русского Бога».
Глава 3. Демоны русской революции
У Достоевского была огромная, страстная и беззаветная любовь к Пушкину. Познакомившись с его творчеством в детстве, он пронес восхищение Пушкиным через всю жизнь. «Пушкин, по обширности и глубине своего русского гения, до сих пор есть как солнце над всем нашим русским интеллигентным мировоззрением», – писал он.
Свои чувства к Пушкину он с особой силой выразил в речи, произнесенной в июне 1880 года в Москве по случаю открытия памятника великому поэту. Этот памятник первоначально стоял не там, где теперь, а на противоположной стороне Тверской улицы, в начале Тверского бульвара. А там, где сейчас стоит Пушкин, стояла колокольня Страстного монастыря. Монастырь был разрушен до основания в 1937 году, и в 1950-м Пушкин переехал на место снесенной колокольни.
Открытие памятника в 1880-м сопровождалось торжественными собраниями, на которых выдающиеся деятели культуры и науки воздавали должное национальному гению. 7–8 июня в Дворянском собрании выступали литераторы, в том числе Тургенев, Достоевский и Иван Аксаков.
Н. П. Чехов. Зарисовка на открытии памятника А. С. Пушкину. 1880 г.
Пушкин – русский пророк
Достоевский начал свою речь с цитаты из Гоголя: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа». И добавил от себя: «И пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».
На примере творчества великого русского поэта Достоевский показывает всеевропейский и общечеловеческий размах русской культуры. Достоевский считает, что «назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским… значит… стать братом всех людей, всечеловеком…» Миссия России и русской культуры заключается в том, чтобы «указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»
Т. Райт. А. С. Пушкин. Гравюра. 1837 г.
Мысли Достоевского созвучны тому, что за 33 года до этого писал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом… Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, – доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними…»
В той же книге Гоголь горячо защищал Пушкина от обвинений в деизме: «Некоторые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно как будто бы они побывали в душе Пушкина, точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах своих говорить о высших догмах христианских, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе, как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни. По-ихнему, следовало бы все высшее в христианстве облекать в рифмы и сделать из того какие-то стихотворные игрушки… Публично выставлять нехристианином человека и даже противником Христа, основываясь на некоторых несовершенствах его души и на том, что он увлекался светом так же, как и всяк из нас им увлекался, – разве это христианское дело? Да и кто же из нас тогда христианин?..» По словам Гоголя, Пушкин «в лучшие и светлейшие минуты своего поэтического ясновидения исповедал выше всего высоту христианскую».
Когда-то книга Гоголя оскорбила Белинского и стала причиной гневного письма, которое Достоевский зачитал на собрании петрашевцев. За это он поплатился годами каторги и солдатчины. Но теперь Достоевский фактически встал на сторону Гоголя в споре о христианской идентичности России и ее особом призвании по отношению к европейским народам.
Произнося слова о всемирном братстве на основе Христова евангельского закона, Достоевский отдает себе отчет в том, что кому-то они «могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими». Но он глубоко уверен в особой миссии России, которая не экономической мощью должна превзойти народы Европы, не мечом или наукой их покорить, но примирить силой Евангелия. «Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю “в рабском виде исходил благословляя” Христос», – заключает Достоевский, цитируя Тютчева.
Вечером того же дня, когда была произнесена пушкинская речь, Достоевский на литературном празднике читает стихотворение Пушкина «Пророк»:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,