Степан Трофимович, который при жизни не был христианином, умирает по-христиански. Когда он уже при смерти, посылают за священником. Зная его убеждения, боятся, что он откажется от исповеди и Причастия. Но он «исповедовался и причастился весьма охотно», окружающие даже «пришли поздравить его с Приобщением Святых Таин». Священник говорит собравшимся: «В наше греховное время вера во Всевышнего есть единственное прибежище рода человеческого во всех скорбях и испытаниях жизни, равно как в уповании вечного блаженства, обетованного праведникам». Степан Трофимович горячо откликается: «Бог уже потому мне необходим, что это единственное Существо, Которое можно вечно любить…»
Поколение отцов в лице Степана Трофимовича возвращается к исконной русской вере. А поколение сыновей остается во власти бесовского наваждения. Шатов убит, Кириллов застрелился, Ставрогин повесился, Петр Верховенский сбежал в Швейцарию, чтобы продолжить начатое революционное дело. Такова развязка романа. Исцеления бесноватого не происходит, бесы не выходят из человека и не входят в свиное стадо. Они продолжают сидеть в русском народе и ждать часа своего торжества, «когда царей корона упадет… и пища многих будет смерть и кровь», когда «явится мощный человек… и будет все ужасно, мрачно в нем».
Исцеление двух бесноватых в стране Гергесинской. Фрагмент фрески. Сербия. Дечаны. XIV в.
В пушкинской речи, используя образ «гордого человека» из поэмы «Цыгане», Достоевский видит в нем собирательный образ русского народа. Обращаясь к современникам и потомкам, он говорит: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве… Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его».
С. И. Фудель
Проповедь смирения – то новое слово в русской литературе, которое проходит красной нитью через зрелое творчество Достоевского. И призыв, завершающий пушкинскую речь, как бы подводит итог этой проповеди, источником которой является Евангелие: «Смешно иногда читать, когда ставится такая проблема: откуда идут его взгляды на смирение, на очищение страданием, на любовь – от Руссо, Паскаля, Шатобриана или Диккенса? Они идут от Евангелия, от московского дьякона, учившего его Закону Божию в доме Мариинской больницы, от его каторги с русским народом, от духа Христова, которого если кто не имеет, то и не поймет ничего в Христе. А Христос, как сказано, был “кроток и смирен сердцем”… В том и есть сила и власть Достоевского, что он пишет не как живописец прозы, не как “мастер искусства” за богатым письменным столом, а как созидатель человека, и прежде всего самого себя, как друг, спасающий гибнущую душу, сам во всем пережив и все еще переживая эту нравственную гибель» (С. И. Фудель).
Спасение России и русского человека – не в заморских учениях, не в утопических идеалах свободы, равенства и братства, не в нечаевщине. «Я и сам старый нечаевец, – признается Достоевский. – Я стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Вы мне возразите, что я всего только из петрашевцев. Пусть. Но почему вы считаете, что петрашевцы не могли встать на нечаевскую дорогу?..» Революционеры бывают разных мастей, но за революционной идеологией стоит бесовская реальность, потому что революция вдохновляется безбожным, демоническим идеалом.
Достоевскому понадобилось пройти через эшафот и каторгу, чтобы отказаться от иллюзий молодости и прийти к убеждению, которое он вкладывает в уста своего героя: «Атеист не может быть русским», «неправославный не может быть русским». Достоевский верит, что спасение России и каждого русского человека – в подлинно народной вере, в Православии, во Христе. В этом – главная мысль его Евангелия, мысль пророческая, к которой современники не прислушались, но которая и теперь, в XXI веке, сохраняет свою актуальность.
Глава 4. На пороге бессмертия
К середине 1870-х годов Достоевский становится знаменитым, всенародно известным и любимым писателем. Позади каторга, ссылка, годы поистине каторжного литературного труда. В 1876 году Достоевский приобрел свою первую недвижимость: двухэтажный дом в Старой Руссе. До этого он жил только на съемных квартирах.
Впрочем, «приобрел» – не вполне точное слово. Денег на покупку дома у Достоевского не было, и предприимчивая Анна Григорьевна попросила своего брата купить дом с тем, чтобы, когда появятся деньги, семья Достоевского могла его выкупить. Это в конце концов и случилось, но уже после смерти писателя.
Дом Достоевского в Старой Руссе. Фотография А. Савина
Несмотря на условный статус собственности, при жизни Достоевский воспринимал этот дом как свое гнездо, охотно приезжал сюда из Петербурга. Здесь он работал над «Бесами» и «Подростком», здесь же у него зреет замысел романа-эпопеи «Братья Карамазовы».
16 мая 1878 года в Петербурге умирает младший сын Достоевского Алеша. Еще утром этого дня он разговаривает на своем детском языке и громко смеется, ничто не предвещает беду. Вдруг начинаются судороги, посылают за доктором. После ухода доктора Федор Михайлович опускается на колени возле постели младенца, рядом становится его жена. «И каково же было мое отчаяние, – вспоминает Анна Григорьевна, – когда вдруг дыхание младенца прекратилось и наступила смерть. Федор Михайлович поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала… Федор Михайлович был страшно поражен этою смертию. Он как-то особенно любил Лешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Федора Михайловича особенно угнетало то, что ребенок погиб от эпилепсии – болезни, от него унаследованной».
М. Нестеров. У Креста. В правой части картины – Ф. и А. Достоевские с гробом сына
В. Соловьев
После похорон сына супруги приезжают в Старую Руссу, а затем писатель вместе с молодым философом Владимиром Соловьевым отправляется в Оптину пустынь. Этот монастырь был известен на всю Россию. На протяжении всего XIX века в монастыре жили старцы – духовно опытные наставники, к которым со всей страны стекались паломники. Среди лиц, посещавших обитель, было много представителей дворянства и интеллигенции, в том числе Гоголь, Жуковский, Тургенев, Толстой.
Введенская Оптина пустынь. Фотография нач. ХХ в.
В 1850 году Гоголь после посещения обители писал о ней: «Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится в самом наружном служении, хотя и не можем объяснить себе, почему. Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше».
Прп. Амвросий Оптинский
Посетить Оптину пустынь было давним желанием Федора Михайловича, а тяжелая утрата сделала эту поездку необходимой. Он нуждался в утешении, духовном укреплении, нуждался в добром наставнике. И нашел его в лице старца Амвросия, ныне известного как преподобный Амвросий Оптинский.
«Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся, – вспоминает Анна Григорьевна, – и много рассказывал мне про обычаи пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым старцем, о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал старцу о постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери…»
Старец Зосима
В романе «Братья Карамазовы» описывается, как старец Зосима выходит к народу, к нему теснятся женщины, одна из них стоит на коленях, «во взгляде ее было что-то как бы исступленное». Она рассказывает старцу, что «сыночка младенчика схоронила». Старец утешает ее: «Вот что, мать… однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь. “Или не знаешь ты, – сказал ей святой, – сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в Царствии Небесном: Ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они Богу, и только лишь мы узрели ее, как Ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что Господь дает им немедленно ангельский чин”… Посему знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Бога молит. А потому и ты плачь, но радуйся».
Е. Меркурьев в роли старца Зосимы. Сериал «Братья Карамазовы», 2008 г.
Я два дня нахожусь под сильным впечатлением повести Достоевского «Братья Карамазовы»… В ней, как и всегда у Достоевского, являются на сцену какие-то странные сумасброды, какие-то болезненно нервные фигуры, более напоминающие существа из области горячечного бреда и сонных грез, чем настоящих людей. Как всегда у него, и в этой повести есть что-то щемящее, тоскливое, безнадежное, но, как всегда, минутами являются почти гениальные эпизоды, какие-то непостижимые откровения художественного анализа. Здесь меня поразила, потрясла до рыданий, до истерического припадка одна сцена, где старец Зосима принимает страждущих, пришедших к нему искать исцеления. Между ними является женщина, пришедшая за пятьсот верст искать у него утешения. У нее перемерли по очереди все дети. Похоронивши последнего, она потеряла силы бороться с горем, бросила дом, мужа и пошла скитаться. Простота, с которой она описывает свое безысходное отчаяние, поразительная сила безыскусственных выражений, в которых изливается ее бесконечная тоска о том, что она никогда, никогда, никогда уж больше не у