ием он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его… Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом…»
Здесь Достоевский описал особый духовный опыт – момент благодатного просветления, которое испытывает человек, когда его ощутимым образом посещает Бог. Вероятно, Достоевский делится здесь собственным опытом, потому что просто придумать, сочинить подобного рода эпизод писатель не мог бы, если бы не пережил его сам.
Впрочем, у этого рассказа мог быть и литературный прообраз. В одном из своих сочинений преподобный Симеон Новый Богослов, византийский писатель-мистик начала XI века, рассказывает о том, как он в молодости был послушником у одного старца и как во время ночной молитвы он перенесся в иной мир, где его осиял небесный свет: «Однажды, когда он стоял и произносил “Боже, милостив буди ми, грешному” скорее умом, чем устами, внезапно явилось сверху обильно Божественное осияние и наполнило все место. Когда это произошло, юноша перестал сознавать себя и забыл, был ли он в доме и находился ли под крышей. Ибо отовсюду видел он только свет… Всецело пребывая в нематериальном свете и, как казалось, сам сделавшись светом и забыв обо всем мире, он преисполнился слез, несказанной радости и ликования. Потом на небо взошел ум его и другой свет увидел – ярче того, который был поблизости. Неожиданно явился ему, стоя близ того света, вышеупомянутый святой и равноангельный старец…» Когда видение кончилось, юноша пришел в себя, и вскоре возгласил петух: ночь прошла незамеченной.
Прп. Симеон Новый Богослов
Достоевский знал этот рассказ и в той части своего повествования, которая касается явления старца Зосимы Алеше Карамазову, мог на него опираться. В той же части, которая касается духовного просветления самого Алеши, последовавшего за видением, он, очевидно, делится собственными воспоминаниями. Возможно, что-то подобное произошло с ним на каторге, из которой он вышел со своим «символом веры», согласно которому «нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа».
Через двадцать лет после выхода в свет «Братьев Карамазовых» Лев Толстой напишет роман «Воскресение», который заканчивается описанием духовного перерождения главного героя, Нехлюдова. Эпизод построен по тому же принципу, что и «Кана Галилейская» у Достоевского, только за основу взят другой отрывок из Евангелия: притча о двух должниках (Мф. 18:23–33). Читая эту притчу, Нехлюдов пришел к пониманию того, что жизнь нужно строить по заповедям из Нагорной проповеди, «и давно не испытанный восторг охватил его душу. Точно он после долгого томления и страдания нашел вдруг успокоение и свободу. Он не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова, много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге». И главная мысль, которая озарила его: «Только исполняй люди эти заповеди, и на земле установится царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им». С этого момента «началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение».
К. Блох. Нагорная проповедь. 1890 г.
Контраст между «воскресением» Алеши Карамазова и «воскресением» Нехлюдова разителен. В первом случае описано глубокое мистическое переживание, которое не укладывается в рамки рационального познания. Алеша соприкоснулся с миром иным, встретил там своего почившего старца и Самого Христа. Во втором случае описан мыслительный процесс, приводящий к определенному выводу. Герой не выходит за рамки рационального мышления, его «воскресение» носит исключительно рассудочный характер. Соприкосновения с реальностью иного мира не происходит, живого Христа Нехлюдов не встречает.
Рассудочная религиозность Толстого противоположна мистической религиозности Достоевского. Не случайно и то, что именно в романе «Воскресение» Толстой решил кощунственно изобразить самое священное таинство Церкви – Литургию, написав то, что Мережковский назвал «самыми позорными страницами русской литературы». Парадоксальным образом в сознании Толстого уживалось неуважительное, бестрепетное, издевательское и кощунственное отношение к Церкви с чтением Евангелия и извлечением из него нравственных уроков. Для Достоевского же, напротив, реальность Церкви напрямую связана с евангельским образом Христа. С трепетом и благоговением прикасается он к этой реальности в романе «Братья Карамазовы» и оставляет потомству проникновенные описания не только внешнего быта Церкви, но и того внутреннего мистического опыта, который составляет сердцевину ее жизни.
Алеша Карамазов твердо и безоговорочно верит в церковные догматы. Эта вера является источником его радостной, светлой религиозности. Характерен его диалог с Колей Красоткиным после смерти Илюшечки: «Карамазов! – крикнул Коля. – Неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку? – Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, – полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша».
Догмат о всеобщем воскресении был предметом размышлений Достоевского, по крайней мере, со времени смерти его первой жены. Уже тогда он писал о вечной жизни: «Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего Синтеза, то есть Бога? – мы не знаем. Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, которое вряд ли будет и называться человеком… Эта черта предсказана и предугадана Христом, – великим и конечным идеалом развития всего человечества, – представшим нам, по закону нашей истории, во плоти; эта черта: “Не женятся и не посягают, а живут, как ангелы Божии”. Черта глубоко знаменательная».
В. Васнецов. Всеобщее воскресение. Фрагмент фрески
Под конец жизни, не без влияния Владимира Соловьева, Достоевский пришел к твердой уверенности во всеобщем воскресении. В письме к Н. П. Петерсону от 24 марта 1878 года он говорит: «Воскресение будет реальное, личное… пропасть, отделяющая нас от душ предков наших, засыплется, победится побежденною смертию, и они воскреснут не в сознании только нашем, не аллегорически, а действительно, лично, реально в телах… Я и Соловьев… верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно сбудется на земле».
Н. П. Петерсон
В разговоре Алеши с Колей Красоткиным Достоевский не только утверждает веру во всеобщее воскресение, но и сводит старые счеты с Белинским:
– Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма. Согласитесь в том, что, например, христианская вера послужила лишь богатым и знатным, чтобы держать в рабстве низший класс, не правда ли?
– Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! – воскликнул Алеша.
– Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу… И если хотите, я не против Христа.
Это была вполне гуманная личность, и живи Он в наше время, Он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль… Это даже непременно.
– Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? – воскликнул Алеша.
– Помилуйте, правды не скроешь. Я, конечно, по одному случаю, часто говорю с господином Ракитиным, но… Это еще старик Белинский тоже, говорят, говорил.
– Белинский? Не помню. Он этого нигде не написал.
– Если не написал, то, говорят, говорил. Я это слышал от одного…
Этот диалог, являющийся «отчасти карикатурой, отчасти пародией на мальчишескую психологию взрослых» (Г. Чулков), почти дословно воспроизводит разговор Белинского с Достоевским, имевший место в 1845 году. Другим источником рассуждений Красоткина является письмо Белинского Гоголю, некогда сыгравшее с Достоевским злую шутку. Вкладывая мысли Белинского в уста гимназиста, Достоевский одним этим демонстрирует их наивность и несерьезность. Впечатление лишь усугубляется восторженно-суетливым тоном, с каким Красоткин сыплет своими сентенциями: этот тон призван воспроизвести стиль речи Белинского.
Н. Н. Страхов
В 1871 году Достоевский писал Страхову о Белинском: «Это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни… Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное, самолюбия. Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо Него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная, смрадная, позорная тупость. Вы говорите, он был талантлив. Совсем нет…»
Укоряя Гоголя в мистицизме, Белинский пишет: «Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности».
В духе этого рассуждения Коля Красоткин спешит сделать Алеше свои признания:
– Я слышал, вы мистик и были в монастыре. Я знаю, что вы мистик, но… это меня не остановило. Прикосновение к действительности вас излечит… С натурами, как вы, не бывает иначе.
– Что вы называете мистиком? От чего излечит? – удивился Алеша.
– Ну, там Бог и прочее.
– Как, да разве вы в Бога не веруете?
«И вот почему, – пишет Белинский, – какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки погасивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, более сын Христа, плоть от плоти Его и кость от кости Его, нежели все наши попы, архиереи, митрополиты, патриархи. Неужели вы этого не знаете? Ведь это теперь не новость для всякого гимназиста».