али достойный отпор. Один из них осел чуть далее на закат, поднял стены своей крепости, назвав ее Изборском, благо из Белого Бора вышел. К нему потянулись медвежьи воины из местных родов, почуяв в нем такую же, как у себя удаль и бесшабашность. Да наверно и родную кровь, потому как пристал он к Андрею еще там, в Арденнских горах, уйдя из крепости, что стояла рядом с храмом медвежьей девы Ардуины.
Второй воевода ушел на восток. Дошел до озера великого, за которым начиналась волшебная страна Беловодье, где жили Мудрецы и герои. Осел там, на Белом озере том. Тоже крепость поставил. Белоозерск. Тоже собрал вкруг себя воев и чародеев.
Только вот ни один, ни второй не нашли пути в Навь. Кружил тот путь водил, как лешак: по борам, по горам, по озерным протокам.
Брат его Симон-Петр ходил вместе с дружинниками на юг. Поставил там городок на порогах широкой реки. Заложил обитель братскую по поясу Симонову, как Учитель учил. Но и там пути в Навь не нашел, даже за кончик клубочка не уцепил.
Хоть и немного годков прошло, да много воды в реке Волхв утекло, а он Андрей так своего обещания данного Родославу и не выполнил.
Пришла пора. Настало время и ему идти, путь в Навь искать. Пришла пора, выполнять обещание, данное старому волхву Родославу. Как тут говорят? «Слово не воробей – вылетит, не поймаешь». Правильно говорят. Не дал слово крепись, а дал, держись. Потому в эту ночь и завертелась такая круговерть под стенами крепости. Собирается Андрей на север, путь-дорогу в Навь искать. Выпал его черед.
Только-только солнышко выкатилось из-за дальнего кургана, а корабли уже вытянувшись в цепочку, покачивались на тихой волне посреди широкой реки Волхв. Андрей вышел к борту передового струга, из-под ладони глянул на берег. На стрелке промеж двух рек, навалилась грудью на волну Волхва, серая каменная крепость. Не крепость – замок на воротах гостеприимной реки. За серыми стенами взметнулись ввысь на высоком холме белоснежные стены Храма святому Георгию, как нарекли сына Нашей Госпожи. Арию-Ярию-Юрию, как называют его местные племена. Чуть далее под стенами крепости выросли стены двух дворцов срубленных из вековых лиственниц. А далее по-над рекой рассыпалась ремесленная слобода. Особо выделялись в свете восходящего солнца три слободских края.
Кожевенный край, исконно местными мастерами поднятый. Вкруг него раскинулись и портняжих дел мастерские, и меховой рухляди склады, где обосновались скорняки, и меховщики. Тут же притулились сапожники и зипунники, шапочники и вся остальная ватага что обувала и обшивала и дружину и всех при ней.
Ничуть не уступая ему, ни в богатстве, ни в мастерстве, прямо супротив него, раскинулся также вольготно кузнечно-ювелирный край. Там голову держали приезжие мастера, что пришли вслед за своей Госпожой. Там ковали брони и мечи-кладенцы, острые сабли и разящие стрелы. Там девки бродили днями, выбирая себе кольца и серьги. Там бегали отроки, высматривая себе кинжалы, а подружкам своим шпильки да булавки. Огнем дышали горны и гулко стучали молотки кузнечных мастеров. Звонко им подпевали маленькие молоточки ювелиров. Силой и удалью веяло от этого края.
Как бы разделяя эти края, раскинулся меж них стеклодельный край. Заправляли в нем волхвы. Чародеи и кудесники и из местных краев и приезжие. Жили дружно и тихо. Тихо варили зелья всякие и плели наговоров тонкую паутину. Что варили? Секрет. Кто хотел узнать, давно сгинул бесследно. Что говорить, волховские дела. А для народа всякого: местного и пришлого, для купцов и заезжих молодцов, варили бусы из переливчатого стекла, что стекали каплями в заранее подставленные котлы. Похожи были те бусы на глазки: то ли зверьков лесных, то ли нежити болотной, то ли девок взглядом стреляющих, то ли русалок водяных, вообще на глазки. Так их и звали «глазки» и увозили отсюда по всем землям вокруг лежащим. От них и название стеклу в закатных землях пошло «глаз». Стоили те глазки денег не малых, потому как на них волховские заговоры лежали. За один глазок можно было из плена сородича выкупить, али купить себе в дом раба какого или рабыню. Говорили еще, среди местных воев, что на них лежит заговор самого Одина, что отдал свой глаз за знание воинского искусства, что в рунах скрыт. Мол, кто носит на шее глазок, с тем одна из рун, а у того, кто носит все осьнадцать глазков, с тем знания всего Спаса Нерукотворного. Тот, не то что бы воин, а уж совсем берсерк, воин в ком дух самого Зверя-медведя живет. Так говорили вои, только вот никому еще не удалось у волхвов все бусины воинского бога выкупить. Отвечали, смеясь, волхвы на стеклянном краю, мол, бог один глаз отдал за науку свою, потому боле одного глазка в руки не даем. И ведь точно знали, у кого уже есть такой глазок. А совсем шепотом говорили на торгу, что это слезы ведунов и ведуний, что чужую судьбу знают, а упредить, тех, кому судьба смерть готовит, не могут. Вот и плачут они, муку свою в слезы изливая. А еще тише шепотом шептали, что это глаза самого змея Велеса, что он в людской мир выбросил, за людьми подглядывать. Потому их при себе держать ни-ни. Но ведь держали и в самое потаенное место прятали. Такие вот глазки варили чародеи на берегу Волхова.
Кто бы не заходил в тихую заводь у стен крепости, на обратном пути из уютной речки Ладожки на простор Волхва, как только вырастали угрюмые стены крепости с правого борта, а с левого открывалась темнота бездонного омута, так должен был каждый приготовить отступную дань. Дань та была – глазок купленный на стеклянном краю. Вроде бы как невинную душу отдавали местным богам. Не раба, не рабыню, а откуп за них. Бросали в омут глазок и купцы, и вои, и просто гости, залетевшие на огонек. Тысячи глазков лежали в омуте, оттого казалось, что светился и переливался он тысячами цветов, в самой своей бездонной черноте.
Ватага Андрея стояла уже на стремнине самого батюшки Волхва, оставив крепость, заводь Ладожки и колдовской омут по корме, однако каждый приготовил по глазку, зажав его в кулаке. Знали ватажники, что чуть далее по дороги в Наво озеро, верстах в двух не более, еще один омут, прозванный Велешом.
Андрей махнул рукой, и весла взрезали спокойную коричневатую воду реки. Первая лодья рассекла волны, и лебедь на ее носу полетел в сторону высокого кургана на берегу. Курган наплывал, накатывался всей своей мощью. Поравнявшись с ним, Андрей опять махнул рукой, и весла вылетели из воды и застыли в голубизне неба стройным рядом тонких, то ли колонн странного храма, то ли лесом мачтовых сосен, провожавших своих подруг, несущих паруса и боевые прапора в далекий путь.
Антон уже смотрел свои видения, как продолжение сериала. Он все больше и больше проникался интересами своего второго я, в лице Андрея. Поэтому, когда видение пропало, он почувствовал сожаление, как будто в самом интересном месте фильм прервали на рекламу зубной пасты. Очнувшись, он посмотрел на напарников. Павел летал где-то и улыбался. Жорик похоже слушал свой любимый джаз, а может и сам пел с Луи Армстронгом или Джо Кокером. Пальцы его перебирали невидимый саксофон. Антон собрался затянуться еще раз, но его внимание привлекла девушка, сидевшая у стойки бара.
В неведомое
Притчи Соломона. Глава 20. Стих 19 Кто ходит переносчиком, тот открывает тайну; и кто широко раскрывает рот, с тем не сообщайся.
Павел затянулся ароматным, каким-то сладковатым дымом из кальяна. Он почти не баловался такими делами, как кальян, легкие наркотики и всякое такое модное в нынешних заведениях. Он и пил-то очень мало, так разве снять стресс или попробовать новый напиток. Дома он обычно был за рулем. Табак, или что там было намешано в этом булькающем аппарате, ему понравился. Сегодня он и так перебрал свою обычную дозу. Сначала коньяк на яхте и дома, потом вино, опять коньяк в ресторане. Здесь они выпили по рюмке абсента. Курево ударило сразу в голову. Он поплыл куда-то, куда-то вдаль. Кушетка закачалась под ним, как палуба яхты, в уши лился равномерный плеск весел и журчание воды и медленная размеренная песня гребцов, сопровождаемая размеренными ударами то ли в бубен, то ли в барабан.
Павел собрался поудобнее устроится на кушетке, но ощутил под ногами покачивающуюся дощатую палубу и расставил ноги пошире, стараясь поймать ее ритм. Он вскинул глаза. Всей мощью на него наплывал древний курган. Не понимая откуда, но он точно знал, что под этим курганом покоится прах Великого воина этих мест. Прах одного из сыновей соколиного народа, наверно его звали Реригом-соколом, те древние волхвы. Он, Павел, достоверно знал былину про этого воеводу – по имени Олег, по прозванию Вещий. Знал, что тот был скорее чародеем, чем воином. Волхвы предрекли ему смерть от своего коня, а он, отправив его в эти земли, приехал проститься с ним, после смерти любимого скакуна, и умер от укуса волховской змеи.
– Не мог чародей казнить коня, и с глаз его долой отослать не мог. Эй, Лукомысл, ты меня слышишь, – окликнул его, стоящий рядом рыжий спутник, – Не казнят святых зверей. В жертву приносят, но не казнят. Не мог этого Вещий сделать, – повернулся к нему, опять окликнул, – Лукомысл! – дождался, когда Павел поймет, что обращаются к нему и повернется, спросил, – А что случилось тогда, когда Вещий Олег умер.
– Что значит, что случилось? – оторопел Павел, называемый Лукомысл, – Умер Олег, тризну справили, минувшие дни вспомнили. Да ты чай эту былину раз десять слышал.
– Да я не о том, – миролюбиво сказал рыжий, – Знаменья какие-то были в то время?
– Как не быть. Об этом в былине не поется, об этом любомудры меж собой говорят. Как пришло время волховскому пророчеству исполниться, так потянуло Олега сюда в Морьешнину. Тут ручей протекал, звался Морев ручей, то есть самой богини Мараны ручей. Мертвый ручей. Тут волхвы самого Велеса своих змей пастись пускали. Место то, где стояло капище Велеса, звалось Велеша, оно и сейчас так зовется, – Лукомысл помолчал, продолжил, – Там и сейчас капище стоит. Там посад волховской – Любша. Он с тех самых пор. И волхвы там живут с тем самых пор. Может и не те волхвы, что Олега извели, – он хитро глянул на спутника, – но уж точно их правнуки.