Парни, оцепенев от неожиданности, таращатся на меня.
— Боже всемогущий, помоги мне избавить этих людей от бесов, их терзающих!
Никакой реакции. Я машу вокруг них руками, осеняя крестным знамением, и надсаживаюсь еще громче:
— Слышите, бесы хреновы, сколько вас ни есть? Где вы, покажитесь, изыдите из малых сих, пошли вон во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Расправив плечи, я надвигаюсь на того, что посередине, грудью прямо на его нож. Он пятится.
— Вы ничего мне не сделаете! Эти трое бесноватых вам больше не повинуются, они вас не слышат, вы только зря теряете время в их телах. Вон, говорю вам, вон, не то я загоню вас в могилу и прокляну до сорокового колена!
Двое срываются с места и пускаются наутек, третий машет ножом у самого моего лица. Я перехватываю его руку, ловко обезоруживаю. Он успевает заехать мне кулаком пониже уха.
— Дай же изгнать из тебя беса, мудило! — кричу я и бью его коленом по яйцам.
Согнувшись пополам, он падает в сухие листья, корчится, поднимается и улепетывает. Я перевожу дух, рассматривая дыру в куртке. Доновей стоит ни жив ни мертв от ужаса. Не сводя с меня глаз, он медленно осеняет себя крестом, и ноги у него подкашиваются. Я поддерживаю его, растираю, чтобы унять дрожь, и говорю:
— Ничего, один раз не считается, я больше не буду, никто меня не видел, и мы никому не скажем… А правильно я изгонял бесов?
Он пожимает плечами: мол, не знаю.
— Я-то думал, что-то чувствуешь, когда они выходят. Как же узнать, что они ушли?
— Я не знаю, Джимми…
Он кажется вдруг столетним, тяжело опирается на меня, смаргивает слезы, и мы направляемся к Пятой авеню. На полпути я признаюсь ему, что от этой драчки мне здорово полегчало. А ведь я вообще-то человек мирный. Может, это в генах. Он не отвечает.
Поднимаясь по замшелым каменным ступеням, я осторожно двигаю челюстью — еще болит после удара того бесноватого. Я вежливо спрашиваю вслух, но как бы сам себя, не лучше ли было не коленом в яйца бить, а подставить левую щеку. Чернокожий старик останавливается на верхней ступеньке и очень серьезно смотрит мне в глаза.
— Это превратное толкование, Джимми. Я тебе объяснял, когда ты был маленьким… Ну-ка, бей меня по щеке.
— Зачем?
— Ну сделай вид, будто бьешь.
Ничего не понимая, я медленно подношу ладонь к его щеке.
— Вот видишь: ты правша и, естественно, ударил меня по левой щеке. Стало быть, Иисус должен был бы посоветовать мне подставить в ответ правую. Если только ты не ударил бы тыльной стороной ладони. Так били римляне иудеев, с презрением, подчеркивая их инакость. И что же отвечает Христос? Он смотрит обидчику в лицо и говорит: «Если хочешь ударить, ударь меня как брата, а не как низшего». Ты понял, Джимми? Подставить левую щеку — это не проповедь непротивления злу, а протест против расизма.
Он идет к шоссе, машет проезжающему такси и, когда машина тормозит, возвращается ко мне.
— Никогда не забывай, что значит «Сын Человеческий». Каким бы образом ни появился ты на свет, какие бы ни плелись вокруг тебя интриги и сколько бы лжи ни замутило откровения, главное — это твоя человеческая сущность. Она одна связывает тебя с божественным.
— Ну что, едем или нет? — нервничает таксист.
— Твой свободный выбор свершит — или не свершит — волю Господа, Джимми, только он, а не состав твоей крови.
— Зачем вы мне это говорите?
Он садится было в машину и тотчас выскакивает обратно.
— Портфель забыл. Нет, не надо, я сам схожу, тебя ждут в отеле.
Старый священник хлопает дверцей, такси рвет с места, а он спускается по каменной лестнице и вдруг оборачивается:
— Запомни, Джимми… Сыном Божьим мало родиться — им надо стать.
Я смотрю ему вслед, вслушиваясь в эхо этой фразы, так странно противоречащей духу Евангелия.
~~~
На заднем сиденье лимузина, который вез их из Центрального парка в отель, Бадди Купперман и Ирвин Гласснер обменялись первыми впечатлениями. За обедом Джимми был самим собой и являл, на их взгляд, весьма убедительный коктейль из кротости и бунтарства, простодушия и проницательности, доброты и непримиримости. Бадди считал, что генетика сделала главное: оставалось лишь обтесать, отшлифовать да приодеть. Ирвин же, глубоко взволнованный встречей, представлял за дымовой завесой своей сигары, какой путь пришлось преодолеть этому простому парню, в одночасье ставшему из безбожника Богом. Вспоминая собственные метания между упоением ученого и смирением верующего, он ставил себя на его место, и вновь его бросало из крайности в крайность, от восторга к раскаянию.
Когда они вошли в люкс 4139 отеля «Паркер Меридиан», на экране слежения размахивали ножами трое наркоманов, заснятые микрокамерой, которой был оснащен отец Доновей.
— Это что такое? — с порога набросился Купперман на доктора Энтриджа. — Кто вам разрешил?
— Я тут ни при чем! — запротестовал психиатр из ЦРУ.
Вне себя координатор потребовал объяснений у агента Уоттфилд; та, не сводя глаз с экрана, открестилась от причастности ФБР.
— Они настоящие, Бадди.
— Изыди, нечистый дух! — возопил появившийся на экране Джимми, крестообразно раскинув руки.
— Он сошел с ума! — простонал Гласснер и выронил сигару. — Его же убьют!
— Группа наблюдения, вмешаться! — скомандовала Ким Уоттфилд в свой телефон.
— Постойте! — рявкнул Бадди, увидев, как два наркомана уносят ноги.
Когда был обезврежен и третий, Ким дала отбой следившим за Джимми фэбээровцам, и атмосфера в люксе разрядилась.
— Во всяком случае, в роль он вошел, — заметил пресс-атташе, придя в себя после пережитого. — Не знаю, как вы, а я поверил.
— Он тоже, — отозвался Купперман с ноткой озабоченности в голосе. — Пожалуй, даже слишком.
— Как бы то ни было, — настаивал на своем пиарщик, — он владеет материалом.
— Или наоборот, — хмыкнул призадумавшийся епископ Гивенс.
Джимми на экране между тем спрашивал, не лучше ли было подставить левую щеку. Специалисты вполуха слушали объяснения о пощечине по-римски: каждый извлекал из случившегося свой урок и делал соответствующие выводы.
— Каков лицемер этот Доновей, — выдал профессиональную оценку доктор Энтридж: он один по-прежнему следил за происходящим на экране.
— А он нам еще нужен? — громко осведомился судья Клейборн, когда священник и Джимми расстались.
Все взгляды снова устремились на подрагивающие кусты, через которые шел отец Доновей, и тут за кадром, перекрывая шорох шагов, зазвучал его голос:
— Вот, господа советники, вы могли своими глазами убедиться как в его способностях, так и в его душевных качествах. Об одном вас прошу: употребите все это во благо. И не навредите Джимми.
Его серьезный тон не вязался с доводами торгового агента, но на это никто не обратил внимания.
— Я передам мой отчет доктору Сандерсену, — продолжал он, — после чего свяжусь с вами для оформления договора. Доброго всем вечера. Берегите Джимми.
Его рука заслонила экран, изображение пропало.
— Вы подписали договор? — спросил пресс-атташе.
Судья Клейборн ответил, что через два часа встречается с адвокатами Сандерсена в «Уолдорф-Астории». Оставалось несколько спорных пунктов, по которым Белый дом отказывался идти на уступки, в частности статья о неустойке, взимаемой с цедента в том случае, если предмет соглашения нарушит обязательство служить высшим интересам нации и публично выступит против цессионария, каковым является государство.
— Прокрутите-ка еще раз эту сцену! — распорядился Бадди Купперман, стоявший за спиной доктора Энтриджа, и наклонившись, облокотился на спинку его стула.
Психиатр пустил запись сначала. Ким Уоттфилд передала им информацию от телохранителей: Джимми очень медленно идет по Пятой авеню мимо «Гранд Арми Плаза» — при таком темпе он будет в «Меридиане» не раньше чем через семь-восемь минут.
— А портфель? — спросила она своих коллег.
— Он у нас.
— Разделитесь. Один остается при Джимми, другой возвращает портфель, забирает камеру и обеспечивает безопасность священника до аэропорта. Третий пусть сорвет ветку клена и принесет мне для исследования.
— Так что там с этим кленом? — поморщился Бадди Купперман.
— С тем, который он пытался лечить? — встрепенулся Ирвин.
— Сейчас, — кивнул Энтридж, прокручивая запись.
— Смотрите! — воскликнул Джимми на экране. — У него почки!
Энтридж остановил кадр и дал ветви крупным планом.
— Лично я вижу мертвое дерево, — вынес вердикт судья. — Эти почки прихватило весенними заморозками, только и всего.
— Я в этом мало что понимаю, — подал голос пресс-атташе, — но, по-моему, они зеленые.
— Невероятно, — пробормотал Ирвин, почти уткнувшись носом в экран. — Видите этот побег, вот здесь? Похоже на приток соков после подрезки. Но никакого надреза не видно. И потом, на это ушли бы недели… Сколько мы сидели за столом, час? Вы представляете, какую колоссальную энергию надо было сообщить дереву, чтобы оно «перепутало» времена года? Как должен был ускориться фотосинтез, чтобы образовались почки в июле?
— Мы же не видели дерево до того, — возразила Ким Уоттфилд. — Оно могло уже быть таким, когда Джимми на него набрел.
— А свидетельство садовника куда девать? — вскинулся пресс-атташе, но у Ким и на это нашелся ответ.
— Джимми был в таком возбуждении, что заставил бы кого угодно поверить во что угодно. Все, что он нам этим доказал, — свою харизму. И точка.
— У меня, — запротестовал доктор Энтридж, — нет абсолютно никаких сомнений в его искренности.
— Эту искренность он черпает в неведении относительно ваших манипуляций, — напомнила Ким.
— Это лишь означает, что результат превзошел самые смелые наши ожидания, — отрезал Бадди.
Ирвин повернулся к психиатру и задал вопрос, не дававший ему покоя с тех пор, как он увидел сцену нападения:
— Лестер, вы не думаете, что воскрешение дерева дало ему этот… эту, скажем так, власть над грабителями?