Начался допрос…
На широком дворе усадьбы, освещенном зелено-голубым светом луны и багровыми отблесками ненужных факелов, тем временем бестолково и нетерпеливо галдела толпа. Легионеры презрительно держались в стороне. Они были недовольны: возятся там с каким-то бродягой без конца!.. И, громко зевая, они вполголоса ругали своего нераспорядительного, как им казалось, старшого, Пантеруса, который, сдав бродягу его начальству, мог бы прекрасно отвести их спать. Стража синедриона, многочисленная дворня Ханана и любопытные из Иерусалима и с окрестных хуторов галдели вокруг костра. Симон Кифа, которому было и стыдно, что он убежал так от рабби, и страшно, что храмовники могут поймать и его, и которому хотелось узнать, чем все это кончится, растерянно толкался тут же в толпе и, чтобы показать, что он всему делу сторона, развязно заговаривал то с тем, то с другим.
— А мне сдается, почтенный, что и ты с галилеянином тоже был, а?.. — проговорила пожилая служанка Ханана, подозрительно вглядываясь в него.
— И не думал!.. — воскликнул Симон. — Я в городе по своим делам: привез рыбу из Капернаума на базар, а потом решил остаться и на праздник…
— А по-моему, ты тоже из этой шайки… — настаивала та. — Вон и говор у тебя ихний, галилейский…
На Симона направились со всех сторон любопытные взгляды. Он испугался.
— Галилеянин!.. — со смехом воскликнул он. — Галилеян на свете много — ты скажешь, что всех их с этими бродягами видела… Знать не знаю и ведать не ведаю…
Служанка недоверчиво покачала головой и на минуту отстала. Симон понял, что лучше уйти, но это отступление очень бросилось бы в глаза. И он, как ни в чем не бывало, вступил с одним из слуг в разговор…
— Нет!.. — решительно воскликнула вдруг служанка. — Хоть сейчас вот голову мою с плеч долой, а ты был с ними!..
— Тьфу!.. — возмутился Симон. — Отвяжись от меня, сатана! Ведь бывают же такие вот аспиды на свете…
С подчеркнутым негодованием он обернулся к служанке спиной и зашагал со двора. На усадьбе в лунном мраке вдруг звонко запел первый петух… Что такое?! Кифа даже остановился… И вспомнилось усталое лицо, кроткие, печальные глаза и эта милая усмешка: «камень!». Боль рванула по сердцу, и опустилась седеющая голова.
Между тем допрос арестованного продолжался. В покое было душно. Хотелось спать. Раздражала нелепость дела, которая резала глаза. В пользу подсудимого не говорил ни один свидетель, а в пользу обвинения несли такую нескладицу, что просто совестно было слушать: уж очень плохо Иезекиил подготовил своих молодцов! На постном и сухом лице Иезекиила отразилось нетерпение. Он переглянулся со своими сторонниками: надо было действовать.
— А ты что можешь сказать? — уже усталым голосом спросил Гамалиил следующего свидетеля, жалкого старичишку с вытекшим глазом.
— Он говорил, что может в три дня разрушить храм и в три дня снова воздвигнуть его… — быстро и уверенно, как заученный урок, отвечал тот, метнув косой взгляд в сторону Иешуа, который едва держался на ногах. — Сам своими ушами слышал…
Гамалиил поднял на Иешуа свои мягкие глаза.
— Ну, что же ты ничего не отвечаешь? — недовольно проговорил он. — Говорил ты это или нет?
Иешуа молчал — может быть, он и не слышал даже вопроса: тихий, сладкий аромат от его волос нежно напоминал ему о милой Мириам, и сердце плакало. Иезекиил вдруг в деланной ярости вскочил, разорвал у себя на груди одежды — это было исстари установленным жестом для выражения благородного негодования — и воскликнул:
— Ну, так чего же еще нам нужно? Какого свидетельства?.. Это богохульство самое бесстыдное и, как богохульник, он повинен смерти!..
— Повинен смерти!.. — раздались со всех сторон голоса. — Повинен смерти!..
Гамалиила, наконец, взорвало.
— Но должны же мы, наконец, соблюдать закон, старейшины!.. — воскликнул он нетерпеливо. — Обвинительный приговор может быть вынесен по закону только утром…
Он поймал нетерпеливый и досадливый жест своего ученика Савла и нахмурился еще более: этот что еще во все тут путается?! И все ему опротивело до последней степени.
— Но уже занимается заря… — нагло сказал кто-то из законников.
— Надо же кончать когда-нибудь с этим баламутством! — нетерпеливо подал голос другой. — Прав был Ханан, когда сказал, что лучше погибнуть одному человеку, чем целому народу…
— Правильно, правильно!.. — дружно раздалось со всех сторон. — Повинен смерти!..
Иосиф Аримафейский с выражением растерянности на своем некрасивом, козлином лице слабым голосом пытался было говорить что-то, но все законники уже встали, и среди гомона возбужденных голосов Иосифа не было слышно. В суматохе Иешуа уже вывели во двор. В самом деле, за черными горами уже теплилась зорька: занималось утро. Дворня Ханана и стражники храма встретили появление Иешуа свистом, хохотом и визгом:
— Вот он, царь наш!..
Его толкали, рвали, били по щекам и плевали в усталые глаза… Он с усилием, точно не узнавая, недоумевающе смотрел в эти ржущие, холопские лица и где-то глубоко, слабо, отдаленно мелькнула мысль: «Так вот они, дети Божий, какие!.. Вот строители и участники царствия Божия!» И бессознательно вытирал он широким рукавом плевки их на своем лице…
— Да он для суда надушился, ребята! — захохотал кто-то. — Понюхайте-ка!
И все нюхали и хохотали. Их забавляло: какой-то оборванец и не угодно ли?!
В зале суда шло между тем бестолковое, взволнованное совещание: что дальше? Если повинен за богохульство смерти, то нужно отдать его немедленно на побиение камнями, но лучше, как и было предварительно решено, послать его к Пилату: пусть он казнит его, как «царя иудейского», самозванца. Против римлян народ, конечно, теперь и пикнуть не посмеет… И, как всегда, заспорили.
А по двору, в уже посветлевшем, точно стеклянном сумраке, вдали от бесновавшейся вокруг Иешуа дворни, ходил взад и вперед с одним из своих сверстников Савл тарсянин и, ударяя кулаком правой руки по ладони левой, мерно, с весом говорил:
— Приговор, собственно, совершенно незаконен… Ибо, во-первых, — он энергично стукнул кулаком по ладони, — все дела, ведущие к смертной казни, должны слушаться днем, и днем же должен быть вынесен приговор. Тут требования закона ясны и не оставляют никакого сомнения… Второе, — он снова энергично стукнул кулаком по ладони, — приговор вынесен только на основании свидетельских показаний одной стороны, которые были к тому же так нелепы, что уши вянут… И даже не было сознания подсудимого… Третье, — он снова стукнул кулаком в ладонь, — третье…
— Ах, да отвяжись же ты от меня!.. — взмолился тот, наконец. — И так голова трещит!.. Кончили и кончили…
— И кончили все же, несмотря на нарушение целого ряда формальностей, справедливо… — опуская кулак на ладонь, веско заключил Савл тарсянин. — Повинен смерти!..
XLV
Розовыми от зари и переполненными паломниками улицами Иешуа посреди беснующейся толпы челяди повели в преторию. Она помещалась в старом дворце Ирода, рядом с башней Антония. Коренные жители Иерусалима, которым опротивело все это баламутство, да еще накануне праздников, крича, присоединялись к шествию. Потом пристали любопытные из паломников, а за ними двинулись лавиной и все, хотя большинство из них и не знало толком, в чем тут, собственно, дело. Настроение толпы по отношению к Иешуа было враждебно: им хотелось отметить ему за то, что он не выполнил их воли, ничего для них не сделал и оставил их в дураках… И они орали, сами не зная что, и валили вперед…
— Что? Кого? — нахмурил свои густые брови только что проснувшийся Пилат, когда ему доложили о приводе арестованного. — Какого галилеянина?
И, когда он понял, в чем дело, он выругался.
— Канальи!.. Им за меня спрятаться хочется… Ну, посмотрим! Пусть подождут…
Он неторопливо выкупался, побрился, оделся и ровным, твердым шагом вышел в покой, вымощенный каменными плитами, который помещался рядом с караульной легионеров и служил ему канцелярией. Там под охраной четырех солдат стоял, понурившись, Иешуа. Толпа бушевала на площади: в преторию не вошел никто из боязни осквернения, которое помешало бы вечером есть пасху. Переводчик стоял уже тут. Из внутренних покоев выглядывало увядшее лицо Понтии, жены Пилата, и еще каких-то женщин…
С кровли дома Никодима, который стоял как раз против претории, через площадь, сквозь молодые, розовые побеги вьющегося винограда, с замирающим сердцем за всем следили несколько близких Иешуа, которым Никодим позволил незаметно присутствовать при решении судьбы их рабби. Тут были Симон Кифа, Иоханан и Иаков Зеведеевы, Матфей, Фома и Мириам магдальская. Сам Никодим лежал больной…
Запыхавшиеся и пыльные, на кровлю поднялись Элеазар с Марфой и Мириам. У Мириам в руках был небольшой букетик анемонов. И не успели пришедшие обменяться с остальными обычным «шелом!», как лицо Мириам магдальской все вспыхнуло.
— Откуда у тебя эти цветы? — гневным шепотом уронила она и впилась глазами в скорбное лицо своей соперницы.
Она знала любовь Иешуа к этим цветам.
— Я… я принесла их… для… рабби… — глотая слезы, отвечала Мириам вифанская. — Он… он так любил их…
Она разрыдалась и, рассыпав цветы по кровле, закрыла лицо руками.
«Любил… — страшно прозвучало в душе рыжей Мириам. — Что он мертвый, что ли?»
Она почувствовала, что рыдания рвут ее грудь. Она отвернулась и сквозь розовые побеги винограда и горячий туман слез, поверх пестрого моря зло галдящей толпы стала смотреть во двор претории.
Пилат отлично понимал игру синедриона, но на удочку идти не хотел. Это было удобно и потому, что сам он, в сущности, права жизни и смерти не имел: в таких случаях он должен был обращаться к императорскому легату Сирии. За жестокое обращение с иудеями он уже два раза получил замечание из Рима. А главное, он не хотел быть игрушкой в руках этих интриганов, которые хотят загребать жар чужими руками. И потому он был хорошо расположен к узнику…
— Что еще такое ты там проповедовал? — спросил он Иешуа, ощупывая рукой, хорошо ли выбриты щеки и подбородок. — Да ты отвечай, любезный, поскорее: мне с тобой возиться некогда…