Посеянное в тернии означает слышащих Слово, но в которых заботы века сего, обольщение богатством и другие пожелания, входя в них, заглушают Слово, и оно бывает без плода.
А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают Слово, и принимают, и приносят плод, один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат» (4, 14–20).
Здесь мы имеем совершенный образец того, как поучал Христос Иисус. О Будде нам сказано, как он учил. О Сократе сказано, как он учил. О Будде мы можем сказать нашим западным языком следующее: он приводил переживания людей на Земле к небесному. О Сократе часто говорили, что все его направление правильно обозначают, если говорят: он сводил философию с неба на землю, потому что он непосредственно обращался к земному разуму. Можно составить себе ясное представление о том, какой была позиция этих двоих по отношению к ученикам.
А какой была позиция по отношению к ученикам у Христа Иисуса? Он иначе относился к толпе, которую поучал в притчах, чем к Своим ближайшим ученикам: им Он разъяснял притчи, то есть то, что они могли постигнуть, что было доступно непосредственно для понимания человеческим разумом. Все сложнее, если желают характеризовать способ поучения Иисуса Христа. Одна характерная черта, которая свойственна всем поучениям Будды, относится ко всему его учению; при этом существует и один род учеников, которые непосредственно принадлежат Будде. Однородны также и ученики Сократа, — весь мир может быть его учениками, коли Сократ не хочет ничего другого, как извлекать то, что заложено в человеческой душе; но опять-таки и Сократ вполне уникальным образом относится к своим ученикам. Двояким образом выступает Иисус Христос: по отношению к Своим ближайшим ученикам иначе, чем к толпе. Почему? В чем здесь дело?
Если мы хотим понять, в чем здесь дело, то надо осмыслить поворотный пункт времени, который стоит перед нашими душами во время Мистерии Голгофы. Те времена, когда древнее ясновидение было общим даром людей, приходят к концу. Чем дальше мы отступаем назад в человеческой эволюции, тем больше приближаемся к тем временам, когда древнее ясновидение было общим человеческим достоянием, когда люди заглядывали в духовный мир. Как они смотрели туда? Они смотрели так, что их видение было видением мировых тайн в образах, в бессознательных или подсознательных имагинациях. Это было сно-видческое ясновидение в сновидческих имагинациях — не в таких разумных понятиях, которыми оперирует ныне человек, если он хочет познавать. Что представляет собой «наука» или теперешнее расхожее мышление, трезвый разум и способность суждения — этого в те старые времена совсем не было. Если человек стоял перед внешним миром, то он его видел, но не расчленял на понятия, он не имел никакой логики, не думал о вещах, комбинируя их. Для нынешнего человека даже трудно представить себе это, потому что теперешний человек обо всем думает. Но древний человек не так думал. Он проходил мимо вещей, он видел их, запечатлевал образы, а понятным это делалось для него тогда, когда в промежуточном состоянии, между сном и бодрствованием, он заглядывал в свой сновидческий, имагинативный мир. Там он видел образы.
Представим себе это конкретнее: древний человек много, много тысячелетий тому назад наблюдает окружающий его мир; он обращает внимание на то, что какой-то учитель хочет что-то объяснить своим ученикам. И этот древний человек подходит и прислушивается к словам, которые говорит учитель своим ученикам; он замечает, что один ученик с истинным воодушевлением принимает слова, другой их тоже воспринимает, но потом упускает их, третий так захвачен своим эгоизмом, что вовсе не слушает. Рассудочно древний человек не мог бы сравнить этих трех учеников. Но когда он пребывает в промежуточном состоянии между бодрствованием и сном, то все виденное является перед его душой снова, как картина. Тогда он может видеть, например, как идет сеятель, раскидывает зерна, — это для него действительно ясновидческий образ: одно зерно бросает он в хорошую почву, оно хорошо всходит; второе зерно — в худую почву, а третье — в каменную. Из того зерна, что попало на вторую почву, выходит мало, а из того, что попало на третью, не выходит ничего. Древний человек не сказал бы, как говорится теперь: один ученик воспринимает слова, а другой ничего не воспринимает. Но в промежуточных состояниях между бодрствованием и сном он увидел бы картину, увидел бы в ней объяснение. И иначе он об этом бы и не говорил. Если бы его спросили, как он понимает отношение учителя к ученикам, он рассказал бы о своем ясновидчески-сновидческом образе. Это было для него реальностью, но также и объяснением вещи. Так он говорил бы.
Толпа, которая стояла перед Христом, имела уже только последние остатки древнего ясновидения, но души людей были еще приспособлены к восприятию того, что говорится в образах о событиях и развитии человечества. Христос Иисус к толпе обращался как к тем, кто имеет последнее наследие древнего ясновидения и внес его в обычную жизнь души.
А какими были ближайшие, интимные ученики? Вы слышали, что они составляли собой дюжину — из семи сынов матери Маккавеев и пяти сынов Маттафии. Вы слышали, как они были подведены всем древнееврейским народом к крепкому утверждению бессмертного «я». Они были настоящими первенцами, которых избрал себе Христос Иисус, чтобы обращаться к тому, что живет в каждой душе и должно стать исходной точкой для нового человеческого становления. Он говорил к людской массе, предполагая, что она понимает то, что сохранила как наследие от древнего ясновидения. А к ученикам Он говорил именно так, потому что относительно них Он мог предполагать, что они будут первыми, которые смогут что-то понять из того, что мы теперь говорим людям о высших мирах. Это было обусловлено поворотным моментом времени: Христос Иисус говорил по-разному, обращаясь к толпе и обращаясь к тем, кто был Его интимными учениками. В середину толпы ставит Он тех, которых избрал Себе как двенадцать. Что должно было в будущем сделаться общим человеческим достоянием, — разумное понимание того, что относится к высшим мирам и к тайнам человеческой эволюции, — это было задачей узкого круга учеников Христа. Он говорил при объяснении притчи для Своих учеников, можно сказать, используя сократические слова, потому что то, что Он говорил, Он извлекал из самой души каждого; только Сократ ограничивался преимущественно земными условиями, одной общей логикой, в то время как Христос говорил о духовных вещах. Но Он говорил о духовных вещах на сократический лад, когда говорил для близких учеников. Когда Будда обращался к своим ученикам, то он разъяснял им духовные обстоятельства, но разъяснял так, как это дается озарением, как это дается пребыванием человеческой души в высших мирах. Когда Христос обращался к толпе, Он говорил в соответствии с тем, что в прежние времена обычная человеческая душа переживала в высших мирах. К людской массе обращался Он, как «общедоступный Будда», к ученикам же Своим обращался как «горний Сократ», как спиритуализированный Сократ. Сократ извлекал из душ своих учеников индивидуальный, земной разум. Христос извлекал из Своих учеников небесный разум. Будда даровал своим ученикам небесное просветление. Христос давал массе народа земное просветление в Своих притчах.
Прошу вас, посмотрите на эти три картины: там, в стране Ганга, Будда со своими учениками — как противообраз Сократа. В Греции, Сократ со своими учениками — как противообраз Будды. А потом, на четыре-пять столетий позже — этот замечательный синтез, это удивительное соединение. Таков закономерный путь развития человечества в процессе его эволюции, представленный перед вашей душой на величайших примерах.
Человеческая эволюция идет шаг за шагом дальше. Многое из того, что говорилось на первых ступенях духовнонаучного познания в прошлые годы, могло показаться кое-кому чем-то вроде теории, простыми схемами. Так, конечно, думали многие — это, мол, только схемы, только теории, когда говорят о том, что человеческая душа должна мыслиться как взаимодействие души ощущающей, души рассудочной (или души характера) и души сознательной. Конечно, есть люди, которые быстро судят. Но нам довелось пережить суждения еще более скоропалительные, гораздо даже скоропалительней суждений тех, кто по начальным наметкам будущих замыслов заключает обо всем в целом. Но ведь существуют и совершенно другие суждения. Уже то хорошо, что можно указать антропософам как не надо думать.
Существуют разительные примеры того, как не надо мыслить, хотя многие люди считают, что именно так надо думать. Сегодня утром мне рассказали о случае довольно странного образа мышления. Я его здесь привожу только как пример, но как пример, который следует хорошенько записать в душе, потому что мы, как антропософы, должны не только знакомиться с дурными сторонами мира, но и должны что-то делать фактически ради непрестанного усовершенствования души. Поэтому не из личных, но из общих духовных оснований я использую в качестве примера то, что мне было рассказано сегодня утром.
Было рассказано следующее: в некоторой области Европы есть господин, который давно напечатал самые несообразные вещи о том, чему учит «Штайнерова Теософия», или о том, как она относится вообще к духовному движению. Сегодня одной особе поставили в упрек, что ее знакомый, именно — упомянутый господин, напечатал такие вещи. Что же сказала эта особа? «Да, но этот мой знакомый начинает теперь интенсивно изучать произведения д-ра Штайнера». Однако он высказал свое мнение уже несколько лет назад, а теперь в качестве извинения ссылаются на то, что он только начинает эти вещи изучать! Подобное мышление в нашем движении невозможно… В будущие времена, когда об этом будут писать в историческом разрезе, поставят вопрос: неужели так было, что кому-то пришло в голову, после того как человек несколько лет тому назад высказал свое суждение о некотором предмете, сказать в его оправдание: ведь он теперь начинает с этим предметом знакомиться?
Такие вещи относятся к антропософскому воспитанию, и только тогда мы продвинемся дальше, если когда-нибудь будет общим мнение, что такие вещи невозможны среди антропософского движения, совершенно невозможны! Потому что это относится к внутренней честности — неспособность думать таким образом. Нельзя сделать ни шагу в познании истины, если могут подпадать таким суждениям, и это долг антропософов — такие вещи замечать, а не проходить мимо них равнодушно, рассуждая об «общечеловеческой любви». Это означает в высшем смысле слова без любви отнестись к чел