. И можно найти много прекрасных и драгоценных мыслей, которые даже если и не могут сделать иго легким, все же помогают его понести; это может быть мысль о лучших временах, на которые возлагаешь надежду, мысль о человеке, которого любишь или которым восхищаешься, мысль о долге перед другим или перед самим собой. Но тем не менее по большому счету есть лишь одна, одна-единственная мысль, которая все здесь решает, одна только мысль, благодаря которой вера превращает тяжкое иго в легкое: мысль о том, что все это во благо, что тяжкое страдание идет во благо тебе.
Но в то, что тяжкое страдание тебе во благо, в это нужно верить, увидеть это нельзя. Позже, возможно, ты сможешь увидеть, что оно было тебе во благо, но во время страдания этого нельзя ни увидеть, ни услышать, даже если многие будут тебе говорить об этом с любовью: в это нужно верить. Здесь должна присутствовать мысль веры, и нужно вновь и вновь с глубоким доверием твердить эту мысль самому себе; ведь если верно, что слово имеет власть вязать, что словом человек связывает себя навеки, то верно и то, что слово имеет власть решить, разрешать иго рабства, так что верующий свободно несет свое иго; разрешать язык, так что прекращается онемение и речь возвращается, кланяясь и благодаря. В это нужно верить. Видеть радость, когда ты сплошь окружен только радостью, это так легко, что об этом, как язык говорит почти что в насмешку, нечего и говорить; но если ты сплошь окружен несчастьем, а ты, веруя, видишь радость: да, тогда все в порядке. Все в порядке с тем, как употреблено слово: «вера», – ведь вера всегда относится к тому, чего нельзя увидеть, будь то не видимое очами или невероятное; а также для человека в порядке вещей – быть верующим.
О вере сказано[309], что она способна двигать горы. Но тяжелее горы ведь не может быть даже самое тяжкое страдание; напротив, в языке это самое сильное выражение тяжести страдания, когда говорят, что на кого-то обрушилась целая гора несчастий. Однако если страдающий верит, что страдание идет ему во благо, тогда ведь он движет горы. Так что такой человек с каждым шагом, который он делает, с каждым днем, который он проживает, движет горы. Чтобы подвинуть гору, нужно зайти под нее: ах, так идет и страдающий под тяжкое иго; и это тяжко. Но выносливость веры под игом страдания, вера в то, что ему во благо это страдание, дает ему силы поднять эту гору и сдвинуть ее. Страдающий может, наверное, растроганно и с волнением слушать, как другой с любовью, с участием, с желанием подбодрить его говорит: тебе это во благо; но это не дает ему сил сдвинуть гору; узник может в слезах слушать голос любимой, но это не делает его свободным, порой его плен становится от этого лишь тяжелее. Страдающий может слышать голос, говорящий, что ему это во благо; но если он не слышит этот голос в своем сердце, то он не сможет сдвинуть гору. Он даже может в отчаянии не желать и слышать этот голос; но это еще меньше поможет ему сдвинуть гору. Если же он, напротив, верует в то, что ему это во благо, тогда он сдвигает гору. Ведь неверно думать, будто эта чудовищная гора преграждает ему путь, и он охотно идет другим путем или желает устранить эту гору, – нет, если ему это во благо, тогда ведь и путь для него здесь проложен, и эта гора на его пути. Мысль о том, что это ему во благо, дает, – если так можно сказать, – горе ноги. Умный язычник[310] сказал: дайте мне точку опоры, и я сдвину мир; благородный человек сказал: дайте мне великую мысль: о, первое невозможно, а второе не может вполне помочь. Есть лишь одно, что может помочь, но это не может дать тебе никто другой: веруй, и ты будешь двигать горами!
Веруй, что иго во благо тебе. Это благое иго есть иго Христово. Но каково тогда это иго? Да, оно может быть крайне различным, но только то иго – Христово, о котором страдающий верит, что оно во благо ему. Тем самым, рассуждая по-человечески, не прибавляется никаких новых страданий, но и из прежних тоже не убавляется ничего; то есть все остается неизменным; и все же тем самым дана эта великая мысль, эта точка опоры вне Земли: вера. Это не изобретение мирского ума, не плод его мелочной и болтливой деловитости, без конца рассуждающей о пользе и благе: нет, это немногословная вера, которая верит в благое. Можно, пользуясь мирским умом, ползти по миру, уклониться от многих неприятностей, от некоторых отбрехаться, для некоторых найти средство, позволяющее их разрешить; но все это так же далеко отстоит от веры, как от того, чтобы двигать горы.
Когда вера держится благого и движет гору, тогда радость веры столь велика, что иго поистине легко. Именно представление о том, насколько тяжело то, что, однако, удается сделать с помощью веры, делает иго легким. Когда кто-нибудь поднимает перо, он говорит: это легко; но когда кто-то подходит к огромному весу и, видя его, отчаивается в своих собственных силах, но все же берется за него, и вот ему удается поднять этот вес: тогда его охватывает такая радость, что он, радостно удивляясь этому чуду, восклицает: это легко. Проявляет ли он тем самым легкомыслие; забывает ли он, что прежде отчаивался в своих силах; ставит ли он тем самым помощь Небес ни во что? – о нет, он говорит так именно с блаженным удивлением веры. Если девушка имеет по-женски одно-единственное желание, но, увы, похороненное в безнадежности, тогда она может сказать: это невозможно. Это высказывание может означать, что она становится безразличной, что она хочет уснуть и забыть это желание, хочет забыться во сне; это может означать, что она уже не желает хоронить это желание в безнадежности, но хочет в безнадежности его забыть. Если же она, напротив, по-женски всею душой удерживается от того, чтобы надеяться на исполнение этого желания, и вот оно исполняется: тогда ведь она как раз в этот радостный день восклицает: это невозможно; она тогда противится достоверному этим радостнейшим приветствием блаженного удивления: это невозможно; и может пройти весьма много времени, прежде чем она сумеет убедить свое сердце сказать: это так и есть, – потому что ей несказанно дороже каждый день приветствовать достоверное этим словом: это невозможно! Проявляет ли она легкомыслие, так шутливо отстраняя достоверное; проявляет ли она неблагодарность, не ценя его? Нет, она признательна, ведь признательность состоит как раз в том, чтобы всякий день встречать достоверное с удивлением; она смиренна и смиренно верует. Ее удивление – это удивление веры, и, продолжая удивляться, она являет себя верной той Силе, Которая невозможное делает возможным. Смотри, неразумные девы[311] – это образ неверного ожидания; но давайте немного изменим притчу. Итак, вот пять дев, которые держали светильники ожидания горящими и вошли с женихом, – ели бы эти девы сразу же, как только затворились бы двери, сказали: теперь дело сделано и все окончательно решено: разве тогда не следовало бы в определенном смысле сказать, что их светильники теперь погасли? Но вера, она держит светильник горящим; когда предлежит ожидание, она до последнего держит светильник горящим; и когда ожидаемое наступает, она держит светильник горящим и никогда не забывает о том, что это было невозможно. Тот же, кто в нетерпении находил в своем бремени только тяжесть, когда оно было тяжким, – он, если бремя станет вдруг легким, снова окажется сам собою, окажется фальсификатором, жалким фальсификатором, который якобы может теперь легко понять то, чего понять он как раз ни в коей мере не сможет.
Однако исполнения ожидаемого нужно ждать, а того, чтобы страдание пошло тебе во благо, не нужно ждать, – если ты не притязаешь увидеть это (что есть несовершенство), но желаешь верить: тогда ты сразу же веруешь в благотворность страдания. Потому и вера в то, что тяжкое страдание уже теперь благотворно, это нечто гораздо более совершенное, нежели ожидание счастливого исхода. Ведь счастливый исход может и не последовать, но верующий верит, что страдание уже теперь для него благотворно: так что оно не может никак оказаться неблаготворным, раз оно уже теперь таково. Верующий по-человечески понимает, сколь тяжко страдание, но удивлением веры удивляясь тому, что оно для него благотворно, говорит божественно: оно легко. Он говорит по-человечески: это невозможно, но он говорит опять же с удивлением веры о том, что это ему во благо, чего он по-человечески неспособен понять. Как раз когда мирской ум способен усматривать благотворность, тогда вера неспособна видеть Бога; но когда мирской ум в темной ночи страдания неспособен видеть ни пяди перед собой, тогда вера способна видеть Бога, ведь вера лучше всего видит в темноте. Когда мирской ум утешает страдающего, он ведет себя так. Он говорит: «Через какое-то время это окажется весьма благотворным и полезным». И тем самым он улучшает мгновение, чтобы уйти. Это подобно тому, как врач, осмотрев больного, говорит: «Через какое-то время», – и затем уходит, так что больной никогда не может уличить врача и поймать его на слове как обманщика, ведь у врача всегда есть лазейка. Но когда вера утешает страдающего, она садится рядом с ним и говорит: «Страдание уже теперь во благо тебе, ты только верь в это. Поверив, ты сразу же сможешь это понять. Потому я со всей готовностью пребуду рядом с тобой, чтобы ты мог излить на меня свой гнев, если я говорю неправду; ведь мне не нужно никакого времени, чтобы чего-то дождаться, – как если бы я ждала чего-то такого, что может и не произойти; мне не нужно никакого времени, чтобы улизнуть, – как если бы я лгала; нет, уже теперь страдание тебе во благо. Добавь лишь к страданию то, что оно во благо тебе, во благо уже теперь, как и я пребываю теперь, я, вера». Итак, вера ведает благо, и ведает его, даже когда она искушаема, когда кажется, будто вера не находит у Бога милости, но лишь побуждает Его испытывать ее тем тяжелее, чем крепче вера, – и горько верующему, ведь выходит, словно бы ему надлежит сожалеть о своей вере, словно бы счастлив тот, кто идет с безразличием по жизни вперед и никогда по-настоящему не отягощает себя Богом, но привольно идет широким путем, или идет, любуясь, восхваляемым в мире средним путем и никогда не подъемлет иго и не вступает на узкий путь веры. Однако тот, кто так живет, он, кем бы он помимо этого ни был, отнюдь не христианин, ведь для христианина иго – во благо, то есть он в это верит. – Один влачит железное иго, другой деревянное иго, третий золотое иго, четвертый тяжкое иго, но лишь христианин несет – благое иго.