постол. У него нет иного доказательства, кроме того, что он сам утверждает, что это так. И именно так и должно быть; ведь в противном случае верующий вступал бы с ним в прямое, а не в парадоксальное отношение. Авторитет в сфере трансисторических отношений между человеком и человеком qua человеком узнается по власти, с которой он сопряжен. У апостола же нет иного доказательства своего авторитета, кроме его собственного утверждения и, пожалуй, еще того, что он с радостью готов сколь угодно страдать за то, что он утверждает это. Его слово об этом будет кратким: «Я призван Богом; делайте со мной, что хотите, бейте меня, преследуйте меня, но мое последнее слово останется тем же: я призван Богом и я делаю вас вечно ответственными за все то, что вы делаете против меня». Если бы, вообразим себе, апостол имел бы власть в ее мирском понимании, имел бы большое влияние и могущественные связи, позволяющие господствовать над мнениями людей, – и если бы он употребил бы эту власть, он eo ipso упустил бы свое дело. Употребив власть, он сделал бы свое стремление по сути своей тождественным стремлениям прочих людей, но ведь апостол является апостолом только в силу своего парадоксального качественного отличия от других, в силу того, что он наделен божественным авторитетом, который сохраняется у него абсолютно непреложно, даже если люди, как говорит Павел, ценят его не больше, чем грязь у себя под ногами.
3.Гению свойственна лишь имманентная телеология; апостол парадоксальным образом поставлен в абсолютные телеологические отношения.
Если вообще о ком-то из людей может быть сказано, что он поставлен в абсолютные телеологические отношения, то таким человеком будет апостол. Учение, которое ему вручено, это не задача, данная ему для размышления над ней; оно вручено ему не ради него самого, но он, напротив, послан с поручением и должен, употребляя авторитет, возвещать это учение. Так же, как посланный в город с письмом отвечает не за его содержание, но лишь за то, чтобы доставить его; так же как посланник, отправленный с вестью в чужой королевский двор, хотя и отвечает за содержание этой вести, но лишь за то, чтобы верно ее передать: так и апостол должен прежде всего быть до конца верным в своем служении, в том, чтобы исполнить порученное ему. В этом по существу состоит то самоотвержение, с которым сопряжена жизнь апостола независимо от любого рода преследований, – в том, что он «нищ, но должен обогащать других»[385], в том, что у него никогда нет времени, нет ни минуты покоя, когда, отойдя от забот, он мог бы в досужий день, в otium[386], обогатиться тем, чем он, если требуется, обогащает других. Он, в духовном смысле, подобен занятой хозяйке дома, которая, готовя для многих голодных ртов, сама едва находит время поесть. И даже если бы он, начав свою проповедь, и смел бы надеяться на долгую жизнь, его жизнь до последнего дня будет оставаться неизменной, ведь он с неизменной новизной будет возвещать учение. Хотя откровение это парадоксальный факт, который превосходит всякое человеческое понимание, все же человеческого понимания достаточно для того, чтобы понять то, что к тому же подтверждается всеми известными случаями: что посредством откровения Бог призывает человека идти в мир, возвещать слово, действовать и страдать, призывает его к непрерывно действенной жизни посланника Божия. Напротив, думать, будто человек мог бы посредством откровения быть призван сидеть себе дома, пребывая в самом что ни на есть буквальном far niente[387], выдавать проблески остроумия, а затем собирать и издавать свои столь сомнительно остроумные мысли, – думать так было бы едва ли не кощунством.
С гением дело обстоит иначе; ему свойственна лишь имманентная телеология, он развивает сам себя, и по мере того, как он сам себя развивает, это само-развитие гения проецируется вовне как его воздействие. Тогда гений становится значим, возможно, крайне значим, однако сам по себе он не стоит в телеологическом отношении к миру и другим людям. Гений живет в самом себе; и он может жить в юмористически выглядящем замкнутом самодовольстве, однако его дарование не окажется бесплодным, если только он, невзирая на то, есть ли в этом какая-то польза для других или нет, серьезно и усердно развивает сам себя, следуя своему собственному гению. Так что гений ни в коей мере не бездействен, в самом себе он работает, быть может, больше, чем десять коммерсантов вместе взятых, но никакое его произведение не имеет τελος’а вне себя. В этом состоит одновременно человечность и гордость гения: человечность – в том, что он не ставит себя в телеологические отношения ни к кому из людей – в такие отношения, будто кто-то нуждается в нем; гордость – в том, что он имманентно соотносит себя с самим же собой. Это скромность соловья, который не требует, чтобы кто-то слушал его; но это и гордость соловья, которому безразлично, слушает ли его хоть кто-то или нет. Диалектика гения покажется особенно оскорбительной в наше время, когда толпа, масса, публика и другие подобного рода абстракции порываются все поставить вверх дном. Достопочтенная публика, властолюбивая толпа желают слышать от гения признание, что он существует ради нее; достопочтенная публика, властолюбивая толпа видят только одну сторону диалектики гения, они натыкаются на гордость, не замечая того, что одновременно это также смирение и скромность. Достопочтенная публика, властолюбивая толпа будут поэтому также считать напрасной и экзистенцию апостола. Ведь хотя он и поистине живет ради других, послан ради других; но не толпа, и не люди, и не достопочтенная публика, и даже не достопочтенная образованная публика господствуют над ним – но только Бог; и апостол – это тот, кого Бог наделил авторитетом для того, чтобы повелевать и публикой, и толпой.
Юмористически выглядящее самодовольство гения это единство скромной покорности в мире и гордого возвышения над миром. Гений одновременно является бесполезным излишеством и драгоценным украшением. Если гений – художник, он создает свое художественное творение, но ни он, ни его творение не имеют τελος’а вне себя. Или же он может быть писателем, который, устраняясь от всякого телеологического отношения к окружающему миру, юмористически определяет себя как лирика. Лирическое – и это совершенно правильно – не имеет никакого τελος’а вне себя; напишет ли кто-то одну-единственную страницу лирики, или же целый фолиант, он – что касается его действительных намерений – делает это не из-за и не для. Лирический писатель обращает внимание только на само произведение, наслаждается радостью произведения, часто, быть может, сквозь боль и несмотря на напряжение всех своих сил; но то, что он делает, он никак не связывает с другими, он пишет не для того, чтобы – не для того, чтобы просветить людей, чтобы помочь им следовать верным путем, чтобы чего-то добиться, – короче, он пишет не: для того, чтобы. И это верно для любого гения. Ни у какого гения нет «для того, чтобы»; у апостола есть абсолютное парадоксальное «для того, чтобы».
Проповедь, произнесенная в церкви Св. Троицы 24 февраля 1844 г.[388]
Отец наш Небесный! Ты обитаешь во свете и преисполнены света недра Твои – нам это открыто, и потому мы видим в Тебе божественный мрак, и Твое Откровение исполнено тайн, которые неизъяснимы. Призри на нас! мы утешаемся тем, что Ты видишь тайное и ведаешь издалеча. Испытай же наши сердца, и, разумея то тайное, что скрывает в себе сердце человека, даруй каждому умно увидеть то, что его сердце безмолвно хранит в сокрытости и что его возжигает любовью к Тебе!
Как по-разному умел апостол Павел говорить о единой Истине людям, чтобы по возможности обратить хотя бы некоторых из них! Он делал это не ради корысти, ведь он научился жить беспечально в нищете и земных лишениях; он делал это не ради почета и славы, не с тем, чтобы кто-то называл себя Павловым и был ему привержен, – напротив, он утешался тем, что не дал повода для такого печального недоразумения, крестив лишь одного; он делал это не с лукавством в сердце, ведь перед Богом был он открыт. Он смиренно перед Богом и людьми признает себя меньшим из апостолов, неким извергом, недостойным называться апостолом; но когда становится нужно, когда люди не хотят прислушаться к слову человека, уничижающего себя, тогда он показывает, что он силен в слове и поставлен говорить со властью, что если он и смиряет себя под крепкую руку Божию и терпит радостно то, что апостол – как сор для мира, он все же не забыл, что он – апостол и поэтому смеет возвышать свой голос и утверждать учение, которое ему вверено проповедовать, – ниспровергая всякое отличие, превозносящееся по-мирски. <2 Кор 10:5> Когда евреи-христиане думали иметь преимущество – первородство, которое якобы делало их приятнее Богу и давало им право заточать христианскую свободу в оковы законнических установлений, Павел судит их желание преимущества как раздор и пустое тщеславие, – он, кто мог бы полагаться на плоть скорее, чем кто-либо другой: рожденный от колена Вениаминова, еврей из евреев, по закону фарисей, делавший даже то, что они не делали: гнавший общину христиан, – но все это вменявший в ничто и горько раскаивавшийся в последнем. Когда некоторые в общине желали похвалиться, будто они уже достигли совершенства, этот опытный борец, <сознавая свое преимущество>, вызывает их на ристалище, чтобы дать им увидеть, сколь далеко им до него, почитающего себя ничуть не достигшим совершенства, но лишь стремящимся к нему. – Когда члены общины раздувались от гордости, будучи убеждены, что они со всем комфортом смогут достичь того, ради чего апостолам приходилось работать как проклятым день и ночь, не получая за это ничего, кроме того, что для мира они были как сор, и кроме крайней неблагодарности общины, Павел становится на мгновение словно бы неразумным, хвалясь, чтобы напомнить им о том, что он, кто был восхищен до третьего неба, со страхом и трепетом соделывает свое спасение. Он поступал так только по любви, желая лишь обратить людей – не к себе, но к Истине. Он не занимался подстрекательством, и с чем бы он ни сталкивался на протяжении своей долгой жизни, он не пытался использовать верующих, возбудив в них нездоровые страсти. И даже стоя в оковах перед негодным царем, он не желает уязвить его, не травит ему душу, не осуждает, указуя на свои оковы, он забывает и оковы, и несправедливость мира по отношению к нему, он забывает все, кроме Истины, свидетелем которой он является, и он желает даже этому негодному царю, чтобы тот стал таким, как он, и это его желание столь мирно, что он добавляет: кроме этих оков.