— Поверьте мне, сударыня… — Он все время обращался к графине, словно другая посетительница недостойна была внимания такого важного лица, как он. — Не повторяйте этой клеветы. Репутация Отмана — это честь всего парижского коммерческого мира.
Он поклонился. Для деловых людей время дорого, особенно к концу дня и концу недели. Впрочем, он всегда к услугам графини. По консульским делам — от двух до четырех. Обращаться к господину Дарлюпу, секретарю.
Графиня и г-жа Эпсен пробирались к своей карете под оглушительный грохот мастерских. На дворе ломовики и ручные тележки грузно катили по мостовой, сотрясавшейся, как трамплин. Г-жа Эпсен, невзирая на шум, говорила, сильно жестикулируя:
— Значит, никто мне не поможет, раз все боятся…
Рабочие, разгружавшие лес, толкнули ее. Бросившись от них в сторону, она наткнулась на колеса ломовика; полуглухая, рыхлая, неуклюжая, растерявшаяся, она вскрикивала, как ребенок, пока, наконец, Леони не взяла ее под руку. Графиня додумала: «Что же станется с этим несчастным созданием, если ему никто не поможет?» Нет, она не оставит eel Нет, надо добиться расследования, о котором говорил Раверан. Граф д'Арло завтра же переговорит с министром…
— Какая вы добрая, друг мой! — В сумраке кареты горючие слезы несчастной матери оросили перчатки графини.
Обращение к мужу — это была для Леони д'Арло огромная жертва, ибо человек этот, хоть и живший с ней под одной крышей, стал ей совершенно чужим и ничего не знал об ее переживаниях. Возвращаясь с улицы Вальде-Грас, она размышляла об этом, и перед ней постепенно оживали тягостные подробности нанесенной ей обиды, все такой же острой, словно это случилось вчера: ей представлялась племянница, только что вышедшая замуж, совсем юная, розовая, в нарядном платье; ей вновь послышался ее девичий смех, секреты, которыми новобрачная шепотом делилась с ней, словно со старшей сестрой, потом слова: «Пойду поздороваюсь с дядей…» Леони вспомнила, как, удивляясь долгому отсутствию племянницы и вдруг почувствовав какой-то толчок в сердце, она застигла их в прелюбодеянии, отвратительном и подлом, ей вспомнились их несвязный лепет, бледные лица в испарине, неловкие, дрожащие руки.
Как протекала после этого жизнь ее мужа? Предпринимал ли он что-нибудь, чтобы заслужить прощение? Он проводил время либо в клубе, либо у продажных женщин. Только последние полгода он погрузился в политику: ему надоела любовница, бывшая актриса, у которой на авеню Оперы был магазин безделушек с комнаткой, предназначенной для любви, и теперь он увлечен политикой — тоже своего рода магазином безделушек, прикрывающим грязь и подлость. И вот его снова потянуло к домашнему очагу, он стал ему необходим, чтобы собирать вокруг себя друзей, чтобы пользоваться их влиянием; он не решался просить, но ему очень хотелось, чтобы жена опять начала устраивать приемы, выезжать в свет и чтобы прошлое было предано забвению… Нет, нет, только не это! Ни за что! Они разобщены до самой смерти!..
Мысленно дав эту гневную клятву, она подумала о самой себе, о своем одиночестве, об унылой пустоте своего существования, которую уже не могли заполнить ни богослужения, ни знаменитые проповедники, ни долгие часы молитвы в церкви св. Клотильды. У нее есть ребенок, и он предохраняет ее от греха, но достаточно ли в жизни только избегать дурного?.. «Да, Раверан прав… Я неумолима…»
Однако за последние несколько часов она стала не столь неумолима, словно слезы несчастной матери своим живым теплом смягчили, умиротворили ее. Во всяком случае, драма, разыгравшаяся у Эпсенов, взволновала ее, вывела из того состояния мистического оцепенения, когда смерть казалась ей единственной целью и единственным средством избавления.
— Его сиятельство в гостиной, с барышней…
Впервые за долгое время в гостиной горел свет, а за открытым роялем, на высоком стуле, сидела девочка и под наблюдением старой гувернантки с бараньим профилем играла какой-то этюд. Граф, отбивая такт, смотрел, как пальчики дочери бегают по клавишам; большая лампа под абажуром мягко освещала эту семейную сцену.
— Немного музыки перед обедом… — сказал граф, кланяясь жене с полуулыбкой; его короткая белокурая, чуть седеющая борода раздалась при этом, а крупный нос сморщился — типичный нос прожигателя жизни, нос, которому парламентская трибуна со временем придаст черты благожелательства и величия.
Смущенная этим подобием семейного благополучия, графиня извинилась за опоздание, стала было что-то объяснять, потом вдруг сказала:
— У меня к вам просьба, Анри.
Анри!.. Уже несколько лет он не слышал этого имени; на авеню Оперы его сиятельство звали Козленком. Гувернантка увела девочку. Снимая перчатки и шляпу, которые приняла горничная, Леони стала рассказывать о своих хлопотах по делу г-жи Эпсен, о страхе, который наводит на всех одно имя Отманов, о совете Раверана обратиться к министру юстиции. Она стояла перед камином, статная, пленительная, еще взволнованная недавними переговорами; пламя, к которому она поочередно подносила свои тонкие, стройные ноги, бросало на нее розовые блики… То, о чем она просит — поговорить с министром, — в данное время представляется делом чрезвычайно трудным. Оппозиция ведет атаку против правительства, и не на шутку. Новые декреты, законопроект о чиновниках… Она сделала к мужу шаг, взглянула на него золотисто-зелеными глазами.
— Я очень прошу вас…
-. Для вас, дорогая, я сделаю все, что в моих силах.
Он хотел было обнять ее, прижать к сердцу, но в эту минуту дверь распахнулась и бесстрастный голос возвестил, что кушать подано. Анри д'Арло предложил жене руку. Когда они входили в столовую, где их дочка уже сидела на своем месте и с недоумением наблюдала за ними, графу показалось, что мягкая, нежная рука жены опирается на его руку и слегка дрожит.
Это был единственный результат хлопот г-жи Эпсен.
XIV. ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
— Гордыня, одна только гордыня и осталась у этой женщины… Ни сердца, ни души… Англйканская чума все разъела… До чего же она жестока и холодна!.. Как этот вот мрамор…
Престарелый декан, сидевший у камина, так резко ударил щипцами по цоколю, что Голубка поспешила, ни слова не говоря, отнять у него щипцы. Он был настолько взволнован, что даже не заметил этого, и продолжал рассказывать о посещении особняка Отманов:
— Я ее уговаривал, просил, угрожал ей… В ответ я услышал лишь готовые фразы из проповеди — о пламени веры, о пользе великих примеров… Говорит она, подлая, превосходно… Пожалуй, злоупотребляет цитатами из Библии… Но говорит красноречиво, убежденно.:. Что же удивляться, что она вскружила эту слабую головку?.. Посмотри, во что она превратила Круза… Но, будь уверена, я высказал ей все, что о ней думаю!..
Он поднялся и стремительно зашагал по комнате.
— В конце концов, кто вы такая, сударыня?.. От чьего имени вы выступаете?.. От имени бога?.. Нет, не бог руководит вами… В ваших поступках я вижу только вас самих, вашу холодную, черствую душу, душу, которая озлобилась и, по-видимому, занята только одним: за что-то мстить.
А муж присутствовал при вашем разговоре?.. — со страхом спросила старушка. — Он ничего не говорил?..
— Ни слова… Только криво улыбался и по обыкновению бросал пронзительные взгляды, — они жгут, как солнечный луч сквозь увеличительное стекло…
— Да ты сядь!.. Посмотри, в каком ты состоянии!..
Стоя позади кресла, в которое наконец опустился ее праведник, г-жа Оссандон утирала испарину с его высокого, умного лба — лба мыслителя — и развязывала шейный платок, который он позабыл снять.
— Ты уж чересчур волнуешься…
— А как же иначе?.. Такое несчастье, такая несправедливость… Мне очень жаль бедного Лори.
— Ну, его-то нечего жалеть… — ответила она, с досадой махнув рукой при имени человека, которого еще недавно предпочли ее сыну.
— А мать?.. Несчастная не может даже узнать, где ее дочь… Представь себя на моем месте, перед лицом этой женщины, упорство которой поощряется подлостью окружающих… Как бы ты поступила?
— Я? Да я бы ей голову отгрызла!..
Тут старушка так страшно выпятила челюсть, что декан расхохотался. Но в гневе жены он почувствовал одобрение.
— Я им еще покажу!.. Никакая сила не заставит меня замолчать, я не оставлю этого дела, я обращусь к общественной совести… Пусть я лишусь места…
Злополучное слово! Оно сразу же напомнило его супруге о том, насколько все это серьезно… Нет, погоди! Раз вопрос касается места…
— Пожалуйста, не впутывайся… Слышишь, что я тебе говорю, Альбер?
— Голубка!.. Голубка!.. — взмолился бедняга Альбер.
Голубка ничего не хотела слушать. Будь они одни, тогда еще можно было бы пойти на риск. Но у них сыновья, Луи вот-вот должны назначить помощником столоначальника, Фредерик еще только поступает на службу, майору обещан орден… А этим богачам при их влиянии достаточно подать знак…
— А мой долг?.. — прошептал декан, уже начавший сдаваться.
— Долг свой ты уже и так исполнил, и даже слишком… Ты думаешь, Отманы простят тебе сегодняшние резкости?.. Послушай…
Она взяла его за руки и стала уговаривать. Неужели ему приятно будет, в его возрасте, снова разъезжать по свадьбам, по похоронам?.. Он сам всегда говорит: «Теперь я на самой вершине… на самой вершине…» Так пусть же он вспомнит, как трудно ему было на нее взбираться. А на восьмом десятке опять скатиться вниз — страшно даже подумать об этом.
— Голубка!..
Он делал последнюю попытку сопротивления, подсказанную ему чувством чести, ибо доводы жены лишний раз подтверждали то, что еще сегодня говорили ему коллеги по факультету, прогуливаясь с ним по лужайке, куда менее унылой и холодной, нежели неумолимый людской эгоизм. Да, мысль о том, что надо старыми ногами вновь взбираться на вершину, приводила его в ужас, в особенности — предвидение тех страшных сцен, тех бурь, которых не миновать в семье, если он решится на поступок, задуманный им после посещения Отманов. Но как признаться в своем поражении несчастной мат