изировавших евреям и христианам; либералы были возмущены подобными телесными освидетельствованиями и различиями между гражданами, которые государство установило по названию их религиозных учений, и включили в свою программу уничтожение в будущем подобных злоупотреблений.
Стеснения, введенные Домицианом, содействовали уничтожению еще существовавшей тогда неопределенности характера христианства. Рядом со строгим правоверием ученых Иерусалима и Явнеи существовал иудаизм аналогичных с христианством школ, не бывших, однако, тождественным с ним. Аполлос, на лоне церкви, служил примером евреев, искавших и испробовавших много сект, не пристав ни к одной. Иосиф, когда писал для римлян, сводил свой иудаизм к некоторого рода деизму, признавая, что обрезание и еврейские обряды годны только для евреев по происхождению, а что истинным культом должен быть тот, который каждый сам свободно себе выберет. Был ли Флавий Клеменс христианином в полном значении этого слова? Можно сомневаться. Ему нравилась "еврейская жизнь", он придерживался еврейских нравов: только это и поражало современников. Они не разбирались дальше, да и сам Клеменс навряд ли знал, к какой категории евреев он принадлежал. Все стало выясняться, когда вмешался государственный налог. Обрезание получило смертельный удар. Жадность Домициана распространила налог на евреев, fiscus judaicus, даже на тех, которые, не будучи евреями по происхождению и не будучи обрезаны, придерживались только еврейских нравов. Тогда определились разные категории евреев: чистых евреев, определяемых телесным освидетельствованием, и почти евреев, improfessus, бравших от иудаизма только его чистую нравственность и очищенный культ.
Наказания, установленные специальным законом за обрезание не-евреев, содействовали тем же результатам. Неизвестно точное время издания этого закона, но, очевидно, он принадлежит эпохе Флавиев. Всякий римский гражданин, принявший обрезание, наказывался вечной ссылкой и потерей всего своего состояния. Господин подвергался такому же наказанию, если позволял своим рабам принять обрезание; доктор-оператор наказывался смертью. Еврей, совершивший обрезание над своими рабами не-евреями, также подвергался смертной казни. Это вполне согласовалось с римской политикой, относившейся к чужим религиям терпимо, пока они не выходили из своей национальности, и строго, когда начиналась пропаганда вне своей среды. Можно понять, насколько эти меры имели решительное влияние в борьбе обрезанных евреев с необрезанными или improfessi. Только эта последние могли свободно заниматься прозелитизмом. По законам империи, обрезание не должно было выходить за узкие пределы семьи Израиля.
К тому времени Агриппа II, и, вероятно, Вереника уже умерли, что было огромной потерей для еврейской колонии, которую эти высокопоставленные лица поддерживали своим влиянием у Флавиев. Что касается Иосифа, то он, среди этой пылкой борьбы, удвоил свою деятельность. Он обладал той поверхностной восприимчивостью, которая дает возможность еврею, перенесенному в чуждую ему цивилизацию, с удивительной точностью ознакомиться с ходом идей в той среде, в которую забросила его судьба, и понять, каким образом он может лучше этим воспользоваться. Домициан покровительствовал ему, но, по всей вероятности, относился равнодушно к его писаниям. Императрица Домиция осыпала его милостями. Кроме того он был клиентом некоего Епафродита, важного лица, который предполагается тождественным Епафродиту Нерона, взятому Домицианом к себе на службу. Епафродит был человек любознательный, либеральный, поощрявший изучение истории и интересовавшийся иудаизмом. Не зная по-еврейски и плохо понимая греческое изложение Библии, он заказал Иосифу написать историю еврейского народа. Иосиф с горячностью ухватился за эту идею. Она соответствовала его литературному честолюбию и его либеральному иудаизму. Лица, проникнутые красотами греческой и римской истории, ставили евреям в укор, что они не имеют истории, что греки не интересовались их существованием, что известные авторы не упоминали их имени, что они никогда не имели сношений с благородными народами, и что в их прошлом не было героев, подобных Сцеволе. Доказать, что еврейский народ тоже имел высокую древность, что у него были воспоминания о героях, равных греческим героям, что в течение веков он вел равноправные прекрасные сношения с народами и что о нем говорили многие греческие ученые, - вот цель, которую поставил и выполнил протеже Епафродита в своем труде, разделенном на двадцать книг и озаглавленном Иудейская археология. Библия, конечно, послужила основанием; Иосиф сделал к ней дополнения, не имеющие цены для античных времен, так как он не имел других документов, помимо тех, которые имеются и у нас. Но для более современных периодов его дополнения имеют очень важное значение, заполняя пробел в последовательности священной истории.
К этому любопытному произведению Иосиф прибавил, в виде приложения, автобиографию или скорее апологию своего собственного поведения. Его старые галилейские враги, правильно или нет, называвшие его изменником, были еще живы и не давали ему покоя. Юст Тивериадский, описывая историю гибели своего отечества, обвинял Иосифа во лжи, изображал его поведение в Галилее в самом непривлекательном виде. Нужно отдать справедливость Иосифу: он не сделал ни одной попытки погубить этого опасного соперника, что для него было весьма легко, благодаря покровительству, которым он пользовался в высших сферах. Иосиф слабо защищается от обвинений Бюста, ссылаясь на официальные одобрения Тита и Гриппы. Очень жаль, что история еврейской войны, написанная Юстом с точки зрения революционера, потеряна для нас. По-видимому, свидетели катастрофы чувствовали потребность описывать ее. Так Антоний Юлиан, один из помощников Тита, написал рассказ, послуживший основанием для Тацита, но также не дошедший до нас.
Плодовитость Иосифа была неистощима. Многие высказывали сомнение по поводу написанного им в Археологии и возражали, что если еврейский народ настолько древний, каким он его изображает, то греческие историки непременно говорили бы о нем; на эти возражения Иосиф ответил оправдательной запиской, которую можно считать первым памятником апологетической литературы еврейства и христианства. Еще около половины второго века до Рождества Христова, Аристобун, еврей перипатетик, утверждал, что поэты и философы Греции были знакомы с еврейскими писаниями и заимствовали из них те места своих сочинений, которые носят характер монотеизма. Для доказательства он, не стесняясь, выдумывал цитаты из Гомера, Гесиода и Лина, которые, по его утверждению, они заимствовали из Писания. Иосиф Взялся за дело с большей добросовестностью, но с таким же отсутствием критики. Надо было опровергнуть таких ученых, как Лисимах Александрийский и Аполлоний Молон (около ста лет до Рождества Христова), отозвавшихся неблагоприятно о евреях. Следовало разрушить авторитет ученого египтянина Апиона, который, за пятьдесят лет до того, в своей истории Египта или в отдельном сочинении, развернул громадную эрудицию, оспаривая древность еврейской религии. В глазах египтянина или грека это было равносильно отнятию у нее всякого права на благородство. Апион имел в Риме связи с императорским домом; Тиберий называл его "цимбалами мира"; Плиний же находил, что более подходящим было бы назвать его там-там. Его книга могла еще читаться при Флавиях.
Ученость Апиона - высокомерного педанта - была легковесна, но ученость, которую ему противоставлял Иосиф, стоила не больше. Греческая ученость была для него новостью, так как первоначальное образование он получил чисто еврейское и специально предназначенное к познанию Закона. Его книга не была и не могла быть ничем иным, как защитительной речью без критики: на каждой странице чувствуется предвзятость адвоката, пользующегося всем попадающимся под руку. Иосиф не подделывает текстов, но он берет отовсюду; ложные историки, подкрашенные классики еврейской школы в Александрии, не имеющие значения документы, сваленные в книгу "о евреях", циркулировавшие под именем Александра Полигистора, - все с жадностью принималось Иосифом; подозрительная литература Еполема, Клеодема, так называемых Геката Абдерского, Димитрия Фалерского и проч., благодаря Иосифу вступила в науку и серьезно потрясла ее. Апологеты и христианские историки Юстин, Климент Александрийский, Евсевий, Моисей Коренский последовали за ним по этому плохому пути. Публика, для которой писал Иосиф, была весьма поверхностной в научном отношении; ее нетрудно было удовлетворить; рациональная культура времен Цезаря исчезла; развитость человеческого ума быстро понижалась, и он легко делался добычей шарлатанизма.
Такова была литература образованных и либеральных евреев, окружавших главных представителей династии, либеральной по самому своему происхождению, но в ту минуту пожиравшуюся бешеным. Иосиф без конца составлял проекты литературных трудов. Ему в это время было пятьдесят шесть лет. При своем искусственном стиле, испещренном разнообразными лоскутьями, он серьезно считал себя великим писателем; воображал, что знает греческий язык, владел им только для заимствования. Он хотел сократить свою "Войну в Иудее" и сделать из нее продолжение своей "Археологии", хотел рассказать все произошедшее с евреями после окончания войны до данного момента. В особенности он мечтал составить в четырех томах философский труд о Боге и его сущности, согласно еврейским взглядам, о Моисеевых законах, о целью дать понятие о запретах, предписываемых этими законами и так удивлявших язычников. Несомненно, смерть помешала ему выполнить эти новые проекты. Вероятно, если бы он написал проектированные им сочинения, то они сохранились бы до нашего времени, как и прежде им написанные; странная литературная судьба постигла Иосифа. Он остался вполне неизвестен еврейской талмудической традиции, но он был принят христианами, как свой, почти как священный писатель. Его писания пополняли священную историю, которая, если следовать только библейскому тексту, ничего не говорит о нескольких веках. Его писания могли служить некоторого рода комментариями для Евангелий, исторический ход которых