Дункан Фотографирующий – вымирающий вид. На смену ему приходит Дункан Рисующий. Это еще сложнее. Слава богу, он не просил позировать обнаженным. Я бы не смог просидеть перед ним несколько часов. Он рисует такими цветными пятнами – ни одного из цветов на самом деле во мне нет, но в сумме выходит картина. Я поражаюсь этому.
Но это позже. Пока что он снимает. Он говорит мне, как встать, как повернуться. Сам он не может вести себя спокойно. Он возбужден. Это его фишка – снимать других и себя в интерьере, в полутьме, обнаженными.
Разденься, если хочешь, говорю я. Так тебе будет проще. Ты уверен? Да, уверен. Тебе будет проще, я же знаю.
Он раздевается. Я смотрю на него. Худой. Не подтянутый и крепкий, как я, а именно худой. Поджарый, можно сказать. Мышцы узкие, едва заметные, хотя и не живой скелет. Он снимает меня, и его член топорщится колом. Я спокоен. Он открытый гомосексуалист, он не стесняется себя. Я же просто не делю людей на женщин и мужчин. Есть человек – и этого достаточно для.
Дункан, я хочу, чтобы ты прекратил снимать. Он тут же кладет камеру. Там уже достаточно снимков. Дункан, я хочу, чтобы ты подошел ко мне.
Это происходит прямо здесь, в его полутемной фотостудии. Все начинается с моего фотопортрета в костюме – традиционного, красивого, хоть сейчас в учительское досье. Все заканчивается нами двумя, на полу, на ковре, между странных предметов. Это называется «интерьер». Я впервые делаю это не с женщиной. Я впервые реализую электричество, накопленное внутри. Бенсон не в счет. Хотя нет – он в счет, просто в другой счет.
Дункан снимает меня еще не раз. Снимает не только меня. К нему приходят другие. К нему приходят Дэвид Гарнетт и Литтон Стрейчи, Ванесса Белл и Вирджиния Стивен. Литтон и Вирджиния считаются парой. Это не мешает им иметь бесчисленные связи на стороне. Вирджиния станет моим номером три.
Грант снимает меня и Вирджинию. Она обнажена. Я стою сзади. Я напряжен. Я кладу руки на ее талию, на ее грудь. Я вдыхаю ее волосы. Я упираюсь в ее ягодицы.
Дункан ненавидит нас сейчас. Вирджиния знает, что Дункан спит с ее сестрой. Она не хочет спать с мужчиной, который спит с ее сестрой. Она не знает, что Дункан спит и со мной.
Боже, как все запутано.
Потом мы с Дунканом лежим в его мастерской, и он говорит: ты хочешь ее? Да. Сильнее, чем меня? Да. Ты так спокойно это говоришь. Я не хочу ничего скрывать. Почему ты хочешь ее? Потому что она женщина? Нет. А почему? Ты как ребенок. Почему да почему. Потому что так бывает. Ты же хочешь меня не потому, что я мужчина. Мужчин на свете миллионы. Ты один. Но я один, потому что я – Джордж Мэллори. Если бы я был женщиной, я был бы Джорджией Мэллори. И ты любил бы меня точно так же.
На этом заканчивается наша связь. Он еще не раз снимает меня, не раз рисует меня. Канонический образ. Запомните меня таким, как на снимках и картинах Дункана Гранта. Смотрите, это я. Тот, кто поднялся на гору. Я еще не поднялся, но я же поднимусь. Не смейте сомневаться во мне. Дункан ни разу во мне не усомнился. Он знал, что я смогу сделать все, что захочу. Он знал.
Вот мой портрет. «Джордж Мэллори, альпинист». Он так и назвал его. Просто. Ничего лишнего. Я, сидящий на его столе. Я, накрывающий ладонями стопы. Я, развернувшийся к нему спиной в ожидании его бурной эрекции. Это я, Джордж Мэллори, альпинист.
Предъикт
«Холодный, бодрящий ветер, казалось, набирал силу, в то время как они продвигались вверх по длинным склонам, более пологим теперь, когда они приближались к последнему этапу восхождения. Он чувствовал вьющийся вокруг ветер и его странную старинную музыку. Мысли расплывались, становились прерывистыми, как пунктирная линия. Вместо того чтобы думать или чувствовать, он просто слушал отдаленные, почти неразборчивые голоса. Священный купол, покоящийся на могучих колоннах, совершенный, возвышающийся над ледяными пропастями, его башни и скалы – то самое место, где желания достигают своей высшей точки, стремления – своего идеала; как же он высок и прекрасен, спокоен и мудр. Человеческий опыт проходит через его фильтр и очищается от примесей; в самом конце остается лишь выкристаллизовавшийся остаток… Но что это? Что представляет собой это великое знание, стоит ли оно того, чтобы к нему стремиться? Как достигнуть этого величия? Нужно сражаться, добираться, достигать вершины; нужно знать, что будет в финале, для того, чтобы стремиться к нему, знать, что нет такой мечты, которая не стоила бы риска. Это ли вершина, венчающая день? Как здесь прохладно и тихо! Мы не ликуем, но в тихом восторге, радостны, поражены. Одержали ли мы победу? Да, мы победили – но никого, кроме нас самих. Достигли ли мы успеха? Здесь это слово ничего не значит. Завоевали ли мы королевство? Нет – и да. Мы достигли невероятного удовлетворения и создали собственную судьбу. Это последнее ощущение невозможно постичь без постижения всех предыдущих – таков закон. Мы подчиняемся этому закону – и с каждым разом понимаем его немного лучше. Он так стар, так мудр, так ужасен – но при этом мы начинаем ощущать его силу с первых детских шагов…»
№ 3
Ну да, я спал с Вирджинией Вулф. А что вас смущает? Тогда она была Вирджинией Стивен. Ее привел Литтон, он же привел Дору Каррингтон, а Вирджиния привела Виту Сэквилл-Уэст. Нам хватало женщин. Мы могли их не делить, но так было интереснее.
Она была совсем тонкая, совсем воздушная, Вирджиния. Я мог дунуть, и ее бы унесло. Обнимаешь и понимаешь, что это – стиральная доска. Безумно красивая в профиль. Комически вытянутая анфас. Вита была мужчиной в их паре. У них было четкое деление. Вита ведет, Вирджиния подыгрывает. Это была такая игра.
Ко мне Вирджиния приходила одна, без Виты. Хотя иногда – с Витой. Иногда – с Дорой и Литтоном. Но это никогда не превращалось в оргию. Мы разбредались по комнатам и там были наедине. Сегодня я люблю ее. Завтра – ее. Послезавтра – ее. Только она всегда разная.
Но Вирджиния была главной. Между нами возникало то самое электричество. Вот она, Вирджиния, лежит на спине, худая, ребра торчат, волосы разметались по подушке, нос великоват, губы крупные, лицо вытянутое, и мне нельзя не лечь рядом. Воздух притягивает меня к ней.
Если взять магнит из редкоземельного металла и бросить в вертикальную металлическую трубу, он не упадет вниз. Он будет медленно, мерно спускаться, будто к нему привязан сдувающийся аэростат. Это невероятно. Сэнди показал мне этот опыт. Он пытался разъяснить его суть, что-то про магнитные поля, но я сказал: не нужно. Это потрясает, и я не хочу разочароваться. Пусть это будет волшебство, а не физика.
Я двигаюсь к Вирджинии точно так же. Ускоренная съемка, замедленное проигрывание. Я падаю сквозь длинную металлическую трубу, кувыркаюсь, ударяюсь о стенки, и мое падение продолжается немного дольше, чем вечность.
Вирджиния нисколько не чувственна. Она смотрит вверх, в пустоту, и никто не может заставить ее смотреть на партнера. Она не любит целовать и спокойно относится к тому, когда целуют ее. В процессе она исчезает, уходит в какой-то другой мир и остается там, пока все не закончится. Она ничего не дает партнеру. Любое движение – его обязанность. Объясните мне, почему она мой номер три. Я не понимаю.
Я посвятил ей стихотворение. Я написал их в жизни от силы десяток, и одно – ей. Она прочла, улыбнулась и механически бросила его в корзину для бумаг. Если бы я достал свое сердце и отдал ей, она сделала бы то же самое.
Я никогда не понимал – и не понимаю теперь, – что она делала среди нас. Почему она тоже была в группе. Она поддерживала только внешнее присутствие, рассуждая о литературе и немного о политике. Но была лишена той чувственности, которая связывала нас вне курительных салонов.
Дора – адское пламя, чудовищное пекло, женщина-трактор. Она придавливает мужчин к стене, просто входя в помещение. Вита – сама нежность: она распространяет вокруг себя цветочный аромат и улыбается так, что со стариками случаются сердечные приступы. Вирджиния – не от мира сего, тихая мямля, непрозрачная пустота.
Дункан тоже не понимает, почему я вдруг увлекся ею. Не может понять. Он пытается найти сходство между Вирджинией и собой, а этого сходства нет. Он – гора, она – даже не подступы, просто равнина, поросшая травой. Як, мерно жующий сухостой.
Я без сожаления передал ее следующему по очереди, потом был кто-то еще, потом появился мистер Вулф, чужой человек, который полюбил ее обыденно, как мужчина должен любить женщину. Картинки в книжке. Герой на коленях. Рапунцель в башне.
Тут-то и кроется парадокс. С одной стороны, Вирджиния вынуждала вести себя по отношению к ней цинично. С другой стороны, ты не можешь ее забыть, потому что это Вирджиния. Ты просто не можешь выкинуть ее из головы и оставить там, среди простыней, в задней комнате мастерской Дункана Гранта. Дункан, Дункан, иди к нам. Не отзывается.
Имела ли Вирджиния хоть какое-то отношение к горе? Нет, никакого. Она не похожа на склон, не похожа на ступень, не похожа на спуск. Она просто существует в другой реальности. Однако она со мной. Просто мне кажется, что когда-нибудь это будет звучать гордо: да, я спал с Вирджинией Вулф, вы что-то имеете против? Это будет звучать расхлябанно жестоко и одновременно стильно. Вы говорите одну фразу среди огромного монолога, а люди запоминают только ее.
Точно так же, как эту фразу, все запоминали Вирджинию Стивен.
Предъикт
«Очертания гор сквозь туман часто выглядят фантастическими; это самое невероятное порождение человеческой мечты. Нелепый треугольный выступ произрастал из глубины; его кромка вздымалась вверх под углом в семьдесят градусов и исчезала в великом нигде. Слева небо невероятным образом перечеркивал черный рифленый гребень. Постепенно, очень медленно нашему взгляду открывались могучие склоны гор, ледники и гребни, сперва один фрагмент, затем – другой, сквозь проплывающие облака, пока так высоко в небе, что воображение отказывалось это воспринимать, не появлялась снежно-белая вершина. В этой череде проблесков мы умели видеть целое; мы умели собирать фрагменты воедино, воплощая мечту в реальность».