№ 4
О, смерть меня найдет задолго до
Того, как на тебя смотреть устану,
И заберет меня в свой мрачный дом,
В приют последний. Там затихнут раны.
Но я услышу ветер у причала –
Ударит он холодною волной,
И мертвецы завоют одичало,
И я пойму: теперь ты здесь, со мной.
И ты сверкаешь, светлая мечта,
Своей улыбкой сладостно и дико,
И ты молчишь, святая немота,
Мой призрак, мой возлюбленный безликий –
Так обернись и брось последний взгляд
На тех, кого обрек на вечный ад.[13]
Брук говорил в рифму, писал в рифму, танцевал в рифму и даже пил в рифму, хотя звучит подобное странно. Когда его спрашивали, о чем тот или иной сонет, он отвечал: о любви. Ну как же, говорили ему, тут же совсем о другом! Все стихи о любви, говорил он. В этом был весь Брук.
Я не помню, кто меня с ним познакомил. Все сливаются в единую массу. Кто с кем спал, кто с кем пил – важно ли это? Просто появился Брук. Он был поэт в самом плохом смысле слова. Он появлялся в полдень, под глазами – синяки, зато пиджак выглажен, и говорил: ночью я создал поэму. И ты обязан ее слушать.
Но мне нравилось. Мне нравилось, правда. Брук, ты слышишь, мне нравилось. Бру-у-ук, слышишь? Он был самым прекрасным. Непосредственным, веселым, безупречным. Он чувствовал напряжение между нами, протягивал руку, и она искрила в воздухе. Он был как магнит, который притягивал всех, но дотронуться позволял лишь мне.
Брук, где ты, Брук. Я хочу снова услышать твой голос, Брук. Балбес, смешной мальчик, жонглер. Слова в твоих устах превращались в ножи и факелы. Ты должен был выступать с ними в цирке.
Но он больше не отзывается.
3 августа 1914 года ему исполнилось двадцать семь. Он был младшим лейтенантом. Добровольцем, попавшим в Королевский военно-морской флот Великобритании. Его прикомандировали к 63-й дивизии, и в начале 1915 года он вместе со Средиземноморскими экспедиционными силами отправился на Галлиполийский полуостров. 28 февраля его корабль вышел из порта.
Его не ранили. Его укусил какой-то местный москит. Началось заражение крови. Он умер в 4 часа 46 минут 23 апреля 1915 года на французском медицинском корабле около берега острова Скирос в Эгейском море. Глупейшая смерть для солдата. Я в это время был с Рут. Ее живот начал округляться – внутри росла Фрэнсис Клэр. Я надеялся на мальчика.
В 11 часов он уже был похоронен в оливковой роще на Скиросе. Место выбрал его друг, Уильям Браун. Я почти не был знаком с Брауном, но он написал мне о смерти Брука. Брук много говорил обо мне. К слову, сам Браун пережил Брука всего на полтора месяца, получив смертельное ранение во время одного из боев Дарданелльской операции.
«Я сидел с Рупертом, – писал Браун. – К четырем часам он совсем ослабел, а в 4.46 умер, и солнце освещало всю его каюту, и прохладный морской бриз дул через приоткрытую дверь и окно. Нельзя и мечтать о более спокойном и мирном конце – у этого прекрасного берега, окруженного горами и заросшего шалфеем и тимьяном».
Я не помню, о чем думал в тот момент. Я не помню ни одной ночи, проведенной с Бруком. Я помню только его улыбку и какие-то отдельные жесты, точно он был не человек, а набор бессвязных движений, танцующая марионетка на крестовине. Когда он умер, свет погас, и мир стал серым.
Тогда я встал и сказал Рут: я ухожу на войну. Слышишь, Рут, я ухожу на войну.
Пусть красота сольется с красотой,
Прекрасной, обнаженной, нежной, пряной,
Земля замрет, и сладостный покой
Раскатится по воздуху упрямо.
И кружится от счастья голова,
И легок смех, как все легки ремесла,
И вещи превращаются в слова,
А остальное – слышишь? – после, после.
Пусть красота сольется с красотой,
И вздрогнет мир, и затанцует ветер,
И память возвратится на постой,
Свернув свои трагические сети.
Свернется и растает темнота –
Убога, колченога, малоросла, –
Пусть с красотой сольется красота,
А остальное – веришь? – после, после.[14]
Предъикт
«Еще до первого рассветного луча белые горы удивительным образом просыпались благодаря слабому синему проблеску, который с приходом дня переходил в насыщенный желтый, а затем в яркий серо-голубой вплоть до тех пор, пока склон горы не взрывался золотом, когда солнечные блики падали на него, а Макалу, еще более прекрасная, бросала красноватые блики, дикую смесь розовых и пурпурных теней».
№ 5
Джеймс, ты был единственным, кому я писал. Ты был единственным, кого я не просто чувствовал сквозь наэлектризованный воздух. Я тебя любил, Джеймс. Во всем виноват Мэйнард. Он подвел тебя ко мне и представил. И сказал: это Джеймс, младший брат Литтона. Привет, сказал я. Привет, сказал ты. И все остальные исчезли.
Джеймс, ты был единственным, к кому меня сразу потянуло в физиологическом плане. Я предложил соитие прямыми словами, потому что видел: ты не хочешь. Ты не чувствуешь напряжения. Тебе это не нужно. Поэтому я сказал: ну, пожалуйста, ну давай. Я прошу тебя. Джеймс, ты был единственным, кого я просил.
Но ты уже смотрел на Руперта, который, как всегда, декламировал возвышенную чушь. На прекрасного Руперта, который глупо погибнет от укуса комара. Мы с тобой так болтали в первый вечер после знакомства, что я был уверен: все, я нашел, дальше некуда. Но это был первый и последний раз. Краем глаза ты заметил его, и я исчез.
Джеймс, я писал тебе много раз. Я писал тебе письмо за письмом. Ты не отвечал. Иногда мне приходила грубая отписка. Я отыгрывался за это на твоем брате, который писал такие же письма мне. Я мог брать его письма, менять адресата и пересылать тебе. Точно так же я мог передавать ему твои отписки. Я превратился в посредника между вами.
Когда мы виделись с Литтоном в последний раз, он умолял меня о близости, но я отказал ему. Иди к черту, сказал я, у меня есть женщина. У меня была женщина, я не соврал. Он ушел, оскорбленный, но на то были причины. Почему ты отверг меня? У тебя не было никого, ты сошелся с Рупертом позже. Я приехал к тебе в Хэмпстед, и это был единственный раз, когда ты согласился. Ты сказал: хорошо. Я тебя ненавидел. И я тебя ненавижу. И любил. И люблю. Или нет.
Самое смешное, что мне нечего тебе сказать. Я тебе уже все сказал. Я даже не хочу тебя видеть. Все, что должно, я уже увидел. Ты мой бог, ты моя отрава, ты моя тьма. Та единственная ночь с тобой казалась мне главной в моей жизни, хотя с тех пор минуло много главных ночей. Кейнс думал, что передает тебя мне – с рук на руки, – а на самом деле он бросил тебя в океан страстей. Какое пошлое выражение.
Как дела, Джеймс? Как там Аликс? У нее все нормально? Вы еще не завели малыша? Ты познакомился с Фрейдом, как мечтал? Он еще в здравом уме или окончательно из него выжил? Сколько вопросов, и все бессмысленны. Если сердце – это цельная структура, то люди, проходящие сквозь нее, выдирают крошечные его кусочки, унося их с собой. Иные возвращают. Но ты забрал половину моего сердца, вырвал огромный кусок, и эта рана не кровоточит, но застыла свернувшейся темной коркой.
Мне больше нечего тебе сказать, Джеймс. Живи, наслаждайся, ублюдок.
Предъикт
«Мы погрузились в острый, режущий воздух; это была ночь ранних лун. Ощущая легкое покалывание камней под ногами, слыша едва заметный хруст гранул свежевыпавшего снега, мы были готовы к удивительному очарованию этого момента. Нам не нужно было ждать каких-то высших эффектов – занавес уже поднялся. Вздымаясь из освещенного тумана, гора над нами была неизбежна, подавляюще неисчислима – вовсе не мимолетное видение из неуловимого сна, но нечто настоящее, постоянное, устойчивое, как звезда Китса, «…но не сиять в величье одиноком, над бездной ночи бодрствуя всегда…», вечный ночной смотритель, она казалась абсолютным, самым высоким из возможных сиянием».
№ 6
У-у-у-у-у-ух! Ветер проносится мимо. Свист, восторг! Восклицательные знаки! Под ногами – белое-белое. Спасибо, мастер, ты научил меня этому. Видны домишки Церматта. Кажется – ты стремишься к ним, но между вами еще сто склонов, сто подъемов и спусков. Лыжи трещат. Дерево не выдерживает. Надо придумать такой спорт. Чтобы не просто на лыжах, а бешено, с горы, с поворотами.
Как хорошо, когда никого. Солнце и ты. Солнце и я. Мы с солнцем. Где-то какие-то одинокие фигурки, нам не до них. Мы учимся летать, и мы практически уже летим, что говорить. Я хочу кричать, но нельзя. Крики – это детское. Я должен быть собран.
Склон заканчивается, потом – вверх. О боже, как скучно. Я начинаю тормозить. Внизу – несколько фигурок. Им тоже лень подниматься. Торможу боком. Черт, камень. Как неудачно – лечу в одну из фигурок. Вот она уже становится объемной. Шлем, синий костюм.
Я не успеваю ни повернуть, ни притормозить и сшибаю ее – аккуратно. Она не возмущается. Она смеется тонким васильковым смехом. Это женщина. Я помогаю ей встать. Отряхиваюсь. Котти, представляется она. Как? Котти, имя такое. Звонкое. Да. А вы? Я – Джордж. Привет, Джордж. Привет, Котти.
У нее темные волосы, вьющиеся локоны и вздернутый носик. Смешливая красавица. Пошли, говорит она. Наверх? Ты мало катался? Несколько часов. Вот и я устала. Пошли, купишь мне глинтвейна. Надо же тебе искупить свою вину. Я смеюсь. Я все время смеюсь рядом с ней.